Владиславу Максимихину
посвящается
Девятиэтажная заброшенная стройка стояла посреди пустыря. В этой угнетающей картине было что-то по странному красивое, притягательное для любителей эстетики постсоветского апокалипсиса. Тишину голой местности нарушали разве что шелестящие камыши. Казалось, время застыло возле этой стройки. Если у зданий есть память, то стройка должна помнить малолетних детей, хмельных от свободы и энергетиков, прыгающих по крыше. Еще она помнит бомжей, наркоманов и других маргиналов. И лишь иногда ее посещали романтичные натуры, желающие посмотреть на город с высоты, быть поближе к небу и погрустить.
Стройка не знала, что через несколько минут ее не станет. На каждом этаже возле опор уже были установлены взрывчатые вещества. Старый-добрый динамит, принесший славу Альфреду Нобелю, должен был стереть с лица Земли это большое здание.
К рычагу подошел мужчина в спецовке. На вид он был самым обыкновенным рабочим-подрывником, но в его случае внешность обманывала. Никто и не подозревал, что в этом человеке такую бурю эмоций вызывает каждый взрыв.
Ко всему привыкаешь. Рано или поздно парашютисты привыкают к прыжкам, дайверы – к погружениям, экстремалы – к трюкам. Но он, сколько бы взрывом не совершал, всегда переполнялся восторгом, когда нажимал на рычаг.
Началось это еще в детстве. Он любил взрывать дешевые китайские петарды, делал собственные зажигательные смеси, прыгал на коробки из-под сока, специально разогревал банки со сгущенкой.
У него был довольно неплохой вкус, но он смотрел второсортные американские боевики, терпя бездарную актерскую игру и банальные сценарии ради взрывов.
Повзрослев, он усложнил свое отношение к взрыву. У него выработались тяжелые отношения с системой. Анархизм, нонконформизм, радикализм, нигилизм – все это притягивало его. Восстания, перевороты, революции – были его мечтами.
Опять же, в этом крепком мужчине с недельной щетиной и непримечательном лице невозможно было угадать человека, который перечитал гору литературы, нередко запрещенной, остро чувствовал несправедливость мира, мог заткнуть в споре даже профессоров и постоянно размышлял.
В философии его притягивала идея саморазрушения. Он впадал во все тяжкие, игрался с жизнью, ходил по лезвию ножа. Но в один прекрасный миг он понял, что разрушать другие вещи ему гораздо интересней, чем самого себя. И он стал беречь себя, чтобы разрушать.
А затем инстинкт самосохранения подсказал ему, что многие анархисты годами сидели в тюрьмах, расплачиваясь за миг свободы. В запале юности он с радостью поменял бы годы благополучия на мгновение свободы, но со временем решил, что это глупо.
Его практическая натура не позволяла удовлетвориться чтением книжек и выступлением на собраниях единомышленников. Он долго не мог найти себя. Тот период, когда он отказался от радикальных действий и не находил применения своей неуемной разрушительной энергии был самым тяжелым в его жизни. Но он прошел, когда он случайно увидел, как подрывают мост. Он устроился подрывником, и с тех пор мог разрушать безнаказанно.
Он нажал на рычаг и через несколько секунд стройка рухнула. Сотни тонн цемента и кирпича через несколько мгновений посыпались, словно карточный домик. Какой был прекрасный звук! Для него не было лучшей музыки, чем шумовая взрывная волна. Он готов был плавать в этих волнах!
Пыль поднялась столбом на несколько километров. Казалось, это обеденный туман или скопление маленьких звезд… Не зря же Вселенная, по мнению многих и по его непреклонному убеждению, родилась из взрыва.
Он был счастлив. Он любил свою работу.