Бремя престола

Анатолий Баюканский
            
В первом часу пополуночи с 11 на 12 марта 1801 года взволнованный граф фон Пален примчался в Зимний дворец и, не мешкая, прошел в покои наследника престола. Приказал дежурному секунд-майору разбудить наследника. Дежурный, взглянув в лицо графу, повиновался.
Александр, накинув на плечи шинель, вышел в коридор. Душа его мгновенно переполнилась странным чувством – смесью горечи и тайной радости. Он понял: «Задуманное свершилось».
– Ради Бога, он арестован? – тихо спросил графа.
– Нет, ваше величество, к сожалению, государь Павел Петрович…
– Умер? Как можно? Вы же обещали не делать этого
– У государя, видимо, случился апоплексический удар. - Граф Пален опустил глаза.
Александром овладело отчаяние. Накануне вице-канцлер заверил его,  что переворот будет свершен без насилия. Его отец Павел Петрович будет освобожден от государственных забот, станет вести частную жизнь, как того пожелает. Но отца все-таки убили. Отвернувшись от графа, Александр, не стесняясь секунд-майора, залился слезами. Да, он был согласен избавить народ и офицерство от царя-деспота, но…
Фон Пален с помощью секунд-майора увел наследника в спальные покои, там его уложили в постель, дали валериановых капель. Нужно было подготовить будущего царя к встрече с главными заговорщиками и с послами иноземных держав.
На дворе стояла глубокая ночь, а в Зимнем дворце разом вспыхнули огни. Залы начали быстро заполняться высшими вельможами, которых известили с помощью быстроногих гонцов. Первым появился князь Платон Зубов, он привез из своей резиденции цесаревича Константина и они молча присоединились к  тем, кто утешал Александра. Почтительно вошел в спальню вице-канцлер Панин, поклонился цесаревичу и принялся вместе с Зубовым уговаривать Александра   выйти к собравшимся во дворе гвардейцам Семеновского и Преображенского полков, чтобы им первым сообщить о кончине ненавистного  императора Павла.
Александра очень удивило, что вельможи не выражали приличествующего случаю соболезнования. Понимал Александр и другое: «Пожалуй, в России было мало царей, которых бы так единодушно ненавидели и боялись. Да, не уберегли отца стены Михайловского замка, сквозь которые, по его словам, не могла проскочить даже мышь».
Отчего же к царю была такая ненависть? Четыре года царствования Павла оказались для России годами кошмара. Все это время ни один россиянин, какого бы чина-звания он ни был, не мог поручиться за то, что завтра, не ведая за собой никакой вины, не будет отправлен в дальнюю ссылку, посажен в крепость. Дошло до того, что родовитые дворяне и высшие офицеры с недавних пор стали носить при себе запас денег на случай внезапного ареста, если вдруг прямо со смотра или с парада, а то и прямо из Михайловского замка им придется отправляться в сибирские тундры. Особливо придирчив был государь к военным, к ним он не ведал жалости. Перед смотром, а они проходили по два раза на день, офицеры и генералы тряслись, как в лихорадке. В те дни по столичным салонам ходила присказка Суворова: «Когда меня спрашивают, сколько раз я был ранен, отвечаю: одиннадцать-четыре в боях, семь при дворе».
   Накануне заговора, днем, по столице разнесся слух о том, что попал под горячую руку царя всеобщий любимец, красавец князь Каховский. Вина его заключалась в том, что ввечеру, после дружеской попойки, Каховский по ошибке надел мундир своего друга, служившего в другом полку. Мундир оказался впору, и  Каховский не заметил подмены. На его несчастье, на набережной Невы ему встретился царь со свитой. Увидев Каховского, скомандовал:
– Офицер, ко мне!
– Слушаю, ваше величество! – Каховский обрадовался встрече, не подозревая, какие тучи нежданно-негаданно сгустились над его головой.
– В каком полку служите?
– Ваше величество, вы же меня знаете! – искренне удивился князь. –  Орден недавно самолично прилюдно жаловали.
Услышав это, Павел злорадно ухмыльнулся, жестко проговорил:
– Негоже, князь, носить чужие мундиры. Извольте немедленно снять сей мундир, сдайте шпагу и для пущего просветления завтра же марш-марш в Сибирь!
Но вернемся в Зимний дворец, куда в два часа ночи был доставлен ничего не понимающий бывший министр Трощинский, сосланный Павлом в северную деревню. Наследник престола Александр, не стесняясь присутствующих, кинулся к нему со словами: «Будь снова моим наставником и руководителем, очень тебя прошу!»
– С превеликой радостью, Александр Павлович, – ответил растроганный Трощинский, волевое лицо бывшего управляющего делами зарделось румянцем. –  Считайте, что я уже приступил к делу.
– Господа! Что нам сейчас более всего делать надобно? – вопросил наследник у придворных.
– Манифест! Манифест о восшествии на престол! – первым предложил петербургский военный гене¬рал-губернатор граф фон Пален. – Сие должно быть сделано быстро, ибо народ российский обязан знать о кончине и восшествии.
– Да, голубчик, потрудитесь на благо Отчизны, – обратился к Трощинскому Александр. – Думаю, вы найдете нужные слова, которые не оставят равнодушными ни одно русское сердце…
Проводив Трощинского до дверей, Александр вернулся к придворным, стал вслушиваться в их тихие разговоры. Казалось, он еще не понимал, что отныне именно он – Александр Павлович, старший из трех братьев, должен вступить во владения многомиллионной страной. Не прошло и часа, как он стал отдавать распоряжения, выслушивать поздравления, советы, хотя лицо его оставалось задумчивым и печальным. Никому бы в эти минуты он не смог объяснить, что обуревает его душу. Страшно было сознавать, что при его молчаливом согласии убили родного отца. Правда, отца-деспота, но все же отца.
Александр в эти мгновения лишний раз убедился в том, как жесток, как грешен человек. Вот они рядом, те, кто еще вчера рассыпал льстивые славословия отцу, кто благоговейно склонял седые головы, не в силах возразить царю. Сегодня они пришли и даже не вытерли ног у порога.
Выбрав момент, Александр вышел в соседнюю комнату, открыл дверь в спальню, лег на диван, не раздеваясь. Дремал чутко, слыша разговоры за дверью, топот ног в коридоре. Не проспав и часа, открыл глаза, стал тревожиться за Трощинского: сумеет ли царедворец найти нужные слова, высказанные от его имени, а вдруг они не воспламенят, а вдруг растревожат россиян?
Когда же Александр вошел в кабинет, следом влетел Трощинский, глаза его сияли.
– Неужто готов манифест? – искренне удивился Александр. Предчувствия разочарование, взял из рук Трощинского бумагут, присел к столу, не обращая внимания на придворных, начал читать. С каждой минутой он чувствовал, как глаза набухают слезами восторга, как сильно бьется сердце.
– Други мои драгоценные! – поднял глаза от бумаг Александр, –  Хотел бы в знак величайшего удовлетворения первым прочесть сей важный документ.
– С волнением выслушаем, ваше императорское величество! – придвинулся к Александру Платон Зубов, –  а брат нового царя Константин обнял Александра за плечи.
– Судьбам Всевышнего, – торжественно заговорил Александр, – угодно было прекратить жизнь любезного родителя нашего, государя Павла Петровича, скончавшегося скоропостижно апоплексическим ударом в ночь с 11 на 12 марта сего месяца и года. - Александр сделал паузу, пересохло в горле, кто-то из князей услужливо поднес бокал с барбарисовым соком, однако проворный фон Пален выхватил бокал, выплеснул содержимое на пол, тотчас наполнил второй бокал, храбро выпил, демонстрируя новоявленному царю величайшую преданность. Молодой государь взглянул на фон Папена с благодарностью и продолжал чтение Манифеста: - Мы, восприемля наследственно императорский Всероссийский престол, восприемлем купно и обязанности управлять Богом нам врученный народ по законам и по сердцу в Бозе почившей нашей государыни Екатерины Великая, чья память нам и всему отечеству будут напоминать Ее премудрые намерения вознести Россию на верх славы и доставить нерушимые блаженства всем верным подданным нашим»…
Молодой государь, по издавна заведенной на Руси традиции, вышел на площадь, к народу. Завидя высокого, красивого, с открытым лицом монарха, толпа разразилась криками «Ура!» Среди всеобщего ликования печальным оставался один молодой монарх, поступь которого и осанка выдавали человека удрученного и растерянного.
Свершив все положенные торжественному случаю ритуалы, приняв поздравления членов царской семьи, император Александр, зная, что до начала празднования по случаю восшествия на престол еще есть более трех часов, поспешно удалился в свои покои и приказал никого к нему не допускать. До пяти часов вечера. Войдя в царевы чертоги, совсем иными глазами оглядел знакомое  убранство, мысленно попрощался с кесаревой палатой, поцеловал заветное золотое распятие в правом углу, откуда часто ему приходили причудливые пророческие видения. Почувствовал, как заболела голова, отяжелел затылок. Слишком много событий обрушилось на него. Он подумал, что это всего лишь предутренний лихорадочный сон. Сейчас он ляжет, прикроет глаза и снова станет беззаботным наследником, окунется в прежние забавы, вскочит на коня и отправится на прогулку в лесные чащи, а вечерами вновь станет слушать своих наставников. Однако Александр понимал, что юность закончилась.
Эти мартовские сутки напоминали ему иллюминированный карнавал: плошки с разноцветными огнями, вереницы посланников иноземных государств со щедрыми дарами, тысячи свечей в соборе, торжественное напутствие патриарха, наконец, званый обед, на коем присутствовали до трехсот гостей. А на главной площади, как раз напротив собора, были выставлены угощения  от вельмож и купечества - наскоро сбитые столы буквально ломились от кушаний и горячительных напитков.
Утром следующего дня, невзирая на сильный снег, в обеих российских
столицах началось превеликое торжество, названное в офицерской среде «праздником избавления от скверны». Траура не было и в помине. На улицы Санкт-Петербурга выбрались и стар и млад. Площади, улицы и переулки не только в центре, но и на заставах и окраинах было заполнены народом. Восторг был искренним и всеобщим. Полицеймейстер издал приказ зело хмельных в участки не водить, городовым предписывалось закрывать глаза на шум и драки: мол, пусть отведет душеньку истомившийся российский народец.
Обыватели на улицах, не стесняясь, плакали от радости, незнакомые люди запросто обнимали друг друга, поздравляли, будто на дворе стоял день Светлого Христова воскресения. Даже природа, казалось, поддалась всеобщей радости – снег прекратился, а мел он, почитай, две недели кряду, над столицей выглянуло яркое солнце.
Обыватели прилюдно отрезали ненавистные косички, которые им предписывалось носить при Павле Петровиче, сжигали на кострах букли. Дамы из богатых домов живо сменили занудные наряды, облачились в прежде запрещенные кофты и платья. На улицах обеих столиц будто по мановению волшебной палочки исчезли немецкие экипажи, на смену им лихо выкатились из подворотен русские тройки с бубенцами. Не прошло и недели, как в обеих столицах дворяне, особливо молодые, облачились в полосатые панталоны, надели жилеты и шляпы на французский манер. Виват, свобода!
А вскоре начались волнующие обывателей и высшее сословие перемещения государственных чиновников. Первыми были уволены со службы любезные покойному императору, но ненавистные народу генерал-прокурор Обольянинов, обер-шталмейстер граф Кутанов и генерал Эртель. Высокую должность генерал-прокурора занял опальный при Павле генерал от инфантерии Беклешов. Сей человек славился своей порядочностью и неподкупностью. Министра Трощинского обязали состоять впредь при особе его императорского величества. Молодой статский советник Сперанский с готовностью взял на себя пост статс-секретаря. Граф фон Пален сохранил пост петербургского военного генерал-губернатора.
 Царевым указом было отпущено на волю и прощено 412 узников, сидевших без суда и следствия в Петропавловской и Шлиссельбургской крепостях. Среди освобожденных были будущий прославленный полководец Алексей Ермолов и писатель Александр Радищев.
 Что ни день следовали указы, один другого удивительней. Был снят запрет на вывоз за границу российских продуктов и товаров, зато разрешен ввоз в империю туалетов из Парижа. Творческие люди радостно приветствовали указ царя о том, что отныне разрешено ввозить из-за границы книги и музыкальные ноты – Павел очень опасался вольнолюбивого западного искусства и литературы. Было строжайше велено во всех городах уничтожить на лобных местах виселицы. Но особенно порадовало людей, что закрыли страшную Тайную экспедицию с пыточной избой.
Россия стремительно стала возвращаться к цивилизованной жизни. Буквально все в империи перестраивалось и перекраивалось. Из уст в уста передавали в Санкт-Петербурге фразу, сказаную немецким посланником в России Густавом Мельро: «Молодой монарх, в толпе народа, собственными руками берущий просьбы у бедняков, покрытых рубищами, несравненно величественнее и могущественнее, нежели государь, идущий во главе многочисленной армии».
На десятый день своего царствования император Александр, проходя по набережной Невы, увидел возле старой баржи лежащего человека, укрытого тряпьем. Царь вместе со своим наставником генералом Дядьковым подошел поближе к лежащему, самолично приподнял край рогожи. Под ней лежал умирающий старик, его лицо было сплошь покрыто страшными язвами. «Идемте прочь, ваше величество, – заторопился генерал, – возможна зараза». Однако государь не послушал совета, присел рядом на корточки, стал расспрашивать старика о его горемычном житье и к всеобщему удивлению зевак, мигом окружившим царя, скинул с плеч шинель, бережно укрыл старика. Потом одолжил у генерала рубль, положил рядом с умирающим.
В другой раз Александр, улизнув от своего наставника, решил в  одиночестве прогуляться по Невскому проспекту. Ему так хотелось смешаться с бесшабашной невской толпой, идти куда глаза глядят, не думать о тяжкой ноше, что свалилась на его еще не окрепшие плечи.
    Не успев пройти и сотни метров, он приметил на круглой тумбе яркое объявление: «Господа! Загляните в сарайчик возле магазина купца первой гильдии Аршанникова на Невском прошпекте. Там вас ожидает зрелище совершенно нового рода: рыба-кит, а в нем поместился целый оркестр. Эта огромная рыба проживала в океане и страшною бурею была брошена на ост-индийский брег. Скелет его возят напоказ по всей Европе и привезли к нам. Приходите, господа, не пожалеете».
Император заинтересовался сим объявлением, решив строго наказать явных обманщиков, ибо о подобном ките доселе даже в Зимнем дворце никто не слыхивал. Однако придя на указанное место, поразился: все оказалось почти правдой. Внутри скелета кита заседал оркестр аж из 24 музыкантов, которые со старанием наигрывали польку и краковяк. Государь хотел было войти в балаган, но, порывшись в карманах камзола, как всегда не обнаружил денег. А билет в первый ряд стоил 50 копеек, во второй - 25 копеек серебром.
И тогда император, переборов скромность, подошел к хозяину балагана и попросил одолжить ему 50 копеек. Естественно, он не назвал себя, но хозяин-немец тотчас признал императора, но, чтобы не смущать русского монарха, не подал виду и дал ему полтинник взаймы. На следующий день сей смекалистый немец был приглашен во дворец. Ему не только вернули долг, но и от имени государя подарили дорогую табакерку с портретом нового царя.
Двадцатичетырёхлетний император продолжал удивлять подданных, свершая не совсем привычные поступки. Так, Александр запретил через полицию выходить из экипажей при встрече с ним, но один молодой офицер, желая поближе взглянуть на царя, нарушил распоряжение. Тогда император тоже вышел из своей кареты, приблизился к офицеру и ласково сказал: «Очень вас прошу  в следующий раз не выходите из кареты при моем появлении, а то мне тоже придется выходить, встречая вас».


II

           Прошло двадцать четыре года…
Всякий раз, отправляясь в дальний или ближний вояж, император  Александр I чувствовал необыкновенный прилив сил и радостное возбуждение. Но сегодня настроение у царя было тревожным, он не мог отделаться от смутных предчувствий. Будто злой бес твердил ему в ухо о скорой смерти. Видимо, нервы сдали от усталости, да ко всему обострилась болезнь горячо любимой супруги Елизаветы Алексеевны. Первым забил тревогу придворный врач Константин Тарасов, коему царь безраздельно доверял. Поначалу, втайне от государя, Тарасов собрал консилиум врачей во главе с придворным лейб-медиком баронетом Виллие. Консилиум дружно посоветовал государю прервать все дела и вывезти супругу на зиму для лечения либо в Южную Францию, либо в Италию, на худой конец на юг России. Долго советовались и после споров сошлись на том, что спокойней и здоровей места, чем городишко Таганрог на Азовском море, не сыскать. За границей  лечению будет препятствовать любопытная публика, а Елизавете Алексеевне нужны были покой и теплый воздух.
Трощинский по просьбе императора созвал Государственный совет, на котором тот объявил о своем решении выехать на зиму в Таганрог. Посоветовавшись с генерал-адъютантами бароном Дибичем и князем Волконским, император решил выехать двумя днями раньше супруги, чтобы все подготовить, а попутно навестить ряд военных поселений, созданных графом Аракчеевым. Лишь один человек ; управляющий делами канцелярии Трощинский ; был недоволен отъездом императора. Беседуя с ним накануне отъезда, Трощинский показал монарху толстую папку с подготовленными к исполнению государственными прожектами и указами.
; Возможно, сегодня найдете время для просмотра бумаг? ; не скрывая нетерпения, спросил Трощинский.
; Нет, мой друг, срочные дела пришлите мне в Таганрог. А сегодня надобно навестить дом призрения моряков, к тому же давно обещал принять для душеспасительной беседы дочь покойного генерал-фельдмаршала Николая Ивановича Салтыкова. Отказать ей не в моих силах...
Возвращался император из дома призрения еще более расстроенным. Некогда отважные воины прозябали в грязи и нищете, забытые Богом и начальством. Чтобы сократить путь, пошел по набережной Невы, подняв воротник шинели, чтобы обыватели не узнали его.
Возвратясь в Зимний дворец, повстречал поджидавшего его в волнении камердинера Анисимова. Тот, сняв с плеч государя шинель, проводил его в кабинет. Александр присел в кресло, привычно глядя в угол, на икону Божьей Матери – заступницы России. Уже не в первый раз при настойчивом взгляде на икону перед ним начали возникать удивительные видения. Икона со священным ликом поначалу слегка подергивалась легким дымком, затем уплывала куда-то на время, а на ее месте просматривались смутные силуэты людей, которых в скором времени ему предстояло увидеть. Это маленькое чудо появлялось почти всегда, и государь часто ловил себя на мысли, что пред ним нарочно разыгрывают сцены невидимые глазу артисты Шереметьевского театра. Сам же он сидит не в рабочем кабинете, а в императорской ложе театра, словно зритель наблюдает за действом, которое неизменно вызывает в душе приподнятость и взволнованность.
Картины и лица пред мысленным взором императора появлялись отрывочно, возникали на мгновение и исчезали, однако, спустя день-два непременно оказывалось, что видения возникали не просто так. Вот и сегодня привычно растаял лик Божьей Матери, император напряг зрение, не в силах разглядеть чей-то знакомый облик, который напоминал фельдъегеря Маскова. Этот человек удивительнейшим образом походил на него самого. Однажды государь даже приказал Маскову отпустить гвардейские усы, дабы не ввергать в смятение встречных.
Силуэт Маскова исчез, но тревога в душе осталась. Император попытался мысленно связать появление Маскова с поездкой и не нашел связи. Отрешась от видения, император сел за стол, хотел просмотреть бумаги, но все, как говорится, валилось из рук. Накатывали воспоминания из детства и юности. То вдруг увидел себя катающимся с ледяной горки вместе с деревенскими мальчишками, то вспомнил ласковые руки бабушки – императрицы Екатерины II. Она называла его любимым внуком, всегда брала с собой на прогулки…
 Император посидел, закрыв глаза, затем встал, потянулся, оправил мундир, вынул из верхнего ящика стола евангелие в золоченном переплете, стал читать, плохо вникая в смысл, и вдруг горько, как в годы отрочества, заплакал. «Что это со мной творится в последнее время?» – с откровенной тревогой подумал император. Жизнь ведь прошла не напрасно, сколько доброго он успел свершить за годы своего долгого царствования. Разве не встречали его повсюду ликующие толпы, разве не он одержал блистательную победу над европейским тираном Наполеоном? Что стоит один только его приезд в город Дувр. Горожане, эти степенные и высокомерные люди, забыв обо всем, мигом выпрягли из его коляски лошадей и на руках внесли в город. Разве вычеркнешь из истории Варшаву, ликующую, восторженную, когда он въезжал на Маршалковскую на белом коне, с орденом Белого орла на груди?..
Иной раз капля горечи затмевает самые сладчайшие воспоминания. Вот и на сей раз, оттеснив великое, память, словно нарочно, подсовывала ему горькое – то, что не сбылись мечты о всенародном благе россиян, что у него почти не осталось верных друзей и соратников.  И тут Александра словно теплой волной обдало: «Есть у меня верные люди, есть!» Император просиял, вспомнив о человеке, который действительно, как и генерал Аракчеев, предан ему без лести. И сегодня ему крайне необходимо было переговорить с ним, чтобы развеять худые мысли. Государь дернул за шнур шелковой ленты, подождал, покуда войдет дежурный полковник, сказал ровным голосом:
; Это вы, Евген Павлович, сегодня на карауле? Очень хорошо. Извольте-ка, голубчик, сыскать и незамедлительно пригласить во дворец коллежского асессора Казарина!
; Слушаюсь, ваше императорское величество! Разрешите идти? ; Огромного роста офицер Семеновского лейб-гвардии полка, пригнув голову, чтоб не удариться о притолоку, вышел, даже не спросив у императора, кто таков господин коллежский асессор Казарин, о коем впервые слышал. Задавать вопросы государю считалось дурным тоном.
Предвкушая радость встречи с преданным по гроб жизни человеком, император выдвинул ящичек секретера, в котором хранил дорогие сердцу письма и документы, нашел средь прочих бумаг плотный желтоватый лист, исписанный витиеватым округлым почерком. В правом углу значился адресат: «Возлюбленному царю!» Сколько раз его ; монарха всея Руси ; называли самыми лестными именами, возносили до небес. Однако всякий раз высокопарные обращения были данью этикету, узаконенными эпитетами. На сей раз обращение «возлюбленному царю» шло от чистого сердца.
Император в который раз стал вспоминать не совсем обычную историю юноши, не обладавшего ни дворянским титулом, ни богатством. Впервые проявился Василий Назарьевич Казарин в царствие родителя Павла. Как-то государю доложили, что один молодой человек с большим напором стремится уехать из России якобы для продолжения учебы. Тут же царю предоставили прошение юного Казарина. Он начертал в углу: «Отказать!» Иной обыватель после столь решительной резолюции притих, стал бы и в России изучать иностранные языки, к коим имел большое влечение, но не таков оказался Василий Казарин. Молодой и горячий упрямец решил тайно пересечь границу и добраться до Франции. Казалось, удача сопутствовала ему, но, уже переправляясь через реку Неман, он был замечен казачьим разъездом и схвачен.
Весть о дерзком побеге дошла до государя. Царь Павел сильно разгневался и приказал «упечь наглеца в крепость». Однако и на этом дело не кончилось. Казарин, смышленый юноша, прекрасно знал, что царь не простит непослушания, и он может сидеть в каменном мешке до скончания дней. Посему нашел в себе мужество и написал царю послание, исполненное справедливого гнева. Это послание должно было ускорить расправу и тем самым прекратить его мучения.
Император Александр, конечно, не раз читал сие смелое послание Казарина его отцу, но не утерпел, взяв наугад первый лист, прочел вслух: «Я желал укрыться за границей от твоего правления, от твоей жестокости. Разве я виноват, что в твоей России запрещено даже думать по иному, запрещено учиться. В уединении сельской жизни, где я постоянно пребывал, не имея возможности оскорбить тебя, государь, что с большим удовольствием делаю теперь, хорошо осознавая, что меня за сей «подвиг» ждет».
Конечно, самолюбивому отцу никогда за четыре года царствования ничего подобного читать не доводилось. Павел, как рассказывали позже Александру, пришел в неописуемую ярость, застучал ногами, хотел было заточить Казарина в крепость навечно, но вовремя одумался и повелел доставить оскорбителя во дворец. При встрече он постарался расположить к себе молодого человека, сказал: «Я докажу тебе, как ты ошибался во мне. Докажу, что и в России тоже может быть служба не дурна. Надобно бы по заслугам наказать тебя, а я за смелость и прямоту жалую. При каком департаменте желаешь служить?» Казарин не верил собственным ушам. Однако ответил. Павел, не откладывая, тотчас приказал составить указ, согласно коему Казарин не только освобождался из крепости, но и определялся к статским делам в канцелярию государственного казначейства на должность переводчика.
Так смилостивилась судьба к этому талантливому молодому человеку. Однако не только сие счастливое обстоятельство грело сердце Александра. В той же сафьяновой папке, рядом с письмом-вызовом самодержцу, хранилось еще одно письмо, которым он – император всероссийский ; по-человечески дорожил, которым даже втайне гордился, перечитывая в минуты меланхолии вновь и вновь.
История второго письма была не менее интересной. А случилось вот что: спустя десять дней после трагической кончины отца, возвратясь со смотра Семеновского полка в свой рабочий кабинет, Александр обнаружил на столе запечатанный конверт. Вызвал дежурного полковника, тот в недоумении пожал плечами. Государь так и не узнал, каким путем конверт оказался в святая святых. Не мешкая, прочел письмо и, пожалуй, впервые за эти черные десять дней искренне возрадовался. На шести страничках аккуратнейшим почерком высказывались вполне зрелые, толковые соображения по поводу грядущего переустройства государственной системы. Предложения касались департаментов финансов, внутренних дел, министерства иностранных дел, даже армии и военно-морского флота. Правда, начиналось сие сугубо деловое послание вполне лирически: «Возлюбленный наш царь! Каким прекрасным днем началось твое царствование в России. Казалось, сама природа пришла в восторг и с огромной радостью встречает тебя, Александр, любимец сердец наших. Каждый час, день ото дня ты целиком и полностью оправдываешь надежды российских жителей. Как нас учит история, народы всегда будут тем, чем угодно правителю, чтоб они были. Вспомните, царь Иван Васильевич хотел иметь безответных рабов, Петр Первый желал видеть нас слепыми подражателями иностранцев, к несчастью, таковыми и стали. Премудрая Екатерина – бабушка твоя, начала образовывать россиян. Александр, любимец народа, довершит великое сие дело и тогда он станет блаженнейшим из смертных, и слава его, утвержденная на любви подданных, переходящая из рода в род, будет предметом желания всех последующих монархов...»
Помнится, прочитав тогда послание неизвестного доброжелателя и почитателя, он приказал немедленно сыскать автора письма, что и было сделано незамедлительно. Вскоре к нему в кабинет ввели совсем молодого человека с открытым русским лицом, курчавыми волосами. «Ты написал эту бумагу?» – спросил он юношу и показал конверт. «Я, государь, и готов нести наказание за каждое неискреннее слово», – смело ответил Казарин, ибо и на сей раз автором письма оказался именно он.
; Дай обнять тебя и благодарить за благие твои пожелания мне и чувства истинного сына Отечества, продолжай всегда так чувствовать и так действовать. Продолжай всегда говорить мне правду, так, как ты это делал моему отцу. Я желал бы иметь побольше таких подданных. - Движимый внезапным порывом, за который и сегодня государю не было стыдно, Александр обнял молодого человека, прижал к своей груди.
Юноша, рыдая, как малый ребенок, бросился к его ногам со словами: «Клянусь, ваше императорское величество, что всегда буду говорить только правду».
Он отлично помнит тот приятный разговор. Усадив Казарина рядом с собой, государь заметил, что молодой чиновник коснулся в послании стольких предметов, в которых ему предстоит серьезно разобраться, прежде чем начинать править империей...
Неслышно опустилась медная витая ручка на двери, и в кабинет вошла императрица. Лицо Елизаветы Алексеевны в отблеске десятков свечей, показалось Александру прозрачным, чистым, словно слепленным из церковного воска. Императрица остановилась прямо перед августейшим супругом, изучающе посмотрела на него, словно ожидала услышать важную новость,
; Скажи, душа моя, как нынче самочувствие? – мягким голосом спросил император. ; Кажется, ты посвежела, лицо как розовый бутон.
; Ты прав, дорогой, ; равнодушно ответила Елизавета Алексеевна, ; мне сегодня лучше, но порой бывает легкое недомогание, знобит, сырость на дворе. Ты сегодня очень рассеян.
Государь внимательно оглядел супругу, лицо его прояснилось.
; Новое платье? – обрадовано сказал он. В последнее время Александр старался быть к жене более внимательным. Порой даже казалось, он снова полюбил эту красивую холодную женщину. Эти открытия случались внезапно, и в такие мгновения окружающий мир приобретал новые краски.
Взаимоотношения августейших супругов были довольно сложными, и об этом знали придворные. Началось это давным-давно, когда его бабка – Екатерина II ; приискивала ему невесту. Однажды были вызваны в Петербург две принцессы Баден-Дурлак, тетка которых была первой женой Павла. В декабре 1792 года юные принцессы прибыли в северную столицу и остановились во дворце Потемкина. На следующий день состоялись смотрины. Александру понравилась старшая из принцесс. Екатерина была скора на решение, и 9 октября в чистый осенний день сыграли свадьбу. Александру тогда шел шестнадцатый год, великой княгине – пятнадцатый.
Елизавета Алексеевна, так по-русски нарекли принцессу, была прекрасна во всех отношениях – отличалась элегантностью, острым умом, изысканным вкусом, скромностью, добродушием и преданностью, чего так недоставало будущему императору. Уже с восемнадцати лет император Александр стал проявлять непостоянство, встречался с другими женщинами, приводя в бешенство отца. Одно время супруги даже жили отдельно. Но вскоре Александр влюбился страстно в женщину, которой остался верен до конца жизни. Это была жена друга молодости Дмитрия Нарышкина – Мария Антоновна, красавица Маша. За последние годы у них родилось трое детей, все они, вполне естественно, звались Нарышкиными, хотя обманутый муж прекрасно знал, кто истинный отец «его» детей. Но... оказалось, что красавица Мария изменяла не только мужу, но и августейшему любовнику. Узнав об этом, Александр решительно порвал с  Нарышкиной.
С необыкновенным смирением приняла Елизавета Алексеевна легкомыслие супруга. И хотя внешне они оставались обходительно-ласковыми друг с другом, но душевно их ничего не связывало, у каждого была своя жизнь, недоступная для другого...
; На мне, разве не видишь, «Винер моден»! – с притворным кокетством ответила Елизавета Алексеевна, повернулась к супругу в профиль, потом спиной.
; Признаюсь, тебе очень к лицу сие английское платье. ; Император словно вдохнул свежего воздуха, поймал себя на мысли, что любуется женой. Елизавета Алексеевна сегодня, от головы до пят была будто соткана из тончайшей серебряной нити. ; Хотя... Не слишком ли оно легкомысленно для высочайшей особы?
; Мадам Винер, мой друг, считает, что российская государыня тоже имеет право изредка носить платье из модной клетчатой «шотландки», кои носят в Европе не только простолюдинки, но и знатные дамы. Кстати, мадам шила похожие платья и для королевы Виктории. ; Видя, что супруг не возражает, Елизавета Алексеевна слегка укорила: -  Ваше величество тоже любит появляться на Невском в офицерской шинели.
Государь не стал возражать, пожал плечами, дескать, о чем спор: ежели тебе нравится «Винер моден», носи на здоровье. Однако, чтобы не показаться равнодушным, он придвинул к себе канделябр со свечами, рассматривая новое платье супруги. Он отметил, что платье и впрямь элегантно, богато украшено лентами, искусственными цветами, образующими соединенные круги по нижнему краю. К лицу государыни шла крохотная шляпка со страусовыми перьями, она слегка удлиняла лицо.
; Как идут приготовления к отъезду? Ваше величество еще не передумал?
; Вы что, забыли: государь всегда решает один раз.
; Извини, любезный друг. Кого же мы возьмем с собой, велика ли будет свита? – Елизавета Алексеевна присела на мягкий венский стул рядом с августейшим супругом. ; Пригласим одного Тарасова или баронета Виллие тоже?
; Я не имею права рисковать твоим здоровьем, ; мило улыбнулся государь, чувствуя, как проходит ипохондрия. Он погладил локоть императрицы дрогнувшей рукой и тотчас вспомнил о другой женщине, ее зеленые лукавые глаза, толстую, в руку, косу, их общих детей.
; Не сомневаюсь, что возьмешь в свиту своих любимцев, ; с легким укором вставила Елизавета Алексеевна, ; Дибича?
; Начальник главного штаба Дибич – незаменим в дальнем вояже. Как без него? – Государь отпустил руку супруги, подавил легкое раздражение, однако продолжал своим великолепным баритоном: ; Итак, два лечащих врача, Дибич, полковник Соломко, директор канцелярии главного штаба полковник Ваценко, камер-фурьер Бабкин, капитан Вилламов, камердинеры Анисимов и Федоров, певчий Берлинский, капитан Годефруа, метрдотель Миллер, четыре лакея, Федор Кузьмич, верный казак, с 1812 года меня не оставляет, все знакомые тебе лица. Вот только не решил: взять ли для дружеских бесед приятного человека.
; Казарина? Я слышала, что он нынче занят лишь тем, что всюду восторженно поет тебе гимны. ; Елизавета Алексеевна намеревалась еще что-то сказать супругу, но отворилась дверь, дежурный полковник с огромными нафабренными усами предстал перед императором:
; Ваше величество! Со срочной почтой прибыл старший фельдъегерь Масков!
; Пусть войдет! – обрадовано произнес государь. Счастливое появление Маскова избавит его от дальнейшего разговора с супругой. Он покосился в сторону Елизаветы Алексеевны, она нервно дернула плечиком и отвернулась.
Да, супруг не ошибся, многозначительно поглядев на жену. Ей всегда становилось не по себе, когда видела рядом с Александром этого разбитного фельдъегеря, как две капли воды похожего на императора. Александру, наверное, нравилось тайно злить ее, благоволя к Маскову. Император и Масков были одного роста, очень похожего телосложения, да и лицами сильно походили друг на друга. 
Елизавета Алексеевна неоднократно указывала государю на необходимость удалить из столицы Маскова, присвоив ему за заслуги более высокий чин, ибо, когда этот ухарь появлялся в домах знатных вельмож, начинался переполох. Князья да графы точно не ведали, кто к ним припожаловал – либо и впрямь фельдъегерь, либо под его маской сам государь. Странно, что Александр в ответ на ее просьбы лишь мягко и загадочно улыбался, потом принимался уверять ее, что грянет час и сие сходство сослужит добрую службу не только ему лично, но и всей России. Елизавета Алексеевна плохо понимала, на что супруг намекает, но молча, по обыкновению, соглашалась с ним.
; Ваше императорское величество! – мягким, сочным баритоном заговорил Масков, приводя в дрожь императрицу. ; Господина Казарина дома не оказалось. Команда из двух солдат послана за ним в имение. С вашего разрешения я поеду навстречу к заставе.
; Хорошо, можешь идти, голубчик! Надеюсь, скоро мы с тобой встретимся в пути. – Александр, словно нарочно поддразнивая супругу, самолично, как высокого государственного чина, проводил старшего фельдъегеря до дверей, что-то шепнул Маскову.

                III

Студеное Белое море, казалось, раскачивало Соловецкий остров с его монастырем, каменными башнями, в которых размещались тюрьмы. Волны с грохотом ударяли в прибрежные скалы, осыпали их шипучей пеной. В такую непогоду Соловецкий монастырь будто затихал, пережидая бурю. Не было видно подле Успенской церкви ни монахов, ни конвойных солдат. Лишь черными головами торчали из земли все семь тюрем: Карожанская, Головленкова, Салтыковка, Келярская и Преображенская, а также две «темные тюрьмы» под Никольской башней.
Сегодняшним морозным и ветреным днем здесь случилось небывалое событие – впервые за долгие годы соловецких арестантов собрали вместе, во дворе главного монастыря, повытаскивали из земляных тюрем, из каменных склепов, из потайных застенков. Впервые секретные узники увидели друг друга, однако им было строго запрещено разговаривать. Для иного дела извлекли арестантов на свет Божий. По решению настоятеля монастыря и с благословения архиерея Архангельского должны были примерно наказать караульного охранника Ваську Савельева, который, по мнению начальства, свершил тяжкий проступок – пожалел вора и убийцу Ивашку Салтыкова – бывшего боярина, швырнул ему в яму палку для обороны от крыс.
Решено было дать юному Ваське двадцать розог на морозе. Зело зловредный настоятель Паисий надумал пороть караульного руками арестантов. Первым вызвал из строя бывшего гренадера Семеновского полка Михея Соколкова, сунул ему в руку пачку распаренных розог и приказал:
; Бей, не жалей!
; Пошто мне приказываешь? Я, чай, не палач! ; отодвинулся от настоятеля Соколков. ; У тя палачей, глянь, сколько! – и показал на черную толпу монахов, за спинами которых стояли караульные охранной команды.
; Ладно, ; зло улыбнулся горбун Паисий, ; я тебе сию дерзость скоро припомню. ; Обернулся к арестанту с бородкой клинышком: ; Тогда ты, француз, бей не жалей!
; Настоятель, гран мерси, но лучше не проси! – иностранец заулыбался потрескавшимися губами, радуясь неожиданной рифме. ; Не мое это ремесло.
; Ай, молодец, француз, ай, молодец! – лицо горбуна закаменело. Дабы не оказаться посмешищем в глазах ехидной черной братии, он не стал больше вызывать арестантов, приказал монахам выпороть караульного. А Михею Соколкову исподтишка показал сухонький кулачок...
Бывший царский гренадер, ныне по документам секретный злодей Михей Соколков – мужик богатырского сложения и совсем не крестьянской наружности, «тянул» без приговора арестантский срок в Карожанской тюрьме, наверное, самой обманчивой на Соловецком острове. С моря, с северной стороны, здание тюрьмы, казалось округлым, приятным глазу, представлялось, что там часовенка. Однако никто из приезжающих на богомолье и не предполагал, что внутри есть узкая мрачная лестница, что ведет в каменную темницу, кишащую крысами. Даже арестанты Соловков, как волки красных флажков, боялись Карожанки, но Михей – бывалый солдат, со временем, привык и к ней, перестал обращать внимание на крыс, которые ночами тыкались ему в лицо, даже кормил их с ладони крошками.
Давным-давно потерял он счет времени, отвык от человеческого голоса, оглох от постоянной тишины. Караульные спускали ему баланду дважды в день на крепкой веревке. На вопросы не отвечали, будто у них были отрезаны языки.
Когда же сегодня утром его впервые после приезда на остров подняли на поверхность, он глянул на сотоварищей по несчастью и осознал страшную истину – отсюда ему живым не выйти, зря, выходит, таил и пригревал в душе скрытую надежду на освобождение, думал, что продержится до какой-либо амнистии или послабления. Надеялся на свое богатырское здоровье, дарованное природой. Оно позволяло бывшему гренадеру обходиться скудной пищей, сносить стужу и всякие мерзости от гораздой на злые выдумки монастырской братии. Стены его тюрьмы промерзали насквозь, матрац, на котором он лежал сутками, дабы хоть как-то сохранить тепло, истлел. Однако и здоровье стало подводить. С весны привязалась к Михею жестокая лихоманка, к тому же он почти оглох на левое ухо. Изредка, не зная ни часу, ни времени, вставал Михей с «лежки», запаливал крохотный светильничек, смотрел на едва мерцающий огонек и вспоминал прожитую жизнь. Как все удачно для него началось – родился, как и все Соколковы, здоровым. Рос быстро и к осьмнадцати годам прославился в округе былинной силой. Вместе с силой пришла и уверенность. Взял его в псари помещик князь Куракин. Но недолго прослужил Михей, подвел его собственный язык – при гостях огрызнулся на приказ князя. И тот, не долго думая, приказал «забрить» Соколкова в солдаты.
Ангел-хранитель и там не оставил Михея. Попал из-за своего роста не в тьмутаракань, а прямиком в столицу, в лейб-гвардии Семеновский полк. Однажды, стоя на карауле у входа в Зимний дворец, был замечен самим государем. Александр I остановился подле него, стал расспрашивать, кто и откуда, потом пошептался о чем-то со своим флигель-адъютантом Волконским, и оба засмеялись. Не ведал тогда Михей, что тут и решилась его судьба. Царь, оказывается, нашел большое с собой сходство в нем, простом солдате. На следующий день вызвали его к немцу-цирюльнику, и тот стал «колдовать» над его лицом – стриг усы вовсе не по-гвардейски, распушивал бакенбарды, скоблил подбородок. И с той поры ставили его почти всегда на пост номер 1 – у входа в императорский рабочий кабинет. Государь всегда улыбался, завидя его на часах, однажды даже подарил золотой рублёвик, но... Счастье в одиночку не ходит, всегда зло под боком. Посыпались доносы, будто бы он, находясь в увольнении, пугает встречных офицеров, выдавая себя за государя, будто бы он требует особого к себе отношения. Однажды к нему подошла императрица Елизавета Алексеевна, постояла, рассматривая его, и лицо ее скривилось. Ничего не сказала, а наутро взяли его с постели тепленького, сунули в кутузку, а оттуда погнали в Соловки...
Не прошло и трех дней после наказания караульного Васьки Савельева, как в жизни арестанта Соколкова начались перемены. Зловредный настоятель вспомнил отказ бывшего гренадера бить розгами караульного, решил проучить непослушного.
После обеда отомкнулись запоры «крыши», один из надзирателей на сей раз оказался разговорчивым:
; Эй, арестант, а ну вылазь!
; Зачем? – с опаской спросил Михей.
; Узнаешь.
И впрямь, очень скоро узнал Михей, что решил с ним сотворить злобный настоятель Паисий. Он приказал ближе к ночи привязать Михея к каменному столбу и оставить на морозе до утра, а на рассвете спустить голодных монастырских псов на дерзкого арестанта.
; Пошто ты, горбун, меня невзлюбил? – прямо спросил Михей настоятеля. ; Вины за собой не знаю, а тебя за беззаконие самого на веревке вздернут. Объясняй вину, пожалуйста.
; Жратвы на всех людишек, голубок, не хватает, ; криво усмехнулся Паисий. ; Чего проще? Ты у нас за двоих управляешься.
Михей огляделся по сторонам, ища какое-нибудь подспорье, готов был оборониться от упитанных монахов, но и охнуть не успел, как навалилась черная братия, скрутила веревками по рукам и ногам.
На островах, что затерялись в Белом море, стояла поздняя осень. Померкли скромные цветы, зажелтела трава. Осень выдалась почище российской зимы. Большого снегу еще не было, но временами налетала поземка, по утрам же мороз сковывал землю. Перед тем, как уйти, Паисий рванул на Михее нательную рубаху:
; Чтоб не вспотел ненароком! – и ушел, посмеиваясь...
На рассвете, когда сквозь колючую сетку мелкого снега смутно прорисовалось бледнее солнце, Михей с трудом приподнял веки, густо обеленные изморозью. Ему показалось, что в который раз видит он вольный сон – прямо перед собой разглядел лицо незнакомого человека с нездешней бородкой клинышком. «Уж не на небеси ли я?» – подумал Михей. И что было самым удивительным, человек этот, одетый в арестантский ватный халат, приподнял его голову и стал осторожно вливать в рот обжигающую жидкость, сначала медленно, потом быстрее, отчего по жилам Михея побежала застоявшаяся кровь. Он слабо дернул головой, громко задышал, хватая ртом морозный воздух, помаленьку приходя в себя. А человек с бородкой, наверное, ангел небесный, склонился к его уху и зашептал:
; Теперь, компаньон, не замерзнешь. Французский король с радостью взял бы тебя в мушкетеры. Я сегодня же выспрошу у настоятеля, почему он обрек тебя на адовы муки.
Соколков, заслышав такие слова, разом приободрился,  легонько оттолкнув ангела, оперся правой рукой о землю и сел, чем  сильно изумил незнакомца.
; Знать я должон, кто ты, добрый человек. Откудова взялся в адовой земле? – прохрипел простуженной глоткой Михей, не узнав своего голоса. А ведь было время, когда его бархатистый голос сравнивали с голосом его императорского величества.
- Сам я такой же арестант, как и ты, ; признался добрый человек. ; Мы теперь вроде компаньонов. Я хоть и не русский, но в тюрьме все равны.
; Спасибо за подмогу, ; прошептал Соколков.
; Разве это подмога – дать глоток вина замерзающему? – отмахнулся незнакомец. ; Здесь один Господь властен над людьми. Одним словом могу поддержать.
; А вино? Где взял?
; У монаха здешнего на золотой выменял. ; Незнакомец склонился к лицу Соколкова. ; За что тебя на острова сослали? Слух прошел, будто ты в гренадерах служил?
; Было дело, ; неохотно буркнул Михей.
; Выходит, отцов-командиров не послушался, ; продолжал допытываться нерусский. ; Не по закону поступил? – Лицо незнакомца выражало такую заинтересованность, будто от ответа Михея зависели жизни их обоих.
; Чего говорить, ; отвернул голову Михей, ; гнию безвинно.
; А молва донесла, будто ты при Зимнем дворце состоял в охране. Выходит, брешут людишки соловецкие.
; Да, не брешут, не брешут! – с обидой признался Михей. ; Истину говорят. Соколков моя фамилия, Михеем кличут. И ты, добрый человек, знай: было дело, стоял я на карауле, у ворот дворца, и у царева кабинета, у спальни. Его императорское величество вот как тебя видел многократно. Бывало, идет государь мимо, обязательно остановится, улыбнется, ласково спросит: «Как служится, Соколков? Обиды есть ли, просьбы?» «Никак нет, ваше императорское величество!» – отвечаю. А он, бывало, подведет меня к зеркалу, что стояли повсюду во дворце, вроде, как ростом хочет померяться, потом улыбнется и отпустит.
; Не сочиняешь? – засомневался незнакомец.
; Истинный крест! Хотя... Можа, все приснилось! Сам себе порой не верю.
; Ну, ежели честно служил, то как тут оказался? Государя разгневал или оплошал?
; Он, поди, и не ведает, что я тут. Оговорили недруги, злыдни! – прохрипел Михей. ; Мол, выдавал я себя за государя-императора, передразнивать государя осмеливался, страху напускал, мол, на вельмож.
; И молодец, что напускал. Не врут, выходит, люди! – с явным удовольствием проговорил незнакомец. Михею показалось, что его рассказ сильно порадовал бородатого.
; Молодец я был против овец, а против молодца и сам – овца. Сгнию здесь заживо. ; Силы вновь оставили Михея и он тяжело опустился на промерзлую землю.
; Не горюй! Теперь мы с тобой должны подружиться. Я – француз, но душу русскую хорошо понимаю. – Он попытался вновь приподнять Михея за плечи, но неожиданно замер, услышав стук колотушки – вокруг монастырский стены шел утренний дозор.
; Беги, добрый человек! – жарко зашептал Михей. ; Ежели тебя на лобном месте прихватят – беды не оберемся, заказнят! ; легонько подтолкнул француза.
; Я обязательно сыщу тебя, гренадер! – француз приподнялся и тут же исчез, будто растворился в предутренней мгле.
Соколкову показалось, что возле него никого и не было, бредил в горячке. Когда появились возле него монастырские служки, один их них хмуро крякнул: -   
-  Живучий, сатана. Морозяка ему не помеха, ухо одно только отморозил...
Однако после сего ночного случая в жизни арестанта Михея Соколкова начали происходить счастливые чудеса, в которые трудно было на Соловках поверить. К вечеру следующего дня по распоряжению все того же зловредного настоятеля Паисия откинулась крышка над ямой, и охранник грубо приказал: «Поднимайся наверх! Тряпки забери, ежели крысы их еще не сожрали!»
Михей с радостью подчинился. Сразу вспомнил обещание незнакомца. Выбрался наружу вслед за стражником, подставил лицо под метельную пляску. Не знал, что и подумать. Его привели в монастырские палаты. Здесь тоже тянуло холодом от каменных стен, зато не было крыс.
Паисий вышел в коридор, приподнял над головой смоляной факел.
; Привели голубчика! – Он приблизил факел к самому лицу Соколкова. ; Сижу и гадаю: что с тобой, непокорным, сотворить? Со скалы скинуть иль погодить?
; Погоди, настоятель! – просто посоветовал Соколков. ; Может, кому пригожусь. Можа, царь-батюшка вспомнит о своем караульном.
; Ладно! Так и быть, переведу я тебя из ямы в Карожанку, в келью, рядом с французом срок тянуть будешь. Ну, а ежели в столицу Бог даст, вернешься, вспомни о Паисии-мученике.
В келье было прибрано после недавно усопшего арестанта, на койке лежал почти новый матрац, на полу – оловянная миска. Когда же ее наполнили доверху овсяной кашей, Соколков вовсе ожил. Поев, Михей лег на прохладный матрац, с удовольствием вытянулся во весь рост, чего нельзя было сделать в яме, задумался, пытаясь угадать, кто же спас его от верной погибели, почему смилостивился настоятель. Ответа на сии вопросы найти не мог.
Откуда было знать бывшему гренадеру, что в тот же час и миг зловредный настоятель Паисий тоже думал о нем, о Соколкове, меряя короткими шажками просторную палату с каменными тесанными скамьями вдоль стен. Время от времени потирал потные ладони. Сегодня он был доволен собой. Случай с бывшим гренадером внес разнообразие в монотонную жизнь в монастыре. Придумку начал со скуки, ради баловства, а потом покатилось колесо под горку. И вовсе не был нужен настоятелю Соколков, использовал его Паисий как приманку.
Все началось с того, что однажды до шапки запыленный и вконец измученный нарочный доставил из столицы на Соловки приказ его сиятельства графа Голицына. В нем настоятелю предписывалось, не мешкая, сообщить в Особую экспедицию при дворе и в министрество внутренних дел, кто из арестантов-иноземцев содержится под стражей в Соловецком монастыре «по секретным делам». Помнится, он весьма удивился: «Неужели князь Голицын и его всесильное воинства запамятовало об узниках, которых само же высылало на остров?»
Пяток иноземцев из поляков и воложских людей сидели в соловецких ямах, однако Паисий, помня строгий наказ митрополита о соловецкой секретности, ответил Голицыну: «В Соловецком монастыре “секретных арестантов боле нет, исключая присланного по высочайшей воле еще в 1816 году арестанта-француза по имени Август Турналь. За какие злые дела сослан, не было сказано, зато имелось повеление содержать оного без срока под неусыпным контролем».
Паисий не признался бы даже митрополиту, что у него имелись веские причины избавиться от Турналя, который вот уже десятый год, правдами и неправдами слал в столицу жалобные письма, сообщал о непорядках в монастырской жизни, отчего побывали тут уже четыре комиссии.  Была еще одна причина. В монастырской казне хранились немалые богатства сего Турналя, отобранные и описанные архангельским прокурором. Служки же, да и сам Паисий, понимая, что ему сидеть вечно, кое-что «пощипали» из тех богатств, но... Турналь продолжал писать, и если ему удастся вырваться самому, то скандала не избежать. А коль он – настоятель Паисий ; покажет ему копию своего письма князю Голицыну, где сказано: «Ныне он, Август Турналь, жизнь своя провожает смирно и ни в каких дурных качествах не замечается», то француз, конечно же, не станет судиться из-за мелочи, ноги бы отсель унести.
Была и третья причина, по которой Паисий желал отправки иноземца. Не пугаясь розог и каменных мешков, Турналь постоянно «скалил зубы», откровенно посмеиваясь над монахами, над настоятелем и даже над митрополитом. Битье не шло Турналю на пользу. Сотканный из бычьих жил, он ни разу не скукожился, не пустил слезу. В Соловках ломались и не такие упрямцы, а этот держался.
Вот и решил настоятель, покудова гонец будет скакать в столицу, прощупать француза. Зная, что Турналь при любом удобном случае старается помочь арестантам, надумал нарочно подстроить «нечаянную» встречу Турналя с замерзающим арестантом Михеем Соколковым, о котором, конечно же, слышал, а затем и застукать оного на месте преступления.
Оправдания настоятеля сбылись. Француз рано утром узнал от «случайного» монаха, что перед кельей замерзает арестант, брошенный на съедение псам, тотчас выбрался наружу из кельи, благо его на засов не запирали, отыскал Соколкова, стал выхаживать замерзающего, даже лил ему в рот монастырское вино, купленное по случаю у казначея. Однако не успел Турналь дойти до своей тюрьмы, как был схвачен монахами и поутру приведен в палаты настоятеля.
Горбун сидел за деревянным столом, предвкушая, как на сей раз припрет насмешника. Монахи втолкнули Турналя в палаты и вышли. Француз встал, потирая ушибленный бок, вежливо, как ни в чем не бывало, поздоровался.
; Пропал ты нынче, Август! – жестко прищурился горбун. ; Нарушил предписание, выбрался за каменны стены. В побег, что ли, намылился? Ну, чего зенки вылупил, отвечай.
; Господь, как вы сами учите, велел помогать ближнему, попавшему в беду! – смело заявил Турналь, спокойно глядя в безжалостные очи горбуна, взгляд которого мало кто из арестантов мог выдержать.
; За побег мы злыдней в каменну стену замуровываем живьем! ; продолжал гнуть свое Паисий.
; Скажу по секрету: французское посольство в Петербурге скоро узнает о моем заключении, и тогда... - Турналь многозначительно посмотрел на горбуна. ; Да и ты, надеюсь, не до конца дней будешь проживать на островной земле. С чем же в вольный мир вернешься, с одной черной кровью?
; Молчать! – взвизгнул Паисий, подскочил на скамье. ; Сам сначала с моей цепи сорвись!
; У меня, как ты знаешь, есть золото, ; пошел ва-банк Турналь, ; с ним везде человеку почет. Вот, возьми мой аванс. ; Турналь протянул настоятелю два золотых луидора, успел заметить, как хищно раздулись ноздри Паисия при виде золота.
Настоятель стал яростно чесать в голове, лихорадочно раздумывая, не прогадает ли от сей сделки. Трогать каленым железом француза не решался, в стенку муровать тоже опасно, особливо если поверить его словам о французском посольстве. К тому же самолично отписал князю Голицыну о примерном поведении Турналя.
; Ладно, давай-ка, Август, мириться! – сменил гнев на милость настоятель. ; Отобедай со мной, чем Бог послал. В келье-то, поди, оголодал.
; С удовольствием! – заулыбался Турналь, радуясь, что все так хорошо складывается. И, не спрашивая разрешения Паисия, сел на скамью.
Началась «скромная» трапеза. Служки расторопно накрыли стол белой скатеркой, появилась жареная зайчатина, соленые и маринованные грибы, моченая брусника с яблоками, квашеная капуста с клюквой. В центре стола поставили бутыль с монастырской настойкой. От первой выпитой рюмки у Турналя голова пошла кругом, развязался язык. Но старый секретный агент ничего лишнего не говорил, нахваливал здешнюю природу, ее неповторимую красоту, чем очень польстил настоятелю Паисию, который исподволь пытался выяснить дальнейшие намерения француза.
; Красота хороша на воле, ; ухмыльнулся настоятель, ; тюрьма, брат, не теща, тут грехи за собой каждый тащит, будто вериги. А за морем – свобода, гуляй - не хочу». Ты, поди, спишь и видишь свою Французию.
; Россия оказалась мне мачехой, но все равно в подлунном мире, господин настоятель, ровно добра и зла, ; философски заметил Турналь. ; Чем выше человек взбирается по лестнице, тем сильней и больней оттуда ему падать придется. Я рад всему, что вижу.
; Ты про Французию-страну скажи! – продолжал гнуть свою линию настоятель, подливая себе и Турналю в кружки. ; Хотел бы сбечь отселева?
; По Божьему живу, ; уклонился от прямого ответа Турналь, ; каждому дню радуюсь. Из оконца своей тюрьмы любуюсь лесистым склоном горы, она, я заметил, очень плавно уходит вниз и там растворяется широкой долиной, которая упирается в линию морского побережья.
; С нашего берега тебе не уйти, ; по-своему понял фразу настоятель, ; лодку о камни расшибет. Да ты, ешь, ешь! – придвинул блюдо с зайчатиной. ; Успеешь еще наголодать.
; Скоро вернусь во Францию, ; нарочито спокойно проговорил Турналь, ; там буду вспоминать про твои Соловки, про нынешний королевский ужин, про тебя, Паисий.
При этих словах хитрый настоятель насторожился, лисье лицо его вытянулось: «О чем это французишка толкует? Дал пару монет и думает, на волю я его отпущу? Хрена с два. А вдруг и до него слушок дошелестел про письмо князя Голицына? На что намек дает? Не на скорое ли освобождение? Давно полагал, что он в монастыре шептунов нашел, благо деньга есть. С им и впрямь ухо надобно держать востро».
; Один Господь все разумеет про дела завтрашние! – зевнул Паисий, перекрестил рот. И снова налил полную кружку наливки. Выпил в одиночку, закусил скользким опенком.
Турналь боле не пил, хотя ел с удовольствием, пытаясь угадать, что последует за сим ужином. Душа горбуна непостоянна. Одной рукой гладит, другой бьет. Настоятель пил много, но по обыкновению не пьянел. Он уже не пытался выведать у Турналя что-либо.
Проводив под утро захмелевшего француза в келью, вернулся к себе, достал золотые монеты, положил перед собой и долго-долго, не отрывая глаз, смотрел на желтый блеск, завораживающий и пугающий.               
               
Вскоре на острове случилось происшествие, которое наделало много шума в министерстве внутренних дел, равно как и в министерстве дел иностранных. Турналю каким-то образом удалось отправить с Соловков два письма: одно князю Голицыну, второе – во французское посольство. В первом письме француз просил князя довести до сведения царя, что он три года содержится «в ужасной темнице, не имея даже кровать», хлопотал об облегчении своей участи, тем более, что ему до сих пор не предъявлено никакого обвинения.
Во втором письме Турналь просил заступничества у своего посольства и с французским юмором, который не изменял ему даже в заточении, рассказывал о своих новых друзьях-арестантах, обратив особое внимание на гренадера Соколкова, удивительнейшим образом похожего на царя.
Не медля ни дня, французский поверенный в делах Мальвирад, получив весточку от Турналя, возбудил ходатайство перед русским правительством об освобождении из монастыря французского подданного, «буде по исследовании окажется, что он содержится безвинно».
Государь, узнав о сем происшествии, затребовал к себе с докладом князя Голицына и министра внутренних дел Кочубея. Оказалось, что А. Турналь был видным сподвижником Бонапарта. Турналь создал сеть шпионов и лично ведал ею. С Эльбы Наполеон и Турналь бежали одновременно, только, как оказалось, в разные стороны. Турналь направился на восток, имея целью сбор шпионской информации в пользу Наполеона.
Турналь прибыл на английском пароходе из Константинополя в Одессу как французский подданный, имея соответствующий паспорт. Но полиция в порту имела предупреждение на его счет: русский агент в Париже загодя сообщил о приезде в Россию начальника шпионской службы. Турналя препроводили в городскую тюрьму, в одиночную камеру. Для ведения расследования в Одессу прибыл начальник Особой экспедиции полковник Ленбок, отлично знающий французский язык. Родичи Ленбока сотню лет назад переселились в Россию и с тех пор верой и правдой служили новой родине. Удачливый полковник первым обратил внимание на толстую крышку сундука Турналя. Когда ее вскрыли, то обнаружили бунтовщицкие бумаги, пропитанные духом бонапартизма, сведения о военных действиях русских войск в Италии, медную доску, предназначенную для печатания портретов Наполеона.
Французский шпион по приказу императора был доставлен под строгим караулом из Одессы в Петербург и определен в первую камеру Алексеевского равелина Петропавловской крепости, откуда через полгода по высочайшему повелению навечно переведен в Соловецкий монастырь.
Выслушав доклад министра внутренних дел, государь взял прошение Турналя и лично начертал резолюция: «Оставить в Соловецком монастыре, иметь более строгий надзор над оным. Не давать ни чернил, ни бумаги».
Однако в действие вступили некие таинственные силы. По весне, когда местные поморы еще не осмеливались выводить свои лодки в море, к главному соловецкому причалу пришвартовался шлюп, с которого сошли двое офицеров в форме внутренней стражи.
Настоятель Паисий, дрожа от страха, пригласил государевых гонцов в свои палаты откушать чем Бог послал. Посланцы приглашение приняли. И за обильной трапезой поначалу спросили настоятеля, каким образом француз по имени Турналь сумел отправить с Соловков прошение на имя царя и весточку во французское посольство в столице. Паисий, конечно, не смог ответить на сей каверзный вопрос, зато сразу смекнул, с какой целью нагрянули незваные гости.
; Прошу принять депешу с царевым указом и расписаться! ; один из офицеров протянул Паисию пакет.
  Тот надорвал край и стал читать вслух:
; Арестанта А. Турналя для дальнейшего расследования в столице передать офицерам стражи – капитану Зубейко и поручику Зотову. С оным Турналем препроводить в столицу же бывшего гренадера Преображенского полка Михея Иванова Соколкова.
На следующее утро офицеры изъявили желание присутствовать при возврате из монастырской казны ценностей, в свое время описанных у Турналя. Дрожащими руками Паисий выкладывал на столик драгоценные каменья и перстни из злата и серебра. И было от чего придти в смятение. Из 26 перстней с каменьями в наличии оказалось двадцать. Вместо трех часов ; одни. Полностью исчезла серебряная посуда. Сохранилась лишь отделанная серебром шпага.
; Вижу, монахи запустили лапу в чужое добро? – грубо спросил один из «царевых» посланников.
Находившийся здесь же Турналь встретился взглядом с Паисием. И ему стало жаль горбуна, прозябавшего в монастыре уже многие годы. Он лишь спросил:
; Михей Соколков готов к отправке?
Настоятель угодливо кивнул головой…


                IV

1 сентября 1825 года, темной глубокой ночью Александр I тихо отворил тяжелую дверь своего рабочего кабинета, кликнул казачка, дремавшего на диване. Император был в походной шинели и фуражке. Он рассчитывал выйти незамеченным, но в дверях буквально столкнулся с первым камердинером Алексеем Анисимовым:
; Когда прикажете ожидать возвращения вашего величества? ; спросил камердинер, чтобы проверить слух о том, что вскоре и ему предстоит выехать в дальнюю дорогу по неизвестному маршруту.
Государь, казалось, огорчился, что встретил Анисимова. Ничего не ответил верному слуге, лишь указал в сторону распятия. Однако перед тем, как притворить дверь, с чувством великой скорби проговорил:
; Дорогой Алексей, Господь – единственный, кому наперед все известно.
Так втроем – государь, камердинер и казачок Федор Кузьмич ; они и вышли из дворца. Кареты у главного входа еще не было. Улицы Петербурга были холодны и пустынны. На мрачном небе – ни звездочки. Прохладный порывистый ветер дул со стороны финского залива. Подкатила карета. Кучер Илья Байков ловко спрыгнул на земли, скинул шапку с кистями. Казачок уселся рядом с кучером, император занял место в карете. Кони резво взяли с места.
Сумрачно и тоскливо было на душе императора. Сколько молитв он ни произносил, предчувствие большой потери не покидало государя. Верх коляски не был поднят, и государь всматривался в удаляющиеся огоньки патрулей возле дворца. На середине Троицкого моста он тронул за полу кафтана кучера:
; Помнишь, Илья, как прошлым летом ты шинель мою у извозчика выкупал?
; Как не помнить, ваше величество! – хохотнул Байков. ; Сурьезный попался тогда мужик.
Государь и верный кучер замолчали, вспомнив тот курьезный случай, позабавивший весь Петербург. Император по обыкновению гулял по Невскому, был одет в офицерскую шинель. Карету отпустил перед мостом Фонтанки. А тут нежданно-негаданно пошел сильный дождь. Укрыться было негде, и император позвал извозчика, назвал адрес, куда надобно было ехать. Когда подъехали к комендатуре, где строился на развод караул, императора узнали. Грянул духовой оркестр. «Кого это нынче встречают?» – полюбопытствовал извозчик, оглянулся по сторонам. «Если по уставу, то, наверное, царя», ; заметил государь. На что извозчик махнул рукой: «Откуда ему здесь взяться?»
Вскоре они подъехали к Зимнему дворцу, к главному подъезду. Нужно было расплатиться. Но государь обнаружил, что у него с собой как всегда нет денег. Как быть? Тогда он предложил: «Я оставлю тебе в залог сию новую шинель». Однако извозчик наотрез отказался от подобной сделки. «Так, милостивый государь, дело не пойдет. Может, шинель ворованная, вы ; уйдете, а меня потом в кутузку».  Неизвестно, чем бы дело кончилось, не появись кучер царский Илья Байков, которого отлично знали в лицо все петербургские извозчики...
На набережной Невы император попросил Илью остановиться, выбрался из кареты, разминая ноги, прошел к перилам. Держась за ограждения, залюбовался видом Зимнего дворца. Затем трижды истово перекрестясь, сказал вслух, будто убеждая самого себя:
; Наш Петербург! Зимний дворец! Какие великолепные здания! Нигде в Европе я не видывал столь строгого величия.
 Помолчав, обернулся к почтительно замершему кучеру и сказал, как бы оправдываясь за минутную слабость, несвойственную российским государям: 
- Расчувствовался я перед дальней дорогой. Теперь поехали в Лавру.
...Было уже далеко за полночь, когда резвая орловская тройка, запряженная в царскую коляску, остановилась у главней арки Александро-Невской лавры. Здесь было светло как днем. Монахи во главе с митрополитом Серафимом смиренно ждали на улице приезда государя, так как были об этом загодя предупреждены. Через одного держали в руках толстые церковные свечи.
Митрополит Серафим – ростом под стать государю, был одет в облачение «не блистательное». Перед выходом из лавры объяснил ризничьим: «Когда мы хоть на малое время разлучаемся с отцом нашим ; государем Александром, как малые дети с радивым родителем, зачем по сему поводу торжество выказывать?»
Монахи застыли в почтительном молчании, образовав черную аллею от главней арки до часовни. Сквозь широко раскрытые тяжелые резные врата лавры, будто в божественном ореоле, ярко светилась рака Александра Невского. Когда государь вышел из кареты, его лик был задумчив, казалось, он вообще смутно видит величественного митрополита и его черное воинство. Оставив в карете шпагу и шляпу, император проговорил:
; Проследуем в собор, владыко!
; Надобно принять Божье благословение на дальнюю дорогу! ; торопливо проговорил митрополит, широким жестом пригласил государя пройти в ворота. Государь преследовал мимо монахов, подождал, покуда по ту сторону лавры никого кроме кучера не осталось, попросил преподобного Серафима запереть ворота и никого боле не пускать, что и было незамедлительно сделано. Вступив на мощеные плиты, государь замедлил шаг, пропуская вперед владыку. Митрополит Серафим оценил сей жест, благодарно кивнул и медленно направился к Троицкому собору.
Александр любил Троицкий собор, являющийся центром лавры. Собор как бы подчинял себе все пространство, возвышаясь над крестообразной базиликой. Особенно поражала императора западная часть собора, монументальные башни звонниц, шестиколонный портик, дугообразные галереи с прорезанными в них арками ворот. Обычно он подолгу стоял у скульптурных горельефов «Явление Бога Моисею в купине несгораемой» и «Вход Господень в Иерусалим». Вот и сейчас он привычно остановился возле изображения ордена святого Александра Невского, которое держали позолоченные ангелы, и очень пожалел в душе, что так и не сыскал автора сей монументальной декоративной скульптуры...
Едва митрополит Серафим завершил краткое молебствие, государь, не похожий сегодня на самого себя, опустился перед владыкой на колени, смиренно попросил преподобного возложить Евангелие ему на голову и стал жарко, истово молиться. Никто из церковных иерархов никогда не видывал государя в подобном рвении. А когда Александр Благословенный, ангел российского народа, вдруг зарыдал, словно навсегда прощаясь с Александро-Невской лаврой, с митрополитом и монахами, с Петербургом и собственной царственной жизнью, всем стало не по себе.
; Ваше величество, ; митрополит попробовал приподнять государя за плечи, отвлечь от рыданий, ; не огорчайте своих возлюбленных чад, встаньте, примите наши благословения, да хранит вас Бог.
Государь поднялся на ноги, обвел затуманенным взглядом монахов, словно искал знакомое лицо, и вдруг спросил митрополита:
; Скажи, владыко, живет ли еще в лавре святой человек?
; Да, чистая душа! – Митрополит догадался, чего желает император, ибо сам не раз рассказывал ему о схимнике.
; Я желал бы услыхать его слово! – проговорил государь.
Митрополит дал знак, и братия стала быстро расходиться по темным закоулкам. Остались двое служек со смоляными факелами, которые пошли к выходу из собора, освещая дорогу владыке и императору. Они направились к юго-западной башне-часовенке, мимо памятников некрополя и всевозможных надгробий. Вошли в здание, где стояла мертвая тишина.
Молчаливая процессия из четырех человек двигалась низкими и узкими лабиринтами. Наконец митрополит потянул на себя малозаметную дверь, и они шагнули за порог. Когда служки внесли факелы, то митрополит и государь увидели, что пол и стены крохотной кельи святого отшельника до половины были обиты траурным сукном. У левой стены от входа виднелось большое распятие. От входа же тянулась деревянная скамья, тоже вся черная. На скамье, согнувшись в три погибели, сидел старец, возраст коего определить было невозможно. Завидя незваных гостей, схимник поднял заросшую лихим волосьем голову, приблизил осунувшееся бледное лицо к одинокой лампаде.
; Это я, ; подошел ближе митрополит, ; узнаешь? А рядом... Хочет говорить с тобой, Евлампий, государь-император, уважь его.
Схимник привстал со скамьи, долго пытливо смотрел на государя, думая о чем-то своем, не выказывая ни робости, ни подобострастия. И, словно прочтя на лике царя нечто, видимое ему одному, повелительно произнес:
; Молись! – и сухим перстом указал на образа.
Митрополит и государь не стали противоречить, свершили по три земных поклона и углубились в молитву. Каждый обращал к Господу свои боли, просил прощения за земные грехи. И сия молитва в черней келье схимника была по-особенному значимой и потрясала душу. Наконец, митрополит и государь завершили молитву и стали осматривать жилище человека, отрешенного от земных забот.
; Скажи, святой человек, по ком нынче ты правишь столь глубокий траур? ; тихим, проникновенным голосом спросил государь. ; Все в твоем убогом жилище – в черном цвете. Какова и о ком нынче печаль? Кого оплакиваешь? Поделись сомнениями и скорбью со своим царем.
; Траур сей, ; сухим, надтреснутым голосом, словно идущим из темноты, заговорил схимник, ; не по единому живому существу. Я вижу скверну, великую скверну вокруг и скорблю по миру, погрязшему в тяжком грехе. Забыли россияне заветы дедов, не страшатся геенны огненной, Господа нашего забыли.
; Ты же не сможешь выстрадать за весь мир греховный? – спросил митрополит. Серафим стоял, опершись о высокий посох, богато отделанный серебром и драгоценными каменьями, и сие богатство здесь резало глаз.
;  Сколь могу, столь и выстрадаю.
; Тяжела ли жизнь в схиме? – поинтересовался государь и сам почувствовал всю неуместность вопроса.
; Тяжела ли? – повторил схимник, удивляясь спрошенному. - Не может быть тяжким служение Господу. Всеблагое сие есть счастье, днем и нощью беседуешь со Всевышним, с ангелами, состояние мое объяснить не в силах.
; А где же ты спишь, святой человек? Тут очень тесно. – продолжал допытываться император и в душе досадовал на себя: что ни скажешь ; все невпопад.
; Наш Евлампий всегда отдыхает, сколь я ведаю, пред сим распятием, ; поспешил ответить за схимника митрополит, и ошибся.
Евлампий, будто стряхнув с плеч невидимый груз, смело поправил митрополита:
; Перед распятием я молитвы творю, а сплю... У меня, как у живого человека, тоже есть постель, только она ближе к великой истине, ближе к Богу. Ежели желаете, могу показать.
; Коль начали, то надобно все увидеть, ; покорно согласился император, хотя ему стало невыносимо в страшной келье, страстно хотелось быстрей выйти на свежий воздух. Да ко всему, пора было отправляться в дальний путь. Гонцы-скороходы, поди, упредили губернаторов о скором его прибытии.
Схимник, ссутулясь больше прежнего, повел высоких гостей за перегородку, там, посреди еще меньшей каморки, стоял черный гроб, в нем лежали схима, погребальные свечи и остальные похоронные принадлежности, а также саван, которым, видимо, укрывался Евлампий.
; Вот постелишка моя, ; с достоинством проговорил схимник, ; это постеля всех ныне живущих, в коих они будут спать долго-долго. Сие – не страшно, надо загодя привыкнуть...
Глубоко расстроенный и потрясенный, государь вышел из кельи схимника, ругая себя за мягкий нрав. Перед тем, как сесть в коляску, оборотился к митрополиту Серафиму, глаза его были полны слез:
; Владыко, помолитесь обо мне и жене моей!..
Ночь прошла. И едва посветлел горизонт и края его чуть тронуло восходящее светило, царский экипаж подкатил к городской заставе. Дежурный офицер, предупрежденный о том, кто будет следовать в карете без вензелей и дворянских гербов, поднял шлагбаум и отдал честь.
Государь приказал кучеру Илье остановиться, вышел, приветливо поздоровался с офицером, с солдатами-караульными и, повинуясь безотчетному движению души, которое овладевает людьми накануне предстоящей разлуки с родным городом, обернулся назад и долго в глубокой задумчивости смотрел на покидаемый Санкт-Петербург...
Лишь на третьи сутки, за Окой-рекой, к царевой карете, что шла почти без охраны, присоединились три экипажа, в которых догоняли государя члены его свиты. Замыкали колонну повозки с продуктами, одеждой, свечами, принадлежностями туалета Елизаветы Алексеевны и ее фрейлин. Экипажи шли ходко, почти без остановок. В дороге не проводилось ни военных смотров, ни вахт-парадов, ни приемов в городах. Градоначальники, высшие полицейские и судейские чины, командиры военных частей, духовенство выходили к дороге, поднося хлеб-соль, приглашали любимого государя отобедать с ними, однако царский поезд нигде не задерживался.
Ровно через тринадцать дней, как и было намечено, император со свитой прибыл в маленький городок Таганрог на берегу полноводного и изумрудно чистого Азовского моря. Александр первым вышел из кареты возле подготовленного для него дома, разминая затекшие ноги, подошел к лейб-медику баронету Карлу Виллие. Этот чувствительный полноватый немец, как и большинство членов императорской свиты, был буквально влюблен в российского государя, смотрел на августейшего монарха восторженными глазами, порой не в силах сдерживать слезы. К тому же только один Александр знал, что помимо преотличного знания медицины, Виллие имел склонность к беллетристике, сочинял стихи и повести и тайно вел документальные записи о жизни августейшей особы. Дневник всегда был при нем, как и сумка с необходимыми лекарствами и инструментами. Придворные перестали обращать внимание на то, что лейб-медик, улучив минутку, быстро записывал что-то в толстый, сафьяновой кожи, дневник.
; Вот, наконец, мы и добрались до места, ; облегченно проговорил государь, с удовольствием прошел по все еще зеленой тропинке, наклонился над цветком, выпрямился, вздохнул несколько раз. ; Как тут легко дышится после столицы, не правда ли, доктор?
Восторженный Виллие утвердительно кивнул головой, быстро записал фразу в дневник, затем, повторяя взгляд государя, также обвел глазами окрестности, хорошо просматривающиеся с возвышенности. Фруктовые сады в сию осеннюю пору еще стояли в зелени, виноградники красиво раскинулись на каменистых террасах и как бы окаймляли одноэтажный дворянский дом – нынешнее местожительство императорской четы. С открытой выложенной красным камнем площадки перед главным входом открывался чудесный вид на Азовское море – тихое, теплое, будто застывшее под мягкими лучами южного солнца.
; Мне сегодня хочется обнять весь мир! – по-мальчишески восторженно заговорил государь. Он скинул на сиденье кареты походный мундир, взял под руку лейб-медика, и они стали медленно прогуливаться по аллее. ; Разрешите, Карл, взглянуть на вашу последнюю запись, ; неожиданно попросил государь. ; Надеюсь, сегодня вы уже внесли нечто, что, возможно, войдет в истории государства Российского.
; Вы меня обижаете, государь! – густо покраснел лейб-медик. ; У меня в книжке только сухие записи, для памяти, меткие фразы, детали, все, что привлекает внимание.
; Для чего вам это?
; Даст Бог, уйду в отставку, попробую сочинить широкое полотно о вашей прекрасной жизни.
; У меня была трудная жизнь, любезный Карл, ; лицо государя сделалось привычно серьезным, ; и она уже здорово наскучила мне и, наверное, моему разлюбезному народу.
; О, государь! – простонал лейб-медик. ; Не терзайте мою душу!
; Да, в такой прекрасный день не стоит говорить о худом! – Александр  протянул руку: ; Ваш дневник?
Лейб-медик отдал императору свою книжку и с напряженным вниманием стал ждать упрека. Он с запозданием догадался, что последняя из записанных им  фраз государя могла иметь второй, трагический смысл: «Первая часть путешествия окончена. Финиш». И надо же было ему подчеркнуть последнее слово жирной красной чертой!
Лейб-медик не ошибся. Прочитав запись, государь вздрогнул, будто холодом обдало лицо.
; Финиш, финиш! – как заклятие повторил государь, протянул дневник лейб-медику и быстро пошел в дом, оставив в полней растерянности баронета Виллие.
Таким неприятным было начало пребывания в Таганроге. Но уже на третий день, особенно после приезда императрицы Елизаветы Алексеевны, тот разговор забылся. Начались будничные хлопоты, в которых принимал участие и сам государь. Вместе с князем Волконским – своим флигель-адъютантом, камер-фрейлинами и слугами помогал размещению царицы. Ее свите были отведены восемь комнат в правом крыле дома. Елизавете Алексеевне место весьма понравилось. Окна ее палат выходили прямо в многолетний фруктовый сад. Распахнув окно спальни, можно было рукой сорвать яблоко или грушу.
Жизнь императора и его свиты быстро входила в размеренную колею. Всем было уютно и удобно. Сквозной зал посредине дворца отделял половину императрицы от двух скромных комнат государя: кабинета и спальни. Рядом находились дежурная комната офицеров и служебные помещения, где расположился царев камердинер Алексей Петрович Анисимов, все звали его запросто Петровичем. Этот сухой старик с белыми пышными бакенбардами на английский манер, можно сказать, с пеленок жил в царском дворце, ибо род Анисимовых начал служить еще Петру Великому.
Охрану государева дома в Таганроге никто не нес, большинство свиты и обслуги жило в ином доме, предоставленном городской головой. Правда, по тайному приказу графа Воронцова, на небольшом отдалении от дворца поселились под видом купцов три офицера Особой экспедиции, они поочередно вели наблюдение за тем, чтобы никто не нарушил спокойствие членов императорской фамилии. Это, однако, не мешало жителям окрестных улиц подходить к воротам царского дома, беседовать с прислугой, приносить целые вороха ярких южных цветов.
В первую же субботу, по идее императора и к великой радости Елизаветы Алексеевны, решили учинить торжественный прием, но не по привычному придворному этикету, а по образцу тех, что организуют местные толстосумы. Замысливали не просто вкусно поесть, а представить себя здешними помещиками-провинциалами.
По совету изобретательного певца Берлинского, который вовсе истомился без дела, ходил, не снимая с шеи теплый платок, задумали провести после ужина домашний концерт. Сам государь попросил князя Волконского оповестить приглашенных, чтобы на вечере они были в обычных цивильных костюмах, без мундиров, эполет и орденов. Метрдотель Артур Миллер – пунктуальный, фанатично влюбленный в свое дело немец, прежде чем накрыть стол, побывал в гостях у городского головы Ващенко. И в назначенный час вместо изысканных блюд государевой кухни на столе появились кушанья, о которых в столице никто из придворных и не слышал – малороссийские галушки в сметане, расстегаи в кипящем масле, свиное мясо, запеченное в капусте с вишнями, фаршированные перцы. Тонкие вина Крыма и особенно горилка с острым перцем придали особый колорит субботнему столу; вина, к тому же, оказались ничуть не хуже французских.
В самый разгар обеда государь, отодвинув от себя прибор, согнал с лица довольную улыбку и попросил у присутствующих внимания. Подняв хрустальный бокал с янтарным вином, он по исповедальному просто заговорил с замершими гостями:
; Как давно я не был самим собой, господа! Не могу со всей глубиной объяснить, как сегодня доволен и спокоен душой: все радует – простота нравов вокруг, тишина, этот чудесный обед. Кажется, я нашел тот единственный уголок в России, нет, даже в Европе, где желал бы надолго поселиться. ; Сделав долгую паузу и внимательно оглядев лица гостей, государь продолжал: ; Я очень устал, морально и физически. Здесь, в Таганроге, пришла мне мысль: не переселиться ли нам в Крым, жить не государем, а частным человеком? Я отслужил ровно 25 лет, даже солдату дают в этот срок отставку. ; Александр обернулся к князю Волконскому, сказал полушутливо: ; И ты, князь, выйдешь со мной в отставку и будешь состоять у меня библиотекарем, чем не должность? Сим докажешь еще раз свою преданность.
Волконский было нахмурился, но тут же, приняв слова государя за шутку, заулыбался: генерал-адъютант и - в библиотекари!
За этим обедом все много шутили, весело разговаривали, даже подтрунивали друг над другом. И Александр подыгрывал гостям. Он забыл обо всем – о тревожных днях отъезда, докладах верных людей о том, что в столичных войсках неспокойно. Особая экспедиция доносила, что возможны волнения. Да он и сам отлично понимал: война с Наполеоном принесла не только громкую славу России, она сослужила еще и худую службу, открыв глаза просвещенным офицерам и генералам на многие печальные стороны российской жизни в сравнении с жизнью в Европе. Участники походов увидели и поняли, что Россия находится в полудиком состоянии, что побежденные нами жили и живут намного лучше нас...
Было уже за полночь, когда гости стали расходиться. Камердинер Анисимов, крепко заперев двери, прилег на канапе отдохнуть. Государь, обождав, когда все стихнет, удалился в свой кабинет, собственноручно зажег свечи и, по обыкновению, стал просматривать днем прибывшую из Петербурга почту. Раскрыл папку, увидел сверху донесение министра внутренних дел графа Кочубея. Сразу стал читать, ибо при отъезде просил графа не беспокоить его по пустяшным делам. Кочубей сообщал, что в Семеновском и Преображенском гвардейских полках зреет недовольство. Кочубей избегал окончательных выводов, но сам факт, что среди заговорщиков могли стать оказаться элитные полки, сильно огорчила государя. Еще раз внимательно перечтя донесение, государь понял: в столице зрело восстание. И почему-то эта догадка его не испугала, всем его существом овладело равнодушие.
К донесению граф Кочубей приложил личные письма офицеров-гвардейцев, неизвестно как попавшие к нему в министерство. Особенно заинтересовало государя послание полковника Федора Глинки, храброго офицера, Александр помнил его по боям во Франции. К тому же, именно Глинка сочинил книгу «Записки русского офицера», которой зачитывалась вся Москва. Вот что писал в письме сей сочинитель: «Взгляните вокруг. Повсюду пепел и разрушение. Наша империя ныне будто сквозной дом, без кровель, без окон, без крыши, без дверей. Холодный ветер свищет средь обгорелых стен: по ночам кажется, что над любимой Россией жалобно воют развалины. В деревнях ничего не слыхать, кроме стона и жалоб. Что же нам, россиянам, делать далее, ежели государь оставил нас своей милостью? Как для нив благодатные дожди, так для разоренных нужна быстрая подмога. Однако, от кого ее ждать? От горячо прежде любимого Александра Благословенного? От объевшихся министров? Зря все сие. Чем более мы узнаем их, тем менее на них надеемся... «Бедность – не порок» – говорят светские умники, лежа на богатых диванах и попивая кофе. Согласен с ними: однако ж можно не стыдиться, но нельзя не чувствовать суровости ее. Точно так, как зимой ходить без шубы не стыдно, да сильно холодно. Теперь, как никогда прежде состояние бедного люда не заслуживало более всеобщего сожаления...»
Далее полковник приводил сведения о людских потерях только по одной Смоленской губернии. Эти сведения государь перечитал три раза, пытаясь представить умом страшные цифры: только в одной губернии от мора, голода и войны убыло мужского пола 100 тысяч человек. Сожжено 13 132 дома, лошадей пало 122 тысячи, а крупного рогатого скота 136 тысяч».
Внезапно государь почувствовал приступ лихорадки, оглянулся на окна: «Не забыл ли Анисимов притворить их?» В окна не дуло. Пытаясь отвлечься от письма полковника, государь стал читать прочие документы, однако из головы никак не шло письмо Глинки, адресованное неизвестному другу, обозначенному таинственными инициалами «А.Д».
Подперев ладонями голову, государь надолго задумался. Смутная тревога вновь неожиданно овладела им. Здесь, в заштатном сонном городишке, посреди абрикосовых садов и виноградников, под вечный рокот моря, как-то особенно остро и глубоко думалось о прожитом. «Итак, ; вслух проговорил император, ; я вновь, в который раз спрашиваю себя: добился ли задуманного, достиг ли священной цели вывести Россию – страну, доверенную мне Господом, на благодатную дорогу? Дал ли я россиянам счастье, которое они от меня жаждали получить? Ведь люди нарекли меня Благословенным, выделили из всех российских государей, сделав сие не ради лести». Ответа на эти вопросы он найти не мог. Конечно, сделано немало. Именно он – Александр одержал блистательную победу над деспотом, его доблестные войска освободили европейские страны от Наполеона, но... Освободил ли он свой собственный народ? Да и Европе нужна ли была такая свобода, какую им принесли русские гвардейцы и казаки?
Ему вдруг ясно вспомнилась неожиданная беседа с пензенским губернатором Лубяновским во время военных маневров в 1824 году. Маневры прошли блестяще, однако Лубяновский не заметив радости на лице государя, сказал: «Империя должна сетовать на ваше величество. Не изволите беречь себя». «Хочешь сказать, что я устал? – ответил Александр. - Да, нельзя смотреть войска без удовольствия: люди добрые, верные и отлично образованы; немало и славы мы ими добыли. Славы для России довольно, больше не нужно, ошибается, кто больше пожелает. Но когда подумаю, как мало еще сделано внутри государства, то эта мысль ложится мне на сердце как пудовая гиря. От этого устаю безмерно. Куда девался либерализм? Он исчез, будто ушел в землю, все умолкло. Наступило время полного расцвета тайных обществ, масонских лож».
…Осторожный стук в дверь заставил государя отрешиться от навязчивых мыслей, поднять голову.
; Войдите! – громче обычного проговорил Александр, возрадовавшись в душе, что некто прервал цепь его невеселых раздумий, встал из-за стола.
На пороге появился всегда улыбающийся советник Каразин. Видимо, он только-только прибыл в Таганрог. Сколько прошло лет, но сей человек оставался у государя в фаворе и за это платил ему восторженным обожанием.
; Счастлив видеть вновь ваше величество в цветущем здравии! ; воскликнул советник. ; Ехал сюда и считал каждую минуту.
; И я рад тебя видеть! – Иного краснобая государь за столь откровенную лесть одернул бы, но Каразину прощалось все. ; Как доехал?
; Одно согревало в пути – ожидание встречи с вами, государь! ; Каразин присел на стул рядом с царем и, чуть притушив горящий взор, сообщил: ; Спешил доставить две новости. Одна приятная, другая – худая.
; Начинай, как водится, с приятной! – приветливо проговорил государь, ему передалось жизнерадостное настроение советника. Ушла на мгновение тревога.
; Привез вашему величеству разлюбезное приглашение генерал-губернатора графа Воронцова, он нижайше просит вас посетить в ближайшее время его владения в Крыму. Граф шутливо заметил: «Добрым соседям следует жить в согласии и уважении». Да и врачи мне подтвердили: «Нет ничего пользительней для здоровья, чем крымская Ливадия».
; Граф весьма любезен, но не настолько, чтобы обрадовать меня. ; Государь откинулся на спинку кресла, неожиданно остро закололо в спине, по телу пробежал легкий озноб. ; Считаю, что от приглашения отказываться не следует, надо же посмотреть, как живут российские губернаторы вдали от столицы. А что же худого произошло в свете?
; Скоропостижно скончался ваш первый воспитатель Лагарп, ; с чувством сожаления произнес Каразин. Он знал, какие добрые чувства испытывал государь к этому всесторонне образованному и честнейшему человеку.
При этом известии лицо государя затуманилось грустью, он прикрыл глаза затрепетавшими веками. «Лагарп! Милый, любимый старикан! – с горечью подумал государь. ; Как он старался привить мне навыки европейского интеллигента, как дотошно занимался со мной! Сколько бессмертных истин впервые услышал от него».
; Да, это большая потеря для меня, ; сказал Александр, и его глаза наполнились слезами.
Каразин деликатно молчал, делая вид, будто рассматривает гравюру на стене «Морская баталия». Спустя некоторое время государь взял себя в руки, отомкнул серебряным ключиком замок секретера, где хранил самые дорогие сердцу письма, нашел то, что было нужно, протянул Каразину:
- Прочтите, так отозвался Лагарп на мое вступление на престол, в нем каждое слово дышит заботой не токмо обо мне, но и о России.
Каразин осторожно разгладил листок на столе и принялся сосредоточенно читать: «Я не поздравляю вас с тем, что вы сделались властителем тридцати шести миллионов подобных себе людей, но сердечно радуюсь, что судьба их отныне в руках монарха, который убежден, что человеческие права не пустой призрак и что глава народа есть его верный слуга. Вам, любезный государь мой, предстоит теперь применить на деле те благие начала, которые вы обязательно признаете истинными. Искренне желаю, чтобы наш человеколюбивый Александр занял самое видное место в летописях мира между благодетелями человечества и защитниками начала истины и добра...»
Каразин вернул письмо государю, тяжко, непритворно вздохнул:
- По Божьему закону все мы смертны.
На следующий день привычный ритм государева пребывания в Таганроге ничем не был нарушен. Он читал почту, гулял по берегу моря, катался верхом, заходил в дома здешних виноградарей. Однако после обеда произошло событие, которое оставило смутную тревогу в душе. Александр сидел за письменным столом и писал ответ графу Воронцову. Неожиданно в кабинете стало совсем темно. Государь кликнул камердинера Анисимова, спросил, в чем дело.
; Да вы в окно поглядите, ваше величество! – посоветовал верный камердинер.
Александр подошел к окну. Над Таганрогской бухтой, над склонами окрестных холмов застыла огромная черная туча, разом превратив день в ночь. Государь вернулся к столу и попросил Анисимова принести свечи, что и было незамедлительно исполнено. Император вновь принялся за письмо, так увлекся, что не заметил, что грозовая туча ушла на юг, над Таганрогом вновь засияло солнце. Когда государь поднял голову, то увидел камердинера. Анисимов стоял перед ним, будто ожидая распоряжений.
; Что ты стоишь, голубчик, – спросил Александр, ; хочешь, что-то сообщить?
; Весьма нехорошо, государь, что пред вами днем горят свечи,;  проговорил камердинер, стоя навытяжку, ; весьма нехорошо.
; Скажи мне, неразумному, что сие за беда? – живо заинтересовался государь. Но тут неясная догадка осенила его: ; По-твоему, свечи днем предвещают недоброе?
; По народному поверью, ваше величество, ; твердо сказал
 Анисимов, ; перед живым человеком средь бела дня свечи не ставят. Разрешите унести?
Через неделю во дворце, где остановилась царственная чета, состоялось представление заезжей крымской труппы. Пиеса называлась столь неожиданно и столь символично, что придворный певец Берлинский удивленно закачал головой и стал утверждать, что сочинитель повествует о ныне здравствующем царе Александре. Да и сам император, услышав название, невольно вздрогнул: «Государь, скрывающий имя свое». Это было созвучно давним его мыслям, к которым Александр в последнее время возвращался все чаще и чаще.
Заштатный Таганрог, обычно к восьми вечера спокойно отходящий ко сну, внезапно ожил, возле домов зажиточных мещан и купцов на главной улице запылали разноцветные огни в плошках. Все желающие попасть на представление, конечно, не смогли, тем более, что по городу разнесся слух, что дает представление не заезжая труппа, а актеры знаменитого воронцовского театра, известного на весь Юг России. Возможно, таким необычным образом граф Воронцов решил порадовать любимого государя.
Да и начало представление было необычным. В толпу, что собралась на лужайке перед главным входом, придворные, наменяв мелких денег, начали швырять их пригоршнями, выкрикивая: «Молитесь, православные, за здоровье царя нашего Александра Благословенного!» Здесь же ходили актеры, представляя подписку для поддержания малоимущих актеров театра, среди которых большинство было крепостными.
Содержание пиесы удивило своим содержанием гостей и особенно государя. Фабула ее состояла в том, что российский император решил сделать ревизию дальним губерниям. Вместе с верным министром он внимательно обозревает свои владения. В столице должностные лица и прочие вельможи докладывали ему о том, что отечество процветает, всюду довольство, мир, богатство и покой. И постепенно глазам государя представляется совсем иная картина, которая сильно огорчает впечатлительного царя. Оказывается, что всюду – тьма несправедливости и жестокости. Сильные беспощадно давят слабых, богачи играют судьбами сирых и бедных, золото кривит весы правосудия, невинность стонет, заслуга, покрытая сединами, томится в нищете, праздность отдыхает на шелковых перинах.
Добрый государь, естественно, воспылал негодованием, он требует к ответу обманщиков-министров, хочет буквально все преобразить и многое успевает сделать в искоренении порока. Вывод напрашивался такой: «Государь, беззаботно взирающий на народ свой с высоты престола, есть не кто иной, как лекарь, пользующий больных заочно. Чтобы излечить раны, должно к ним прикоснуться».
Александр возвратился после спектакля в свой кабинет очень взволнованным. Отказался выйти к ужину, не отпер дверь даже своему возлюбленному советнику Казарину. Лишь когда пришла к нему Елизавета Алексеевна, государь открыл дверь, обнял супругу и горько заплакал.
; Что с тобой, милый друг? – встревожилась императрица, хотя, конечно, она догадывалась о причине – увиденная пиеса не восхвалила, а укорила его.
; Разве я один виноват в том, что нет в России благоденствия? ; спросил государь. ; Мечтал поднять жизнь в огромной стране до уровня Европы, и вот результат! Где это видано, чтобы побежденные жили лучше, чем победители, имели больше благ?
; Ты, милый друг, отдал все свое здоровье на благо России. ; Елизавета Алексеевна прильнула к мужу плечом, ей стало очень жаль этого большого, казалось бы, всесильного, но на деле слабого человека, носящего титул императора российского. Были в их жизни моменты полного отчуждения, когда только соблюдение этикета заставляло супругов находиться вместе, но она-то любила его всегда. И здесь, в Таганроге, впервые увидела мужа нуждающемся в ее заботе.
; Я много думал, почему такая разница между народами России и Саксонии. И не мог найти ответа. Русские горазды в труде, отважны в бою, но… Никогда не забуду, как сильно удивила меня Саксония, когда наши войска вступили в ее пределы. В то время на немецкой земле не было ни правительства, ни министров, ни короля, но и без оных всюду царил отменный порядок. Ты – немка, скажи, почему сие?
; Зря ты ломал голову, милый друг, ; мягко улыбнулась Елизавета Алексеевна. ; В Саксонии, как во всей Европе, каждый человек знает свою должность и привык предельно честно исполнять ее. Порядок в государстве, говорил мой отец, то же, что маятник в часах.
; Да, да, именно порядок, ; оживился государь, глаза его заблестели. ; Помню, в небольшом немецком городишке случился пожар. У нас бы все кричали, суетились, мешали друг другу, искали ведра, лопаты, а там... Оказалось, что на пожар сбежались только те, кому быть при тушении положено. Остальные жители стояли в стороне и спокойно наблюдали за происходящим. И еще. У нас погорелец рвал бы на себе волосы, рыдал в голос. А здесь он знал, что ущерб ему будет возмещен. Соседи тотчас примут пострадавшего к себе, они же организуют денежный сбор и буквально  в три дня построят новый дом со всеми пристройками.
Супруги еще долго говорили о западных странах, о тамошней жизни, казалось, драматическое представление было раз и навсегда забыто. Но когда Елизавета Алексеевна ушла, государь вновь загрустил. Сел в кресло, стиснул голову руками. Двадцать пять лет он царствовал, и теперь чувствует, что насмарку пошла вся честно прожитая жизнь. Он оказался ненужным ни доблестной армии, которую вел к победам, ни народу. «Не пришла ли пора исполнить давно задуманое, уйти с престола? Но как на сие решиться?» И тут будто дьявол подтолкнул: «Днями прибывает с бумагами старший фельдъегерь Масков, тот самый, который как две капли воды похож на меня. Удобный случай». И, чтобы не потерять решимость, государь кликнул дежурного офицера, велел срочно призвать к нему личного врача Тарасова, генерал-адъютанта князя Волконского и советника Каразина...


                V

Бывший секретный агент Франции Август Турналь, бежавший по подложному указу вместе с Михеем Соколковым с Соловков, тайно встретился в дальней чухонской избе с офицером по особым поручениям по имени Серж, только что прибывшим из Парижа. Серж привез деньги и отлично изготовленные документы для Турналя и его русского друга. Теперь можно было смело появляться в столице, не прятаться по окраинам. По новым документам Турналь значился гувернером, Соколков – уволенным в запас сержантом. В письме Турналю рекомендовалось «оказывать Сержу всяческую помощь и неукоснительно выполнять его приказания». Офицер не стал скрывать, что прибыл в Россию не только для того, чтобы выручить бывшего секретного агента - французские секретные службы очень интересовал заговор, готовившийся в северной столице.
Посовещавшись, троица решила поселиться в центре города, в гостинице. Турналь быстро навел справки и выяснил, что на Невском проспекте есть приличная гостиница под названием «Кулон». Выбор его остановился на сем отеле еще и потому, что владельцем «Кулона» был француз.
В гостинице их ожидало первое разочарование. Хозяином «Кулона» оказался француз, который жил в России столь долго, что стал по-русски груб и бесцеремонен. Он резко ответил французам, что, во-первых, для него все постояльцы равны, а во-вторых, вообще свободных номеров нет. И отвернулся. Лишь когда Турналь взял его за шиворот, смягчился и выделил для земляков дурную, грязную комнату, в которой, кроме двух деревянных кроватей, канапе с колченогими ножками и грязного умывальника в углу, ничего не было. На окнах новые посетители не обнаружили даже штор.
Серж сразу же занял место на канапе и, не дожидаясь вечернего чая, задремал, утомленный долгими хождениями по пыльным улицам. Михей пошел в буфет за чаем, вскоре вернулся и стал разливать «самоварный» чай по кружкам. Неожиданно Серж вскочил с канапе, глаза его были полны ужаса, он трясся, как в лихорадке и не мог вымолвить ни слова.
; Месье, вы, наверное, увидели на новом месте худой сон? ; вежливо осведомился Турналь. Ему с первой встречи не понравился этот хлюпик с Монпарнаса. Наверняка, дядюшка Сержа какая-нибудь высокая шишка в армии или политической полиции.
; Господа, ; чуть слышно вымолвил офицер, ; что это такое? – Он ткнул указательным пальцем в крошечное яркое пятно, которое двигалось по белой простыне.
Турналь и Михей недоуменно переглянулись, и вдруг разом захохотали, завидя обыкновенного клопа, коих повсюду в столице развелось превеликое множество. Турналь взял Сержа под локоток, подвел к своей кровати, откинул одеяло – простынь была усеяна клопами. Француз схватился за голову и с криком отчаяния стал бегать по комнате.
; Ничего, господин офицер, ; сказал Михей, ; сие недоразумение мы живо исправим. Пошли в лавку.
Вскоре они притащили в «Кулон» купленную по дешевке железную кровать, поставили посреди комнаты. Михей сумел раздобыть на постоялом дворе свежего сена, взял у хозяина гостиницы новый матрац, набил его, отчего по всему этажу разнесся приятный запах. Затем вместе с Турналем они поставили под каждую из четырех ножек по чашке с водой, куда надобно было, по мере необходимости, сбрасывать ненавистных насекомых. Месье Серж от души поблагодарил спасителей, повалился на матрац и вскоре захрапел.
Через два дня, под вечер, к ним в комнату постучали. Михей Соколков поспешил к выходу, дав знак французам спрятаться. В любую минуту их могли схватить и упрятать в крепость до конца дней.
Молодой человек в цивильной одежде, казался усталым и очень озабоченным. Он без обиняков спросил Михея, где месье Серж и его спутник. На что бывший гренадер осведомился, зачем они понадобились гостю. Чувствуя, что Михей может вышвырнуть незнакомца, Турналь вышел из укрытия и по-французски спросил, кого ищет господин. Завязался живой разговор на языке, которого Михей не знал, и посему он решил выйти на улицу, посмотреть, не ли за усталым молодым человеком «хвоста». На улице все было тихо, падал легкий дождичек, обыватели предпочитали в сырую погоду отсиживаться по квартирам.
Вскоре из «Кулона» вышли оба француза и гость. Турналь пригласил Соколкова следовать за ними, шепнув ему на ухо, что идут к друзьям. Под покровом темноты они подошли к массивному зданию Михайловского замка, миновали его, свернули в узкий проулок. Здесь вообще не было ни души, только сильней ощущался свежий ветер с Невы. Пройдя сквозь черную арку, они попали в подъезд, вовсе неосвещенный. Однако на первой же лестничной площадке их встретил офицер и отвел в большой кабинет, где уже находились шестеро, по всей вероятности, военных. Все были в мундирах, однако без эполет. Познакомились, называя, как догадался Турналь, вымышленные имена. Вся эта таинственность смешила Турналя до тех пор, пока самый главный из хозяев – высокий, худой, с пышными бакенбардами, вплотную подошел к нему и, глядя в упор большими серыми глазами, сказал по-французски:
; А я вас сразу признал, господин Август, правда, по чужим рассказам. Знаю, как много вам пришлось пережить в соловецких застенках.
; Выходит, вам я обязан своим спасением?
; Здесь не место говорить об этом! – вежливо, но твердо проговорил незнакомец и повернулся к Сержу: ; Рад вашему приезду, месье Серж. Нам сообщили, что вы доставили нам письма от свободолюбов Франции. Так ли это?
; Да, я был удостоен этой чести, ; высокопарно признался Серж. Турналь видел, как этому выскочке Сержу нравилась опасная игра, в которой он случайно принимал участие. Представил хлыста в соловецкой земляной яме и хмыкнул: он и трех дней бы там не выдержал.
Серж, не теряя времени, бритвой вспорол подкладку мундира, достал письма, с полупоклоном передал главному заговорщику.
Начался разговор, в котором Август Турналь вообще не принимал участия. Однако уже с первых слов убедился: они действительно оказались участниками большого заговора, а его освобождение с Соловков являлось частью этого заговора против царя Александра I, которого всего несколько лет назад восторженно встречали в городах и весях Европы, усыпая перед ним дорогу живыми цветами.
Прочитав письма, главарь заговорщиков, как мысленно окрестил его Турналь, стал вполголоса рассказывать о том, что только после славного европейского похода русское офицерство начало понимать, что, оказывается, их горячо любимая Россия далеко отстала от Европы. Вольнолюбивые мысли, услышанные за рубежом, будто зерна, брошенные в благодатную почву, стали быстро прорастать в умах россиян.
; Почему мы живем намного хуже, чем немцы, французы или итальянцы? – подобные вопросы задавали себе буквально все офицеры и генералы действующей армии. Со дня победных маршей прошло немало лет, но в рядах просвещенного офицерства и дворянства и сегодня вслух говорят о причинах подобного явления и сходятся на том, что во всем виновата система правления в России, при которой далеко не каждый русский человек может чувствовать себя свободным.
Незнакомец говорил вдохновенно, и Турналь заслушался, совершенно забыв, где он ныне находится. Перед тем, как распрощаться, Серж попытался передать незнакомцу небольшой кожаный мешочек с драгоценными каменьями. По его словам, это был скромный дар парижан на борьбу с тиранами. Однако главарь заговорщиков с гордостью отклонил сей дар: мол, русские дворяне подачек не принимают. На том и расстались.
Французы, коих сопровождал Михей Соколков, вышли через черный ход. Улица была вовсе пустынна. Михайловский замок высился черной глыбой, будто гигантский циклоп, подмигивал одиноким тусклым фонарем случайным прохожим. В тишине, которую, казалось, можно пощупать, гулко перекликались редкие часовые возле пороховых складов: «Слу-шай! Слу-шай!»
Не успела троица пройти и ста шагов, как вдруг Соколков схватил Сержа и Турналя за плечи, притянул к себе: «А ну-ка, тише! Кажись, за нами кто-то шлепает». Турналь прислушался. Обостренный в земляной тюрьме слух бывшего секретного агента по-звериному тонко улавливал где-то совсем близко легкие шаги. Сомнений не оставалось: кто-то осторожно сопровождал их.
; Что будем делать? – спросил Турналь Соколкова. ; Наверняка филер. - И
быстро объяснил Сержу по-французски, что их насторожило.
; Вы идите к гостинице, однако не по прошпекту, а окольной улицей, а я присмотрю за доброхотом, которому мы приглянулись. ; Соколков подтолкнул французов, а сам юркнул в какое-то углубление между двумя домами.
Французам не нужно было повторять, они быстро пропали в темноте. Серж то и дело оглядывался, ему было чертовски интересна, хотя и малопонятна вся эта русско-французская игра, в которой и он принимал посильное участие. Его куда более опытный сотоварищ Турналь с трудом сдерживал себя, сердце в груди билось о ребра, хотелось, забыв обо всем на свете, рвануться и бежать, куда глаза глядят. Ему вдруг сделалось не по себе, ибо он представил, что будет,  попадись они в руки русской тайной полиции. Мало того, что сбежал с соловецкой каторги, так еще примкнул к тайной военной организации, которая готовит заговор против законного государя России. Можно было не сомневаться: мыльная веревка, как говорят россияне, «галстух», ему обеспечена. Но разве можно упустить такой шанс – находиться в гуще заговора в стране, которая нанесла поражение его милой Франции. Он еще мог принести ей пользу.
Соколкова подобные мысли не волновали. Он вырвался из тюрьмы и был тем счастлив. Слушая беседу французов с российскими офицерами, мало что понимая из их разговора, он поймал себя на мысли, что судьба дала ему возможность отомстить обидчикам, безвинно упрятавшим его на Соловки. И еще понял, что Турналь договаривается с земляками об одном деле, облегченно вздохнул. Оказывается, не один бывший гренадер обижен властью.
Стоя в темном закутке, Соколков до боли в глазах всматривался в темноту. Поначалу показалось, что они с Турналем ошиблись. Все было тихо. Но годы заточения резко обострили не только слух, но и обоняние. Не видя приближающегося человека, он уже явственно различил тошнотворный запах мужского одеколона, смешанного с запахом дегтя, коим солдаты смазывают сапоги.
Он не ошибся. Видимо, преследователь на какое-то время останавливался, затем вновь поспешил за ними. И вскоре Соколков различил четкий силуэт мужчины в низко надвинутой на глаза кроличьей шапке. Человек был невысок ростом, узок в кости.
«Пропустить вперед или остановить?» – подумал Соколков. Прислушался. Вроде бы человек шел один. Это меняло дело. Прижавшись к бревенчатой стене дома, он замер. Едва преследователь поравнялся с Соколковым, тот ловко ухватил его за ворот, плотно притянул к себе.
; Только тихо. Заорешь – прибью! – угрожающе зашипел прямо в ухо ничего не понимающему филеру. Все произошло неожиданно. Соколков почувствовал, как напряглось тело сыщика; в том, что он являлся таковым, почему-то не сомневался. Кто еще пустится в эдакую позднюю пору сразу за тремя молодцами. И окончательно убедился в своей правоте, нащупав на груди незнакомца свисток.
; Пусти, дурак! – по-собачьи взвизгнул тот. ; Ты хучь ведаешь, на кого руку поднял, балда стоеросовая? Я тебя по гроб жизни в терновку засажу.
; Живо гони кошель, – изменив голос, потребовал Соколков, ; я всяких видывал на большой-то дороге. Колечки есть? Камешки? - Бывший гренадер сразу сообразил, что надобно прикинуться злодеем-грабителем, коих в ту пору в столице было превеликое множество.
; Видать, ты вовсе глуп, не понял, что я сказал. Ну и дурак! – Полицейский попытался вырваться из цепких рук бывшего гренадера, что оказалось бесполезным. Соколков так стиснул филера, что тот застонал. ; Ишь, медведь косолапый; ладно, так и быть, признаюсь: я при служебном исполнении. Не понимаешь? Ну, слуга государя, преследую врагов трона, а ты... Шкуру спущу! Лучше помоги мне тех врагов догнать.
; Бреши пуще! ; притворно испугался Соколков, прикинув: французы, пожалуй, добрались до гостиницы, пора было и ему отчаливать, только еще не придумал как. ; Ежли ваше благородие из самой полиции, то извиняй, господин хороший, обмишурился. Однако денежку-то гони, зря, что ли, я старался.
Он сунул лапищу за отворот черного пальто, сразу нащупал кошель, туго набитый то ли деньгами, то ли какими-то бумагами. Этим моментом и  воспользовался ловкий филер. Он вывернулся из рук Соколкова, выхватил из-за пояса пистоль с длинной ручкой, вскинул… Однако ему не хватило мгновения: бывший гренадер, не раздумывая, ударил филера кулаком по голове, тот тихо, на полувздохе, сполз на землю. Соколков спрятал бумажник себе в карман, оглядевшись по сторонам, поспешил к гостинице.


                VI

Император Александр со свитой, в которую среди прочих вошли советник Каразин, личный врач Тарасов, адъютант барон Дибич и вагенмейстер полковник Соломко, не считая слуг, выехал в Крым. Баронет Виллие записал в свой дневник дату отъезда: «20 октября, среда».
Погода стояла ветреная, типичная для Крыма в это время года, солнце хоть и светило, но пригревало слабо. Государь нервничал, как при выезде из Петербурга. Однако через несколько дней пути хандра незаметно отступила, Александр повеселел. А когда эскорт въехал в сказочное место Ореанду, вовсе исцелился от ипохондрии. Вокруг было вечнозеленое царство, воздух казался упоительным, внизу, у скал, ласково плескалось море. На подходе к дворцу сверкали серебром причудливые фонтаны, по усыпанным белым песком дорожкам резвились белки.
За обильным ужином государь стал торговать здешнее место у хозяина Ореанды графа Кушелева-Безбородько. Делал это с самым серьезным видом.
; Зачем вам, государь, сия даль? – слабо сопротивлялся граф.
; Елизавета Алексеевна давно мечтала переселиться в Крым. Мы построим у скалы дворец, назовем его «Ласточкино гнездо», ; продолжал развивать свою мысль государь. Обернулся к адъютанту: ; Как считаешь, дело ли я толкую?
; Слово императора – закон! – уклонился от ответа тот.
27 октября, возвращаясь с прогулки из Балаклавы, государь неожиданно решил посетить Георгиевский монастырь, о котором прежде много слышал. Было около трех часов дня, уже начинало смеркаться. Монастырь стоял далеко от главного тракта, на склоне горы, и посему Каразин и Виллие принялись дружно отговаривать государя от поездки. Однако Александр оставался непреклонен. Он приказал свите дожидаться его возвращения в крохотном селении у дороги, взял с собой казака-проводника из местных, сел в седло и поскакал по узкой горной тропе.
День на сей раз выдался по-южному теплым и солнечным, ехать было приятно, ветерок ласково обвевал лица, однако ближе к вечеру с моря подул «северняк». Государь вдруг обнаружил, что остался в одном мундире, забыл даже надеть стеганый нагрудник. Это заметил и казак. Он остановил коня в распадке между двумя черными валунами, скинул с плеч шинель, протянул государю:
; Свежо стало на дворе, «северняк» – худой ветер. Наденьте шинель, Ваше Величество.
; Спасибо, братец, ; государь взял шинель, ; кажется, до монастыря немного осталось, я заметил за поворотом огонек.
Казак промолчал, ибо хорошо знал, что до Георгиевского еще скакать да скакать, а за огонек царь принял светлячка, коих тут было видимо-невидимо.
...Обитатели монастыря никак не ожидали приезда столь высокого гостя. Настоятель Тихон, узнав государя, приказал ударить в било. Над мрачными горами зловеще разнесся звук надтреснутого колокола. Вскоре в архиирейскую стали собираться монахи – полусонные, растрепанные, неопрятно одетые.
; Больно вид у вас, монахи, неприглядный, ; сказал государь, зябко передернув плечами. Обернулся к настоятелю: ; Зажигайте факелы, хочу взглянуть на вашу святую обитель.
; Может, ваше величество дождется утра? – робко предложил настоятель.
; Пошли! – насупился государь.
Странной выглядела эта процессия. Люди в черных до пят одеяниях, при свете факелов двигались вокруг монастыря узкой цепочкой. Казалось, вырвались из горных мрачных ущелий черные призраки и вышли в поход на людей, что мирно спят в аулах и селениях.
Одного часа хватило государю, чтобы понять, куда он попал. Георгиевский монастырь был, пожалуй, похуже монастыря в Хамовниках, где почти два века подряд пытали мятежников и отступников. Помещения были запущены, стены потрескались, всюду грязь и мусор. Сами монахи, видать, вовсе перестали обрабатывать виноградники и землю, питались за счет податей от редких паломников и окрестных жителей.
; Разве сие есть праведная жизнь, достойная подражания? – гневно вопросил государь, закончив осмотр. ; Православный люд смотрит на вас как на слуг Христовых, а вы... В Сибири вам место, в глухом изгнании. В эдаком бедламе я боле не желаю оставаться.  – И приказал проводнику выезжать в обратный путь.
Наступила темная южная ночь. Дорогу вообще стало не разглядеть, по совету казака положились на конское чутье. Двигались медленно, с каждой верстой простывая все больше и больше.
Барон Дибич, ждавший государя в условленном месте, забеспокоился и покатил навстречу. Где-то на полпути встретил государя – промерзшего до костей, необыкновенно гневного. Он, ничего не рассказывая, взгромоздился в коляску и, запахнув ворот, сделал вид, что дремлет. Под утро доехали до Севастополя. У заставы, каким-то образом, прослышав о проезде царственной особы, собралась городская знать, военные моряки. С криками «Ура!» они выпрягли коней из коляски и на руках покатили ее по мощеным камнем улицам к дому губернатора.
Завтрак был сервирован по-французски: с устрицами и кремами. Государь с удовольствием выпил два бокала крымского вина и стал со смехом вспоминать уговоры перепуганных монахов не ездить ночью злым местом, мол, насколько еще запуган суевериями народ.
Однако уже на следующее утро государь, никогда не принимавший лекарств, тихонечко пригласил баронета Виллие к себе в кабинет и, словно извиняясь, попросил приготовить ему рисовое питье.
; Я, кажется, чуток простыл в дороге, ; нехотя признался лейб-медику.
Виллие насторожился, попросил разрешения прослушать легкие государя, но Александр сухо заметил, что этого делать пока не требуется.
Еще через пару дней, после домашнего ужина, Александр вновь поманил лейб-медика к себе:
; Какие у тебя, мой друг, имеются таблетки от лихорадки? Лихо продуло меня в горах.
; Хина, ваше величество, самое наивернейшее средство, ; насторожился Виллие. Он и сам заметил перемены в лице государя, нездоровый желтый цвет на щеках. Да и аппетитом ныне он не отличался.
; Э, нет, друг мой, до хины я еще не созрел, ; попытался перевести разговор в шутливую плоскость Александр. ; Ладно, в Таганроге посмотрим.
К Таганрогу свита гнала коней что было силы. Однако неподалеку от маленького городка Орехов, что раскинулся на берегах горной речки, императорский кортеж догнал на тройке фельдъегерь двора. Он вез срочные депеши из Санкт-Петербурга. Это был тот самый Масков, которого, как и всех двойников Александра, буквально ненавидела Елизавета Алексеевна. Да, она спровадила бывшего гренадера Соколкова на Соловки, но от Маскова не знала как отделаться. Когда экипаж царя и Масков поравнялись, государь приказал остановить коляску, вышел, любезно поздоровался с фельдъегерем и сказал полушутливо:
           - А ты, брат мой разлюбезный, здорово сдал за последнее время.
; Лихоимкой переболел, ваше величество! – бойко ответил двойник царя.
; Лихоимкой? – удивился государь. ; Да и я этой хворью ныне страдаю. А глянул на тебя - будто свое отражение в зеркале увидел.
Фельдъегерь Дмитрий Масков по прозвищу Счастливчик не сдержал самодовольной улыбки. Давно уж ему дружески советовали не токмо отцы-командиры, но и домашние хоть малость изменить внешность, не подчеркивать сходство с царем. А то уж слишком часто его появление на улицах столицы, да и в других городах вызывало у начальства страшный переполох, хотя сам фельдъегерь всегда появлялся как при дворе, так и в присутственных местах в надлежащем обмундировании и при соответствующих знаках различия. Однако придворные и столичные обыватели хорошо ведали о том, что и сам государь Александр любил ради машкарада появляться в любом обществе в форме рядового гвардейского солдата или младшего офицера, чтобы насладиться эффектом внезапности или же просто проверить, как несут службу любимые лейб-гвардейцы.
; Как здоровье, Масков? Не иссяк ли пыл скакать да скакать? – Государь приблизился к бравому фельдъегерю, разглядывал внешность Маскова. ; Вижу, не по заслугам ты еще награжден.
; Душевно благодарю за внимание, ваше величество! – бодро вскинулся Масков. ; Здоровья еще на полсотни лет хватит, а что касаемо наград, то… служить вашему величеству – разве не награда?
; Хитер ты, однако, Масков! ; Государь шутливо погрозил ему пальцем.
; Разрешите передать барону государственные депеши? – Фельдъегерь перекинул из-за спины на грудь запыленную кожаную суму, стал доставать запечатанные сургучом и перетянутые красной лентой бумаги.
Царская свита остановилась на зеленой еще лужайке, на холме, отсюда открывался вид на живописные окрестности маленького городка. Равнина здесь малозаметно восходила к лесистым холмам, а холмы эти как бы взбирались к вовсе безлесным горным камням. Отсюда была видна и серебристая речка, что почти отвесно падала в распадок, убегала к деревянному мосту, бурлила у старых свай, омывала валуны.
Масков терпеливо ждал, когда барон Дибич просмотрит доставленную почту и сделает соответствующие росписи в особой книге, после чего экипажи разъехались.
; Правда, славный малый, этот фельдъегерь? – приветливо спросил государь у Дибича. Барон промолчал, он, как и большинство придворных, люто ненавидел мужлана Маскова, дивился в душе, почему умный и тонкий государь не понимает, сколь нелепо откровенно любоваться собственными двойниками.
Однако через несколько мгновений слуха обоих достигли истошные крики. Александр обернулся и понял: на мосту что-то случилось. Ни тройки, ни фельдъегеря не было видно, лишь бегал с криком ямщик, размахивая руками.
; Поворачивай коней! – приказал государь кучеру Илье Байкову, ; Беда там!
Государь вдруг почувствовал страшное волнение. Еще окончательно не зная, что произошло, он поймал себя на кощунственной мысли и ужаснулся, мысленно прося у Господа прощения за грешные помыслы: «Если Масков, удивительнейшим образом погиб, то...» Стало стыдно за то, что пожелал внезапной кончины ни в чем не повинному человеку, своему двойнику, которым только что откровенно любовался. Зачем ему была нужна чужая смерть? Об этом могли догадываться только четыре человека в империи: он сам, его личный врач Тарасов, Елизавета Алексеевна и граф Аракчеев, ибо каждый из них в свое время слышал от государя мысли об отходе от дел весьма престранным путем. Была ли то фантазия императора, или он и впрямь вынашивал такую задумку, не ведал никто. Правда, знали другое: издавна в России существует худое правило: стоит государю удалиться в дальний вояж, как происходят перевороты и прочие худые дела...
Через несколько минут коляска остановилась у моста. Государь подошел ближе и склонился над распростертым телом Маскова, с трудом сдерживая рыдания. Фельдегеря уже вынесли из воды, положили на брезент. Масков лежал будто живой, ни ран, ни крови видно не было. «Надо же, – горестно подумал государь, – тыщи верст проскакал благополучно, а тут...»
Несчастный случай произошел на мосту, который царский кортеж, к счастью, объехал – кучер не решился катить по ветхому настилу. А вот лихой Масков влетел на мост и рухнул вниз вместе с каретой.
; Прошу, ваше величество! – барон Дибич решительно взял государя под руку, потянул к царской коляске. ; Не надобно вам видеть эдакое.
; Да, да, – заторопился государь, сказал Дибичу: ; Спешно пошлите за Тарасовым, возможно, удастся спасти Маскова. - И потупил голову, чтобы сопровождавшие не заметили гримасы боли, исказившей его лицо.
Поздно вечером, когда государь готовился ко сну, в покои пришел врач Тарасов. Он только что вернулся с места печального происшествия и доложил:
 - Фельдъегерь мертв. Падение с моста повлекло за собой перелом позвоночника. Врачебная помощь оказалась бесполезной.
  Тарасов приказал везти за собой тело погибшего, не имея распоряжений, как хоронить верного государева слугу. Услышав печальное сообщение, государь встал, потер руками виски, сказал со слезой в голосе:
; Боже! Какое выпало нам несчастье. Как мне жаль этого замечательного человека! – протянув руку к колокольчику, хотел вызвать дежурного, но передумал. Вышел из кабинета, оставив Тарасова одного. Врач лишь успел заметить на лице государя не совсем обычное выражение – оно было не просто тревожным и болезненным, но и выражало лихорадочное ожидание новых неприятных вестей.
Тарасов посидел в мягком кресле, не зная: уходить ему или подождать императора. Взглянув на распятие в углу, он вдруг вспомнил давние «фантазии» государя, услышанные в разное время в доверительных беседах. Александр находился в плену навязчивой идеи: «Уехать из столицы куда-нибудь подальше, или же уплыть морем из России, однако ни в коем случае не убегать словно отступник, а уйти достойно, по-благородному». Вспомнилось Тарасову давно минувшее, горестная фраза, сказанная Александром, возможно, без особого значения. Тарасов сидел у постели приболевшего государя. Накануне придворным стало известно, что был сослан навечно на Соловецкие острова бывший гренадер Семеновского полка Михей Соколков – «за зловредное применение внешней схожести с государем-императором». Государь сказал: «Жаль душевно, не знал я про Соколкова. Хорош гренадер. Сослали бы меня заместо Соколкова, а еще лучше бы схоронили гренадера заместо меня, за сию милость я бы три поколения Соколковых вперед наградил». «К чему вам сие, государь?», ; спросил тогда Тарасов. «Душа, друг мой, болит от неправедных дел в империи, от меня уже мало что зависит. Уехал бы я инкогнито...»
Не дождавшись возвращения государя, доктор встал, вышел из гостиной,  отдав распоряжение не хоронить фельдъегеря Маскова, а везти вслед за царевой каретой, ночами же класть тело в холодные подвалы впредь до высшего распоряжения...
Последние дни императорский кортеж двигался по направлению к Таганрогу весьма медленно, ибо дороги вовсе раскисли от дождей, порой приходилось казакам спешиваться и заваливать глубокие промоины. А надо было спешить. С каждым днем государю становилось все хуже и хуже. Лейб-медик баронет Виллие в полном согласии с личным врачом Александра Тарасовым после тщательного обследования признали у монарха «развитие сильного лихорадочного пароксизма». Оба врача понимали: больному нужна срочная медицинская помощь в стационарных условиях, нужен абсолютный покой.
Монарх часто впадал в долгое забытье, приводя в отчаяние Виллие и Тарасова, приходя в себя, спрашивал врачей: «Долго ли еще осталось ехать?» Но однажды, они только миновали Мариуполь, государь будто пришел в себя, лик его прояснился и он задал сидящему рядом генерал-адъютанту князю Волконскому вопрос: «Везут ли за нами тело погибшего фельдъегеря Маскова?» Узнав, что первоначальный его приказ неукоснительно исполняется, государь повторил: «Всенепременно довезите Маскова до Таганрога. Сие весьма важно».
5 ноября, ровно в 6 часов, как отметил в своем дневнике Виллие, царская коляска в сопровождении свиты прибыла, наконец, в Таганрог. Узнав о приближении кортежа, из дворца высыпала вся челядь, придворные, супруга монарха императрица Елизавета Алексеевна. Болезнь ее в здешнем климате совсем прошла, настроение было хорошим, но в последние дни сильно кололо сердце. Врач обследовал императрицу и, не найдя серьезных отклонений, сказал: «У вашего величества шалят нервы». И каков же был ужас Елизаветы Алексеевны, когда она увидела с крыльца, что государя на руках выносят из коляски, кинулась к нему навстречу, расталкивая придворных:
; Что с тобой, милый друг? Ты заболел?
«Вот тебе и нервы, – успела подумать императрица, – вот тебе и боли в сердце. Предчувствие не обмануло - пришла беда».
; Прошу тебя, не волнуйся; у меня легкое недомогание, – попытался успокоить супругу государь, благо к тому времени он окончательно пришел в себя, – малость простыл в дороге.
; Куда же смотрели вы, господа? – вскинулась Екатерина Алексеевна на притихших врачей.
; Они, душа моя, не виноваты, уговаривали меня не отклоняться от дороги, а я... поскакал верхом в горы. Там гнилые ветры, вот и подхватил маленькую лихорадку, она скоро пройдет.
Императрица взяла супруга за руку и сопроводила до спальни. Не уходила, пока шло переодевание, мытье, прием лекарств, затем, отпустив челядь и князя Волконского, Елизавета Алексеевна стала рассказывать про домашние новости. Однако государь вскоре попросил оставить его одного.
; Душа моя, – остановил государь супругу в дверях, – не вели ко мне никого пускать, пусть только войдет камердинер...
Анисимов был еще молод, однако обязанности знал прекрасно, ибо весь их род из поколения в поколение служил в камердинерах и был с царевой родней всегда по-родственному близок. Присев рядышком с государем, Анисимов, не скрывая горя, спросил:
; Пошто я с вами не поехал? Уберег бы от простуды. А еще юг называется…
; В Крыму, голубчик, правда чудесный климат, – с усилием заговорил государь, – но не знаешь, где упадешь, худо, видать, сам себя берег. Думал, сносу здоровью не будет, ан нет, сильно занемог.
Анисимов молчал, опустив в пол глаза. Он не был удивлен, что именно ему, слуге, государь откровенно рассказывает о своей болезни. Князья да бароны знали, что им было по чину положено, а камердинеры ведали кое-что поважнее, ибо не раз сопровождали государя в поездках, о которых не имела догадки даже императрица.
- Я знаю, голубчик, у тебя – отличная память, – издалека начал монарх, нервно перебирая край одеяла. – Помнишь ли наш разговор, когда над Таганрогом нависла большая черная туча? - Он подтянулся и облокотился на спинку кровати. Анисимов подложил под спину монарха большую подушку, расправил елецкие кружева.
; Никак нет, ваше императорское величество! – попробовал схитрить камердинер, хотя, конечно, хорошо помнил тот злосчастный день. Черт его дернул тогда за язык, надо бы промолчать. Все мы крепки задним умом.
; Ну, свечи, помнишь, мы с тобой говорили о свечах? Я работал в кабинете, стало темно.
; Да, да, припоминаю, ваше величество, – Анисимов понял: запираться не было смысла, ; туча прошла, а свечи горели.
; Со времени болезни, – тихо признался государь, – случай этот не выходит у меня из головы. Сам напугал меня, мол, худая примета.
; Все сие есть предрассудки, ваше величество, – неумело попытался успокоить больного Анисимов, – врачи нынче знающие, выходят. Кто из вельмож не простывал? – Камердинер начал рассказывать, как однажды залихорадило государя Павла Петровича. Врачи только руками развели, мол, не жилец боле, а он на третий день встал и запросил вина заморского...
; Никак не убедил ты меня, – грустно произнес государь, – видать, пришел и мой черед расставаться с жизнью. - Он смотрел на Анисимова так, словно пытался разглядеть в его глазах собственный приговор. ; Свечи, свечи... От судьбы никуда не уйдешь, ; с нескрываемой горечью продолжал государь, и слезы потекли по его совсем еще недавно налитым, как яблоки, а ныне впалым щекам.
Камердинер начал что-то лепетать, пытаясь рассеять мрачные думы Александра, но видел, что государь ему не верит. Удалившись из спальни, Анисимов в задумчивости постоял в коридоре у окна, затем направился к матушке-императрице, чтобы чистосердечно рассказать о печальном разговоре.
Весь этот день прошел относительно спокойно, лишь к вечеру государю стало хуже. Он то впадал в долгое забытье, то приходил в себя, ворочался, стонал, звал врачей. Часам к десяти вечера камердинер прибежал за Тарасовым. Не прошло и нескольких минут, как личный врач появился в покоях государя.
; Ваше величество, – решительным тоном произнес Тарасов, приблизившись к постели больного, ; необходимо сделать вам небольшое кровопускание, дабы облегчить состояние. Вы разрешите?
; Что? Какое еще кровопускание? – Государь, осердясь, попытался вскочить с постели, но силы оставили его,  и он повалился на спину. Всегда  ясные глаза Александра подернулись кровавой дымкой. Сжав кулаки, он закричал, что было сил: ; Да как вы смеете? Вон отсюда!
; Но позвольте, ваше величество, мне исполнить свой долг. ; Сегодня Тарасов был удивительно настойчив, не отступил ни на шаг от постели. ; Я отвечаю за вас перед матушкой-императрицей, перед Отечеством и буду делать все от меня зависящее, чтобы...
; Хватит! – фальцетом выкрикнул государь. ; Никаких кровопусканий! - Он демонстративно отвернулся к стене, словно давая понять Тарасову, что никаких процедур принимать не намерен. Словно предчувствуя подобный оборот, в покои вошел и второй врач – лейб-медик Виллие. Многозначительно переглянулся с Тарасовым и все понял.
; Государь! – склонился над Александром Виллие, ; вы меня узнаете?
; Да, Карл, узнаю, ; смягчившись, ответил тот, ; как мое состояние?
; Разве ваше величество перестало доверять доктору Тарасову?
; Простите меня, господа, ; извиняющим тоном произнес государь, и обоим врачам стало неловко. Они отчетливо видели, как сдал монарх и посему потерял свой обычно величественный вид. Сейчас перед ними лежал на постели пожилой изможденный человек. ; Дайте мне еще одну ночь. Ежели к утру не полегчает, делайте все, что посчитаете нужным.
На следующий день в доме появился личный врач императрицы доктор  Стофраген – медицинское светило столицы. Обычно он врачевал Елизавету Алексеевну, ибо она считалась самым больным человеком при дворе, но, узнав о плохом состоянии царя, Стофраген поскакал в Таганрог. Не успев даже отдохнуть с дороги, доктор уединился с Тарасовым и Виллие и долго о чем-то шептался, затем они втроем тщательно осмотрели больного и сообща назначили курс лечения, благо Стофраген привез из столицы новейшие английские лекарства.
Разговор о состоянии государя продолжался и за ужином. Но неожиданно в столовую буквально ворвался камердинер Анисимов с криком:
; Государь умирает!
Врачи вскочили со своих мест и побежали в покои государя.
Действительно, монарх, казалось, был при смерти. Синюшная бледность залила лицо, дыхание будто остановилось. Тарасов поднес ко рту самодержца крохотное зеркальце, врачи переглянулись. Государь, видимо, находился в глубоком обмороке. Живо приняли меры, и вскоре монарх приоткрыл глаза и долго не мог понять, где он находится.
Новое проявление болезни внушило всем медикам тревогу за жизнь Александра. Пришлось тайком от государя созывать большой совет, на который тотчас пришли императрица Елизавета Алексеевна, князь Волконский и барон Дибич. Все были явно подавлены, а государыня почти не отнимала платка от заплаканных глаз. Баронет Виллие откровенно рассказал о том, что состояние здоровья государя быстро ухудшается, несмотря на кровопускание, на слабительные пилюли и крепкие отвары из лесных и полевых трав.
; Пусть нас простят, но… - Виллие выдержал паузу, – остается уповать на Господа.
А на следующее утро, чуть рассвело, государь проснулся бодрым, в здравом уме и ясной памяти. Оглядевшись по сторонам, позвал камердинера.
; Слушаю, ваше величество! – Анисимов едва сдерживал слезы радости, увидев, что  царю лучше.
; Позови-ка, голубчик, Тарасова.
Через минуту Тарасов, ночевавший в соседнем кабинете, появился на пороге спальни. Государь попросил его присесть рядом и вдруг высказал просьбу, от которой мурашки поползли по спине врача:
 – Вы готовы сделать для меня одолжение?
; Приказывайте, ваше величество! – пылко воскликнул Тарасов. Вид царя его откровенно обрадовал.
– Я знаю: вы – верный друг трона, посему... не возмущайтесь, не протестуйте. Я сейчас осторожно встану, и вы с Анисимовым проводите меня к трупу фельдъегеря Маскова. Сие действо, поверьте, весьма важно для меня.
; Вы еще очень слабы, государь, – попробовал осторожно возразить Тарасов, хотя по глазам государя видел, что тот не отступит от навязчивой мысли, – да и зачем вам расстраивать нервы, усугублять болезнь?
; Я всегда и во всем доверял вам обоим, – царь ободрил обоих взглядом, – посему открою причину моего каприза. Масков был внешне весьма похож на меня при жизни. И простите мое нездоровое любопытство: хочу, со стороны увидеть, каковым я буду скоро лежать в гробу. - Он собрался с духом и тем же спокойным тоном добавил: - Это мой каприз, который царь имеет право себе позволить.
Тарасов невольно переглянулся с Анисимовым. Камердинер как всегда стоял с непроницаемым лицом. А врача вдруг обожгла мысль: «Опять государь за свое». Не единожды высказывал он Тарасову с глазу на глаз такое откровение: мол, долго правил Россией, но не принес Отчизне обещанного процветания. А потому мечтает искупить вину всей оставшейся жизнью, однако не на царском троне, а в монастыре или в схиме. Конечно, владыкам мира позволительно говорить и думать не как простым людям, но... Разве до сей тяжкой болезни мог он ; врач ; воспринимать эти откровения всерьез? Однако делать было нечего. Воля государя – закон. Вместе с Анисимовым Тарасов поднял Александра, помог ему одеться. В коридоре было пустынно. На улице тоже. Втроем они вышли из дома и направились к каменному сараю, стоящему чуть в стороне от главного флигеля. Впереди шел Тарасов, за ним Анисимов, который поддерживал государя левой рукой, в правой же держал толстую свечу. На императоре накинут офицерский китель без знаков различия. Они прошли мимо дежурного офицера, который вытянулся в струнку, признав государя и сопровождающих лиц.
В холодном, насквозь продутом, заброшенном рыбном сарае густо пахло сыростью и мышами. Анисимов первым шагнул в темноту, зажег толстую церковную свечу и вслед за Тарасовым повел государя в дальний конец кирпичного помещения, туда, где смутно вырисовывался на полу силуэт лежащего тела. Внезапно Анисимов почувствовал, как государь покачнулся.
; Вам нехорошо? – заботливо осведомился камердинер. ; Может,  вернемся?
; Я тоже так считаю, ваше величество! – подхватил Тарасов. - Сие зрелище может повлиять на ваше самочувствие самым худшим образом.
; Мы у цели. И не будем отступать от задуманного, ; дрогнувшим голосом, но достаточно твердо, проговорил государь.
Они остановились перед распростертым на полу телом двойника императора, совсем еще недавно шустрого старшего фельдъегеря Маскова.
; Снимите рогожу, – приказал государь Анисимову, ; я желаю взглянуть.
Пришлось повиноваться. Камердинер осторожно потянул за край плотной рогожи, после чего отступил на шаг, пропуская к мертвецу Александра. Государь склонился над трупом, долго смотрел на тронутое мертвенной бледностью лицо своего любимого двойника. О чем он думал в эти мгновения – знает один только Бог. Тарасову же показалось, что государь вообще не видит лица покойного. Пред его мысленным взором наверняка простиралось нечто такое, чего им – простым смертным - постичь было не дано…
Возвратясь в свои покои, государь поблагодарил Тарасова и камердинера и отпустил их. Сам же лег, не раздеваясь, на постель. Долго-долго смотрел в темный угол, на распятие, размышляя о смысле человеческого бытия: «Как мимолетна жизнь! И впрямь, это короткая прогулка перед долгим отдыхом. Только что видел воочию тление. Масков! Неделю назад мечтал о новом чине, а сегодня вместо него – пустота, тлен. Так будет и с ним, с государем-императором всероссийским. Да, нынче его искренне любит и чтит народ, уважает просвещенная Европа. Однако, кто, кроме него, помнит совсем иное отношение: отец родной – император Павел Петрович, наоборот, считал его ничтожным, никчемным, при случае, всячески унижал, не мог допустить мысли, что недотепа надолго и славно воцарится на троне, продвигнет Россию на европейский пьедестал. Не проходило дня, чтобы он не получал от родителя «гостинцы», один оскорбительней другого: «скотина», «дурак», «болван»! А сколько раз отец грубо толкал его в грудь будто зазевавшегося слугу, раздраженно кривил рот. И все равно, когда заговорщики во главе с фон Паленом, по сути дела, с его личного ведома и одобрения, убили отца, он – Александр, втайне стал считать себя цареубийцей. От сознания причастности к сему странному греху в первые сутки с ним начались нервные припадки, беспрестанно болела голова. Хорошо, что фон Пален вовремя одернул: «Перестаньте ребячиться, ваше величество, все уже позади, вы – царь!»
Да, певучий восторг в груди от осознания, что отныне ты – властитель народных дум и чаяний, прошел, как проходит розовый туман на рассвете солнечного дня, вместе с ним уплыли и ребяческие мечты о коренном изменении России.
Лежа на спине, государь боялся признаться себе, что все эти воспоминания разбудил, как ни прискорбно, вид мертвого тела фельдъегеря. Не проходило какое-то странное ощущение, будто не Масков, а он - мертвый, лежит в каменном сарае, вернее, там покоится его тело, плоть, а душа парит в воздухе. Оттуда он все видит, с нездоровой ехидцей подумывает над тем, что станется отныне с империей, как поведут себя братья Константин, Николай, Михаил – наследники царского престола.
Отчетливо припомнилась государю интимная беседа с братом Николаем и его женой в Красном Селе. Тогда он завел откровенную беседу на весьма щекотливую тему – о престолонаследии. Знал, что из трех братьев Николай был самым тщеславным. Как взлетели его брови, когда услышал, что именно ему, а не старшему по возрасту брату Константину, придется взойти на российский престол, и что это может случиться гораздо раньше, чем предполагается. Николай не удержал эмоций, схватил его руку, страстно поцеловал: «Милый Саша, – дрожа от возбуждения, произнес он, – просвети мя, ничего о таком не ведаю». Пришлось признаться Николаю в том, что крепнет в его душе решимость самолично сложить с себя царские полномочия, удалиться от мирской суеты. До сих пор помнит фразу, которая повергла Николая в восторг: «Европа сей момент как никогда нуждается в монархах молодых и сильных, энергичных, прозорливых, похожих на тебя, Николя. А я... Я уже не тот, каким был, посему считаю своим долгом удалиться вовремя»...
Два года минуло с того разговора. Кажется, наступил и его печально-звездный час, появилась фантастическая возможность уйти от дел, как говорят, по-английски, не прощаясь. Подобное стечение нужных обстоятельств бывает лишь однажды за всю жизнь. Надобно действовать решительно, но… Висок холодила  мысль: будет лежать в свинцовом гробу человек, похожий на него, народ и двор станут оплакивать двойника, что само по себе является страшным грехом. Однако Провидение выше эмоций и переживаний. Именно Оно зовет к себе, можно, конечно, бороться, причитать, дрожать от страха, но изменить ничего нельзя…
На следующее утро государь проснулся рано, прислушавшись к себе, никаких болей не почувствовал, и это его сильно обрадовало. Однако мысль о кончине, не мнимой, а подлинной, вновь посетила его. Всплыл полузабытый разговор с камердинером Анисимовым – свечи, горящие днем, будь они неладны. Александр почувствовал, как им вновь начало овладевать смятение. «Верно ли то, что задумано? Не сатана ли играет со мной? Хочу вместо себя подсунуть тело Маскова, но... не пришла ли пора самому умереть? Свечи, проклятые свечи. Худая примета»...
Чтобы утишить смятение и боль, внезапно вспыхнувшую в груди, государь накинул на плечи офицерский китель и направился в спальню Елизаветы Алексеевны, намереваясь поделиться с императрицей тревожными думами, и, ежели будет к тому предрасположение царицы, открыться ей в дерзком и страшном замысле, попросить совета да прощения, сообща обдумать дальнейшие действия.
Сердце государя, обычно спокойного и уверенного в себе, учащенно билось; проходя извилистым коридором, он то и дело приостанавливался, опирался на стены. Чувствовал себя злодеем, который в самое неподходящее время надумал некую фантазию, своим необыкновенным поступком готовился принести огорчение всей империи, а супругу Елизавету Алексеевну мог вогнать в гроб. Как хотелось остановиться, повернуть назад, забыть о задуманном, однако словно сатанинская упрямая сила настойчиво подталкивала государя в спину. Лишь перед самым входом в покои императрицы он на мгновение замер, но затем решительно шагнул вперед, испугав камер-фрейлин, которые выпорхнули из комнаты…
      

                VII

Казалось бы, самое что ни на есть заурядное известие о том, что некий злоумышленник в самом центре столицы осмелился нанести серьезную травму сотруднику тайной политической полиции, мало кого должно было взволновать. Такова уж работа сыщиков, постоянно ходящих, образно говоря, по лезвию ножа. Но на сей раз, узнав о происшествии, пришло в движение высшее руководство сразу трех ведомств империи, имеющих отношение к политическому сыску – Министерства внутренних дел, Особенной канцелярии и негласной полиции, подчиненной лично любимцу государя графу Аракчееву. Обычно высшие чины этих организаций – не больно-то ладили между собой, вели иногда в Сенате препирательства о том, кто более необходим Российской империи. На сей раз решительную инициативу проявил граф Аракчеев, живо напомнив остальным вельможам, у кого ныне и впрямь неограниченная власть в столице.
Он послал личного фельдъегеря к министру внутренних дел Василию Сергеевичу Ланскому, назначенному на эту должность около двух лет назад, и весьма настоятельно порекомендовал оному явиться завтра в его резиденцию в назначенное время. Готовясь к нелегкой беседе с зазнаистым министром, Аракчеев внимательно, еще раз, пересмотрел ряд документов, поступивших по тайным каналам в его ведомство в последнее время. С каждым днем сообщения хитрых филеров и умелых фискалов становились все тревожней. Да он и сам интуитивно чувствовал: назревает государственный заговор. Были ему известны и адреса – лейб-гвардейские полки, расквартированные в столице. Это и тревожило Аракчеева. Привилегированные воинские части подчинялись лично государю, и вести слежку за офицерами и генералами было архитрудно. Он уже послал три письма императору в Таганрог, но ни на одно не получил ответа. Посему, получив шифрованные доклады лучших своих сыщиков, Аракчеев решил действовать без одобрения государя, загодя уверенный в том, что Александр, не чаявший в нем души, обязательно одобрит все его действия. Положив перед собой расшифрованные сообщения, граф Аракчеев достал из папки список дворян-офицеров - предполагаемых участников грядущего переворота - и невольно поежился: «Какие фамилии! Не то, что я – доморощенный граф, добившийся почетного титула своим трудом. Тут дворяне и князья – потомственные, не первой династии – Волконские, Трубецкие, Мещерские… Что ни фамилия – история государства Российского».
Граф налил из хрустального графина в граненый стакан домашнего кваса, выпил до донышка, почувствовал, как возвращается спокойствие. Приступил к чтению главного документа – обширной служебной записки, адресованной царю. Автор ее – начальник 1-й кирасирской дивизии генерал Александр Христофорович Бенкендорф ; не токмо подробно сообщал сведения о так называемом «Союзе благоденствия», противном государю, но и вполне убедительно обосновывал необходимость принятия неотложных мер не просто для должного наведения порядка в сыскной и политической полиции, но и для полной реорганизации оной. Поводом для написания сего труда, видимо, послужило то, что генерал Бенкендорф недавно возвратился из Парижа, где знакомился с порядком обучения войск, однако сумел еще и углядеть, как человек остро мыслящий, то, чего видеть был не обязан – каковую пользу императору и двору его величества приносит жандармерия Франции. Бенкендорф открыто восторгался иноземными достижениями и, не таясь, сетовал на тайную полицию России, на ее неумное руководство: жандармы в империи – лица малоприметные, малочисленные, худо обученные, проживают в бедности. Каковую от оных, с позволения сказать, стражей империи, можно ожидать пользу? Вот и подняли головы  злоумышленники всех мастей.
«Н-да, надо отдать должное сему хитроумному Бенкендорфу, – подумал Аракчеев, привычно отхлебывая из граненого стакана квас. Выходец из простого люда, он оставался верен привычкам, полученным в детстве. ; Дураку ясно: политическая полиция – струмент особливый, оная должна держать у себя не простых служак, а людей, искренне верящих в благородство дела. Ныне многие наши офицеры брезгуют здороваться с офицерами жандармерии, не говоря о службе в корпусе голубых мундиров. Должно же быть вовсе наоборот: жандармы – особые чиновники правительства, охранять устои общества – есть высочайшая честь». Аракчеев не больно-то любил иноземных генералов, но вынужден был отдать Бенкендорфу должное, ибо полностью соглашался с генералом, что дела в полиции надобно срочно поправлять.
«Доложу царю-батюшке, – удовлетворенно подумал Аракчеев, – о нашем с Бенкендорфом труде. Пусть приблизит оного служаку к трону». В этом можно было не сомневаться: Александр еще ни разу не отказал Аракчееву в просьбе, ни разу не ослушался его совета.
В точно назначенное время в роскошный кабинет графа Аракчеева вошли действительный тайный советник министр внутренних дел Василий Сергеевич Ланской, за ним – прирожденный сыщик и выдумщик, действительный статский советник, управитель Особенной канцелярии Максим Яковлевич  фон Фок. Третьим – граф Александр Христофорович Бенкендорф, пока еще не занимавший официальной должности в полиции.
; Не буду нагнетать страхи, господа, – начал Аракчеев, свободно расположась в мягком кресле, – однако нападение на филера, шедшего по следу за важными государственными преступниками, меня сильно огорчило. Сорвалась важная операция, ладно, не впервой, но мы упустили вражьих шпионов. Когда же будет наведен порядок? Мы усмирили Европу, но не можем накинуть узду на собственных злодеев. Что скажешь, Василий Сергеевич? – Он обернулся к Ланскому, коего на дух не переносил.
; Столица наша ныне как никогда наводнена лучшими филерами и фискалами, – глуховатым баском, явно недовольный тоном Аракчеева, заговорил Ланской. – Вышли на улицы и в трущобы Васильевского острова люди, состоящие на жалованье, нашлись и добровольные помощники, патриоты, переодетые в гражданскую одежду. Обязательно схватим тех злоумышленников, приметы коих совпадают с приметами бежавших воров с Соловков.
; Что же, ваши агенты бродят по петербургским улицам и всматриваются в лица прохожих? – с откровенной издевкой спросил Аракчеев.
; Наши люди не ограничиваются поисками беглецов, они самым хитрым способом пытаются возбуждать подозрения, входя в полную доверенность к людишкам разных слоев общества, порой им разрешено прибегать к выдумкам, чтобы вызвать откровения со стороны лиц, находящихся под наблюдением.
; Сети ваши обширны, а улов?
; И улов добрый! – Ланской дерзко взглянул на Аракчеева, ; не хуже, чем в иных службах. Затем покосился на Бенкендорфа и фон Фока. Первого считал жалким выскочкой, карьеристом, решившим на гребне событий приобрести звания, повысить чин, второго просто недолюбливал, как любого иноземца.
; И все-таки, хотелось бы уточнить, любезный Василий Сергеевич, – фон Фок был человек умный, отлично образованный, любое дело выполнял с блеском, его приметили еще во время службы в лейб-гвардии Конном полку, ; что же приключилось третьего дня со старшим филером Морозовым?
; Разлюбезный мой фон, – расплылся в масляной улыбке Ланской, – может, за границами министры знают в лицо своих филеров, потому как их у них там всего ничего, а у нас, в обширной империи, филеров тысячи. - Министр пожал плечами, весь вид его как бы говорил: «А что, собственно, произошло?»
Фон Фок поднялся во весь свой рост и заговорил, тщательно выговаривая каждое слово:
; Весьма многих усилий стоило сотрудникам Особенной канцелярии выйти на след злобных государственных преступников. Поясню: по нашим предположениям двое из них – француз и русский, совершили дерзкий побег с Соловецких островов. Мы вели след за ними в городе, и когда оставалось взять их на месте преступления, вмешались ваши филеры, Василий Сергеевич и… провалили дело. Этот тюфяк Морозов дал себя провести, упустил мерзавцев.
; А что вы на это скажете, Александр Христофорович? – Аракчеев заметил, что Бенкендорф решил на сей раз отмолчаться, дабы не встревать между молотом и наковальней.
; Я еще не очень опытный специалист в делах сыскной полиции, – раздумчиво и округло заговорил Бенкендорф, – однако позволю высказать мнение. Группу Турналя мы, конечно, отыщем в городе, филера Морозова подлечим и накажем, это тоже вполне ясно. По сему мелкому поводу я бы не стал ломать копья, давайте, господа, взглянем на проблему шире. Возможно,  заговорщикам придет в голову поднять и народ. Чтобы сего не случилось, и нужны мы с вами, толковые и преданные империи и вере. Я не злоупотребляю вашим вниманием, граф? – вежливо осведомился у Аракчеева, остальных для Бенкендорфа в кабинете вроде бы не существовало.
; Продолжайте, – Аракчеев был захвачен словами Бенкендорфа: как ловко тот, походя, высек Ланского, как широко взглянул на положение дел.
; В виршах, принадлежащих Пушкину, которые он сочинил пару лет назад, говорится:

Паситесь, мирные народы!
Вас не разбудит чести клич.
К чему стадам дары свободы:
Их должно резать или стричь...

Мы – пастыри мирных стад, и когда сии стада выходят из-под контроля… - Бенкендорф замолчал. Почудилось, что сбился с мысли, сел на любимого конька философских обобщений. Однако его слушали. И, чтобы не надоесть, напрямую перешел к теме разговора: - Турналь – опаснейший заговорщик и подстрекатель.
; И не забывайте, он – француз, ; вставил фон Фок. - Легко себе представить, куда могут увести нити заговора.
; Вы правы, господа! – Аракчеева покинуло чувство самодовольства. – Пагубный дух вольномыслия разлит в армии, есть по разным местам тайные общества или клубы, которые имеют секретных миссионеров для распространения своей партии. Самое страшное, господа, и об этом я сегодня же отпишу государю, что сии заговорщики не одиноки – им сочувствуют представители дворянской элиты.
; Как на эти сведения реагирует государь? – вежливо поинтересовался Бенкендорф.
; Беда в том, что мы сами, жалея его величество, наносим сим вежливым умолчанием вред, монарх наш горячо возлюбленный, недостаточно ведает о положении в армии. Вчера, находясь в клубе, я своими ушами имел неудовольствие услышать дерзкую шутку. В разговоре князь Вяземский отметил курьезность сочетания слов: «Московский английский клуб». И тотчас пиит Пушкин зло возразил, мол, у нас встречаются еще более неподходящие названия, к примеру, «Императорское человеколюбивое общество».
Аракчеев встал из-за стола, заложив руки за спину, тяжелым солдатским шагом заходил по роскошно убранному кабинету взад-вперед. Присутствующие провожали его глазами. Откуда было им знать то, что ведомо было этому любимцу императора? Аракчеев интуитивно чувствовал: приближается конец царствования горячо любимого императора Александра, и ежели сие печальное событие произойдет, закатится и звезда графа. Личная интуиция подкреплялась сообщениями из губернских городов, где замечены зловредные говоруны, распускающие сплетни о скором конце света, о невыполненных обещаниях государя, о близком смертоубийстве в Москве и Петербурге важных вельмож. Однако все это было бы еще полбеды. Настоящей бедой было сообщение особо доверенного агента, состоящего тайно при особе его величества. Весть эта отняла сон и покой. Его человек под большим секретом доложил шифрованной бумагой, что в Таганроге государь не просто захворал, как говорили при дворе, он тяжко болен. Мало того, якобы он, вконец разочарованный собственным правлением, надумал тайно, морским путем покинуть Россию. Сие было тем обиднее, что государь не дал даже намека, а ведь они клятвенно заверяли в беседах друг друга, что никогда не станут скрывать то, что тревожит каждого из них. Однако его тревоги не должны замечать нынешние его подчиненные. Усилием воли Аракчеев заставил себя отбросить посторонние мысли, вернуться в русло сегодняшнего разговора. Аракчеев остановился прямо перед Ланским, тот выжидающе уставился на любимца государя.
; Филер Морозов – ваш человек, посему учините строгий допрос: как упустил злодеев. Доложите мне лично. Поезжайте немедля.
; Извините меня, – остановил Аракчеева фон Фок, ; этого делать не нужно. Морозов доставлен мною сюда и дожидается вызова. - Фон Фок метнул взгляд в сторону министра внутренних дел: как отнесется Ланской к его инициативе. Тот промолчал, лишь лицо густо побагровело.
Аракчеев сел и сказал:
- Коль привезли, то давайте-ка сюда вашего Морозова!
Старший филер переступил порог кабинета и в смущении остановился, не решаясь приблизиться к столь высоким чинам, Он оказался человеком довольно высокого роста, самой заурядной внешности, выделялись разве что маленькие проницательные глаза да раздвоенный подбородок. На голове филера белела повязка.
; Садись, любезный! – Аракчеев указал Морозову место по правую руку от себя, на ряд стульев, обитых бархатом.
; Весьма признателен, ваше сиятельство! – Морозов присел на стул боком, видимо, во время стычки с бандитом ударился о некий твердый предмет, лицо его вытянулось и подобострастно замерло.
        ; Мы вас пригласили, голубчик, в надежде, что вы – верный слуга царя и Отечества, расскажите нам, за кем третьего дня ночью вели след, – почти ласково заговорил фон Фок, нависая над втянувшим голову в плечи Морозовым, хотя по чину вроде бы допрос обязаны были начать либо Ланской, либо Аракчеев.
; По внешним данным, что роздали нам в участке, мне удалось выйти на опасного заговорщика, находящегося во всеимперском розыске, доложить об том начальству не успел, потому как окончательно не убедился в правоте, а в тот вечер у меня было такое предчувствие...
; Знаешь меня, филер? – строго спросил Аракчеев и дал знак фон Фоку сесть на свое место.
; Никак нет, ваше сиятельство! – вскочил Морозов, глаза его были испуганными.
; Я – Аракчеев! Слыхал, поди?
; Как можно не слыхать, батюшка Александр Андреевич! – Морозов попытался было повалиться всесильному министру в ноги, но Аракчеев придержал филера за плечи.
– Так что ты выследил?
; Дом, ваше сиятельство, дом, где оный скрывался, проживая!
; Господин Морозов, – вновь вмешался фон Фок, – пожалуйста, не упускайте ни одной даже самой малости, вы стали следить за домом. Вспомните, кто входил, кто выходил из оного?
; Вы правы, ваше превосходительство! – обрадовано закивал головой Морозов, ; я стоял в тайном наблюдении, согласно инструкции, ждал этого злодея, а тут, глянь, идут по улице трое. Я к стене прижался и не дышу, а они мимо шли. Двое впереди тихо по-французски говорили, некоторые слова я знаю. Чуток позади шел человек мужеского пола, совсем иной по виду.
; Как выглядел, запомнил? – спросил из угла министр Ланской.
; Росту весьма высокого, на голову выше меня, широк в плечах, ноги сильно кривил, но... поначалу я даже на оных мало обратил внимания, думал, мимо топают. Однако вижу, возле «моего» дома приостановились. Тут и я – ушки на макушке. Гляжу, а гостей ждут.
; Кто-то их встречал? – спросил Аракчеев.
; Лика разглядеть не удалось, темно было, но, думаю, офицер какой. С выправкой.
; Сколько времени эти трое находились в доме? – подвинулся ближе к свету Ланской, досадуя в душе, что дураки-помощники ранее не доложили о сем происшествии, теперь вот попался этому зверю-Аракчееву на зубок. Он абсолютно не верил в возможность антигосударственного заговора, хотя, конечно, получал данные о «возмутительных случаях» неповиновения, но когда в России все были довольны? У себя в ведомстве Ланской высмеивал самодеятельных сыщиков, которые, по его словам, набивали себе цену, пугая придворных и государя. И сейчас широкое лицо министра невольно кривилось в недоверчивой усмешке.
; Два часа и еще десять минут! – не задумываясь, отчеканил филер, поправил повязку на голове, отчего все заключили, что травма на голове филера, видимо, была серьезной.
; Значит, через два часа эти французы вышли, так? Что же ты в темноте увидел?
; Меня, уважаемые господа, поначалу сильно поразило то, что французов провожал сам разыскиваемый заговорщик, я и в темноте его признал. Сразу смекнул: видать, все эти людишки зловредные одним миром мазаны, коль дружбу водят. Тот возвернулся в дом, и тогда я сторожко поспешил следом за сей троицей. Вспомнил про сон, что пришел в руку. Пардон, господа министры, но я ночью увидал сон, будто меня помоями из чужого окна облили.
; И впрямь облили, дубину стоеросовую! – прорычал Аракчеев. ; Схватился за ниточку да не удержал, грош тебе, филер, цена в базарный день. Да и башку свою дурную под глупый кулак подставил. Как сие случилось-то?
; Третий-то, что в плечах косая сажень, так же последним шел, а потом вдруг пропал. Я вперед, а он меня из-за угла…
; А разыскиваемый заговорщик? – запоздало спросил Ланской.
; Он в том доме и ныне скрывается.
; Прикажу сей же миг арестовать! – воскликнул Ланской. ; Возьмем и весь клубок, глядишь, размотаем.
; Сие исключено! – безапелляционно и резко оборвал министра внутренних дел Аракчеев. ; Не приспело еще время. Что вы, Василий Сергеевич, предъявите на следствии? А его сообщники? Сотоварищи? Куда он ходит, с кем ведет злую дружбу? Ни черта наша полиция не может, окромя как с шинкарей да кабатчиков дань сбирать.
; Я бы на вашем месте, граф, не стал в присутствии посторонних ... ; начал было Ланской, но Аракчеев отмахнулся от него, как от назойливой мухи.
; Сделаем так: поднимем на ноги всю петербургскую полицию, введем в патрулирование юнкеров и казаков, буквально просеем Санкт-Петербург, но французов отыщем, где бы они ни скрывались.
; Не спугнем ли большим шумом осторожных французов? – вставил фон Фок. ; Они мигом уйдут из столицы, затаятся. Александр Алексеевич, наш славный филер боле не нужен?
; Славный, говоришь? – Аракчеев потер широкий лоб. ; Ты не сердись, Морозов за ругань мою. Благодарю за верную службу. ; Он вынул из кармана несколько червонцев, протянул обалдевшему филеру: ; На, бери, от Аракчеева, но смотри: ежели не сыщешь французов, то... Погрозил кулаком. – На тебя, Морозов, отныне вся надежда: с утра до вечера броди по людным местам, по гостиницам да кабакам, по базарам, да у почтовых станков, у больничек да у казарм, высматривай знакомцев. Завтра Василий Сергеевич Ланской, надеюсь, соберет десятка три филеров, ты им внешность французов досконально опишешь, пусть-ка тоже побегают, а то, видать, бока отлежали.
; Разрешите, ваше сиятельство! – вдруг спохватился Морозов, ; третий-то русак был, как есть русак.
; С чего взял?
; Когда нежданно-негаданно схватил меня за грудки, то враз потребовал бумажник. Тать он, ваше сиятельство, вор, обчистил меня как воробышка.
; Эх ты, Морозов, давай назад червонцы! Не заслужил. Прочь иди, мерзавец!..
Когда за филером затворилась дверь, Аракчеев потянулся так, что хрустнули кости, обвел проницательным взглядом лица собеседников, придвинул к себе тетрадь для записей, затем попросил внимания.
; А теперь о самом главном, господа, – заговорил он, – вы, конечно, ведаете: наш горячо любимый государь Александр серьезно болен. Враги трона ждут и во сне видят его кончину, чтобы начать беспорядки. Народ жить без власти не может. Я это толкую вам к тому, что сегодня и впредь России нужен политический сыск, это стена, отгораживающая злодеев от честных людей. Потому и надобно нам, служителям закона, не задарма есть хлеб. А во время отлучки государя надо, как никогда, зреть в оба, чего далеко не все чины соблюдают, ; Аракчеев недобро глянул на Ланского.
– Когда же, ваше сиятельство, в Сенате начнут рассматривать проект перестройки политической полиции? – с откровенно льстивым вопросом обратился к Аракчееву фон Фок, зная, что это – идея-фикс всесильного министра.
; А на кой лях все эти пертурбации? – не удержался Ланской. ; Иль нам есть нечего? Иль злодеи нас пугаться перестали?
; Вот в чем твоя ошибка, Василий Сергеевич! – обрадовано воскликнул Аракчеев, ; лоб у тебя и впрямь медный. Обыватель и злодей полицию должон не просто бояться, а уважать, подмогать ей во всем, а ты… Да, мы с тобой сыты, пьяны и нос в табаке, а полиция? Вся развалилась. Нет единого умного руководства, нет строгого контроля за действом черных сил, эдак недалеко и до заговора. А каковы наши филеры да агенты – сами знаете, вон, Морозов, тюфяк тюфяком.
; Что же вы, граф, предлагаете? – сощурился Ланской.
; Предлагаю прекратить болтовню! Для начала завтра же приказываю перевести по прилагаемому списку шестерых благонадежных и умных высших чиновников из Министерства внутренних дел в разряд чиновников по особым поручениям, которые и начнут закладку новой политической полиции. Я уже посоветовался в Сенате и определил каждому годовое содержание в три тысячи рублев.
; За эдакие деньги мои сыщики будут у вас бумажки перебирать? – Ланской едва сдерживал гнев. ; Сие есть великий непорядок, и я буду жаловаться государю императору на ваш, граф, произвол!
; Пока ты будешь жаловаться, мы твоих пердунов со службы изгоним, пусть на печи внучатам байки рассказывают, каково? ; захохотал Аракчеев. ; А коль серьезно, то мы им поручим создавать новую агентурную сеть в России и за границами империи. - Аракчеев хотел еще что-то сказать, но без стука приоткрылась дверь, и он увидел своего адъютанта и охранителя полковника Шрика:
; Что скажешь, полковник? – Аракчеев по лицу адъютанта заподозрил неладное. Видя, что он молчит, сам подошел ближе: ; Ну, говори?
; Скороход прибег! Ваше сиятельство срочно зовут в Зимний дворец.
; На кой я им понадобился?
; Государь Александр Павлович...
Аракчеев зажал рот полковника широкой ладонью...


                VIII

Лейб-медик Карл Виллие больше не в силах был терпеть капризы царственного больного. Он решительно вошел в покои императрицы и без обиняков и вступлений принялся рассказывать Елизавете Алексеевне об упрямстве супруга, который вообще не желает лечиться, не выполняет наказов врачей, отказывается пить лекарства, хотя здоровье монарха, видит Бог, под угрозой. Вот и сегодня государь оправдывал желудочные боли тем, что выпил чашечку барбарисового сока. Виллие, жалуясь на государя, плакал, да и Елизавета Алексеевна то и дело подносила к глазам платочек.
; Это жестоко с его стороны! – с чувством горечи выговаривал лейб-медик.
Императрица и врач осторожно вошли в палату и в удивлении застыли на пороге, не веря своим глазам. Государь или не слышал их шагов или был настолько увлечен, что даже не повернулся к ним. Он сидел за письменным столом в домашнем пестром халате, перед ним лежало раскрытое Евангелие. Читал государь весьма странно: замерев над какой-то строкой. Лишь одна императрица знала: это его любимое занятие – на какой-либо фразе останавливать взгляд и сопоставлять собственные мысли и ощущения с тем, что написано в священной книге, такая привычка появилась у Александра в последние два-три года. В монархе необыкновенно сильно развилась подозрительность, доходившая порой до мании преследования. Забыв либеральные взгляды, потеряв оптимистический настрой, он увлекся мистицизмом, модным в ту пору в кругах придворной знати, стал усиленно искать утешения и, видимо, оправдания собственных поступков в священных книгах; тайком от близких встречался «со святыми людьми» – схимниками, странниками, юродивыми, особенно сблизился с безумным протоиреем Фотием, под его влиянием порой совершал поступки, которые приходилось скрывать от членов Государственного совета...
Подняв затуманенные глаза от Евангелия и увидев в дверях дражайшую супругу и медика, государь невольно вздрогнул, будто его застали за неприличным занятием, поспешно спрятал книгу в ящик стола, повернулся к вошедшим и подозрительно уставился на них. Взор у государя был туманным, казалось, он с трудом узнавал их.
; Как ты себя сегодня чувствуешь, милый? – Елизавета Алексеевна приблизилась к мужу, села рядом, положила ладонь на его горячий лоб.
; Вполне нормально, – чуть дрогнувшим голосом ответил государь, – а ты почему здесь? Что-то случилось во дворце? В столице?
Императрица наклонилась к супругу и стала шептать ему на ухо. Виллие продолжал стоять посредине комнаты, не зная: оставаться ему или удалиться. Наконец, уразумел: при интимной беседе супругов даже лечащий врач бывает лишним, вышел, тихо притворив за собой дверь. Не прошло и получаса, как за ним прибежал взволнованный камердинер Анисимов.
; Государю хуже? –  Виллие, опережая камердинера, который после быстрого бега никак не мог отдышаться, поспешил в покои государя.
Пока они шли коридорами, Виллие анализировал на ходу: «Да, сия болезнь имеет свойство, будто хамелеон, менять обличье, и порой как бы отступает, создавая видимость улучшения, затем вновь набрасывается на свою жертву. И никому не ведомо, когда случится самое худшее».
Камердинер отворил перед лейб-медиком дверь спальной комнаты. Навстречу Виллие тяжело поднялась с кресла заплаканная Елизавета Алексеевна:
; Карл, государю снова плохо.
; Я знал, что так будет, ; прошептал Виллие на ухо императрице, прошел к постели. Александр лежал на спине, скрестив на груди истончавшие руки. Виллие придвинул стул к постели. – Ваше величество, – осторожно начал лейб-медик, – не надобно таить хвори от врача, поведайте, что вас нынче особливо беспокоит? Как вы почувствовали ухудшение?
Боль пронзила сердце баронета Виллие. Как быстро переменилось обличье государя! Перед ним лежал уже не всесильный монарх, могущий казнить и миловать, а больной человек, одной ногой вступивший на тропу, что ведет в потусторонний мир, где не признают ни монархов, ни юродивых. Александр начал сбивчиво отвечать на вопросы медика, глядя на Виллие глазами невинного младенца, но с каждой фразой речь его становилась все сумбурней, все невнятней и, наконец, ни Виллие, ни супруга государя не смогли понять ни единой фразы. Чем быстрее он говорил, тем бессвязней становилась речь. Единственную фразу и врач, и Елизавета Алексеевна расслышали четко: «Друг мой, милый мой друг, какое дело, какое ужасное дело!»
; Пожалуйста, ради всего святого, о каком ужасном деле вы говорите? – взволнованно спросил Карл Виллие, склонился к самому лицу государя и невольно поразился перемене: тяжкая болезнь исказила некогда добрые и приветливые черты российского монарха. Будто и не было на них постоянной доброжелательной улыбки, желания помочь и простить. Лицо осунулось, пожелтело, закаменело. ; О каком деле вы говорите? – повторил вопрос Виллие.
Государь долго не отвечал, губы его двигались, морщины сбегались на лоб, казалось, он осмысливает увиденное по ту сторону сознания. Елизавета Алексеевна положила супругу на лоб ладонь, и от этого нежного прикосновения он будто ожил, заговорил, однако речь государя теперь походила на сплошной тяжкий бред, хотя глаза смотрели на врача и императрицу вполне осмысленно. Неожиданно Александр дернулся, вскочил на ноги, попытался сделать шаг. Растерявшиеся Виллие и императрица не удержали государя, и он тяжело рухнул на пол. На крик Елизаветы Алексеевны сбежались придворные, примчался врач Тарасов. Общими усилиями уложили монарха в постель, дали успокоительных капель.
До полуночи во дворце царила тревожная суматоха. Князь Петр Волконский торопливо снаряжал фельдъегеря в Санкт-Петербург, второго офицера направлял с депешей в Варшаву, наместнику и наследнику Константину, в коих извещал царствующие особы о том, что вскоре может случиться самое худшее. Врачи готовили свои самые сильные снадобья. Когда же государь, наконец, уснул, лейб-медик Виллие, прежде чем прилечь отдохнуть, записал в свой дневник: «Все очень нехорошо».
Утром, по обыкновению, Тарасов и Виллие зашли для осмотра в спальню императора и сразу, не сговариваясь, отметили перемену к худшему. Обычно по утрам Александр самолично старался перебороть болезнь, вставал, садился к столу и пытался начинать работу, нынче же он вообще не встал с постели, не приподнялся навстречу врачам, лишь слегка повернул в их сторону голову.
; О, сегодня у вас вполне приличный вид! – соврал Тарасов. ; Думаю, самое время принять лекарство.
; Уходите прочь! – вдруг непривычно грубо рявкнул государь. ; Видеть вас боле не желаю! Никого! Ну, что встали? Разве я приказал глухим? ; И тут будто кто-то разом снял наваждение с лика государя, нечто прежнее, сострадательно-доброе, появилось в его глазах. Завидя, как безутешно и горько заплакал верный лейб-медик Виллие, государь усилием воли словно сбросил с себя чужую тягостную личину и тихо, с мольбой в голосе, попросил:
; Подойдите ближе, милейший Карл. Умоляю вас, не надобно зря плакать, все мы в этом мире смертны. Поймите и поверьте своему монарху: все, что делается, все к лучшему. Идите к себе. Позвольте мне побыть в одиночестве, сотворить молитву Всевышнему.
; Я хорошо вас понимаю, государь! – Виллие вытер покрасневшие глаза и опустил голову.
; А вы, Тарасов? – Спросил государь, оборотясь к молчавшему личному врачу.
; Прошу простить, ваше величество, но вы могли бы принять лекарство. Оно еще никому не причиняло вреда.
; А мне причинит, ; заупрямился государь и устало откинулся на подушки. ; Не сердитесь на меня, что возьмешь с больного человека? К тому же, поверьте, друзья, у меня имеются свои причины. ; Александр отвернулся к стене, как бы давая понять присутствующим, что разговор окончен...
Ровно за час до обеда в столовой собрались на большой совет князь Петр Волконский, барон Николай Дибич, врачи Тарасов и Виллие, Елизавета Алексеевна. Камердинер Анисимов стоял у входа, величественно скрестив на груди руки. Никто даже не намекнул на то, что его присутствие нежелательно, ибо понимали: Анисимов долгие годы был любимым камердинером Александра.
; Прошу вас, господа врачи, – еле слышно проговорила Елизавета Алексеевна, – выскажите соображения, как нам дале поступать? Начните вы, баронет, ; повернула изящно посаженную головку
; Боюсь, что нам придется держать ответ перед Государственным советом, перед царственной семьей, перед двором его величества, – проникновенно заговорил Виллие, – нас обвинят в малодушии, в иных смертных грехах. Разве там, на расстоянии, могут понять, что больной гонит нас прочь? Надобны некие принудительные меры для лечения.
; Я поддерживаю коллегу, – глуховато заговорил Тарасов, – собственными силами - это стоит прямо сказать - больному не удастся переломить недуг. И как быть, я ума не приложу. ; Тарасов виновато опустил глаза.
; Может, всей свитой придти к государю и попросить не чинить над собой новых мук? – предложил барон Дибич. Он был, пожалуй, взволнован более всех, ибо лично отвечал за состояние здоровья монарха.
Все взоры присутствующих оборотились на князя Волконского. Генерал-адъютанта более двадцати пяти лет связывала теснейшая дружба с Александром, и он как никто иной знал все сильные и слабые стороны самодержца. И на сей раз именно князь Волконский предложил самый неожиданный выход из положения.
; Думаю, ваше императорское величество, – оборотился он к Елизавете Алексеевне, – любимый нами государь не сможет ныне обойтись без духовника. Нет, нет, дело не столь серьезно, но… завидя священника, монарх, возможно, всерьез обеспокоится, поймет, что с такой болезнью шутки плохи, по настоятельному требованию священника начнет принимать лекарства, слушать предписания врачей.
; Совет зело мудр, но кто из нас первым осмелиться сообщить об этом государю? – с неподдельной тревогой спросил Виллие.
; Наверное, печальную миссию предстоит взять мне, ; без раздумья заявила государыня.
Все с удивлением и недоверием посмотрели на Елизавету Алексеевну. Многие годы она хандрила, часто хворала, жила за спиной государя как за каменной стеной. Но здесь, в Таганроге, куда приехала чуть жива, преобразилась, в ее действиях проявились решимость, энергия, природный ум. Все и раньше заметили, что с болезнью государя она взяла руководство свитой на себя, умно и быстро гасила готовые вспыхнуть препирательства и ссоры между членами свиты.
Получив всеобщее одобрение и благословение, Елизавета Алексеевна встала и направилась к больному супругу. Князь Петр Волконский вслед перекрестил императрицу. Не хотел бы он сейчас оказаться на ее месте.
Войдя в комнату государя, императрица присела к его изголовью, провела ладонью по волосам, по крыльям носа, издалека завела разговор о краткости человеческой жизни, о царствии Господнем, о том, что, пожалуй, надобно супругу прибегнуть к лекарству, которое помогает буквально всем, живущим в подлунном мире. Государь слушал рассеянно, взял руку Елизаветы Алексеевны, прижал к своим воспаленным глазам. И вдруг до него дошло, к чему его осторожно призывала супруга. Александр вздрогнул всем телом и сел на постели, как бы желая показать, что болезнь его не столь сильна.
; Дорогая, – холодно проговорил государь, не отпуская ее руки, – какой глупец и невежда вам сказал, что я нынче в столь тяжком положении, что мне уже необходимо сие престранное лекарство? - В глазах императора Елизавета Алексеевна прочла откровенный ужас, глаза расширились, он часто задышал.
; Консилиум, – уклончиво ответила государыня, – ваши верные медики – лейб-медик Виллие и врач Тарасов. Они советовались и с местными врачами.
; Этим знахарям я не верю! – вырвалось у государя, и ему стало стыдно – так он еще никогда не отзывался о людях, коим целиком и полностью доверял. ; А вы… Вы тоже считаете, что моя болезнь зашла слишком далеко? – Он пристально посмотрел на супругу.
; Меня вы можете не брать в расчет, я сейчас позову Виллие! ; Императрица повернулась к двери, позвала камердинера, послала за лейб-медиком. Это был поистине блестящий ход в этот напряженный момент разговора, ибо по глазам супруга она поняла, что сейчас может последовать взрыв ярости, что только ухудшит его состояние. Баронет Виллие предчувствовал, что может понадобиться в любой момент, и стоял за дверью, готовый по первому зову поспешить на помощь императрице, понимая всю сложность ее миссии.
; Слушаю вас, государь, – Виллие склонился перед больным в почтительном поклоне.
; Скажите, друг мой, Карл, – слабым голосом заговорил с врачом государь, – неужто я и впрямь в таком положении, что надобно звать священника? Разве медицина уже бессильна помочь мне?
Виллие кивнул. Ему было мучительно больно за то, что вынужден обрекать монарха на подобные испытания, на новые нравственные мучения.
; Сговорились побыстрей похоронить своего государя! – бросил упрек Александр. ; Объясните тогда истинное мое состояние. Идите ближе, я не заразен.
; Зачем вы так, ваше величество. Я боле не в силах скрывать того, что у всех придворных на виду, – дрогнувшим голосом объявил лейб-медик, с неимоверным трудом сдерживая слезы. – Государь, вы в опасном для жизни состоянии.
Государь обмяк, будто из него выдернули некий стержень, на коем держалось столько лет величественное и недавно еще атлетическое тело, он закатил глаза, упал на подушки, отдышался. И вдруг совершенно спокойно проговорил: ; Благодарю вас, Карл, и вас, Елизавета Алексеевна, за откровенность, зовите священника, я ко всему готов.
Вскоре после столь неприятного разговора государь впал в тяжкое забытье, на искаженном от боли лице выступил крупный пот, по телу временами стали прокатываться судороги. Неотлучно дежуривший у постели больного государя врач Тарасов педантично отмечал каждый час в больничном дневнике самочувствие монарха. Царь то впадал в беспамятство, то приходил в себя, не открывая глаз, с придыханием, вполголоса принимался читать молитвы, особенно часто повторял псалмы царя Давида. На рассвете, когда осеннее все еще теплое солнце осторожно коснулось тюлевых занавесей в спальной комнате, государь открыл глаза и без предисловий спросил Тарасова:
; Здесь ли священник?
; Он ждет ваше величество! – обрадовано проговорил Тарасов. ; Разрешите пригласить?
Государь кивнул.
Протоирей Таганрогской церкви Павел Федотов буквально всю ночь просидел в кресле, в смежном кабинете, каждую минуту ожидая вызова. И когда врач Тарасов появился в дверях, священник понял: торжественно-печальный момент наступил. Протоирей сам сильно волновался, ведь ему выпало принимать исповедование у всероссийского монарха! Стараясь казаться спокойным, он вошел в спальную комнату и впервые в жизни увидел Александра Благословенного. Хотел было поклониться, но государь опередил, приподнялся на постели, взял руку протоирея в свою и поцеловал. Затем сказал оробевшему священнику:
; Пожалуйста, святой отец, приступайте к исповеди. Об одном прошу: забудьте, кто перед вами. Поступайте со мной, будто с любым христианином, забудьте о моем царственном сане, о моем величестве. Вверяю себя в вашем лице в руци Божьи. ; И устало прикрыл глаза.
Весть о том, что государь принял у себя для исповеди протоирея, мгновенно разнеслась по дворцу. Пришла Елизавета Алексеевна, буквально примчались князь Волконский и барон Дибич. Вскоре у входа в спальню уже толпилось до двух десятков людей. Протоирей Федотов оглянулся на придворных и попросил оставить его наедине с государем.
; Мы будем ждать в соседней зале! – Елизавета Алексеевна первой шагнула к выходу. За ней последовали остальные придворные. В кабинете стояло всего два канапе. На одно присела, машинально подобрав под себя чернее шелковое платье, государыня, на второе – оба врача. Волконский и Дибич прохаживались по залу, тихо переговариваясь.
Исповедь длилась более часу. Видимо, государю было что рассказать священнику, было в чем покаяться. Когда же протоирей распахнул обе створки дверей, промолвив: «Господь принял покаяние раба своего Александра!», все вновь поспешили в спальную комнату. Елизавета Алексеевна встала у изголовья, врачи по обе стороны постели, остальные, в том числе и приехавший недавно из столицы личный врач императрицы Стофреген, столпились в ногах государя. Неожиданно для всех протоирей Федотов вдруг опустился на колени перед постелью больного и слезно попросил монарха не отвергать помощь медиков, ибо лечение угодно Господу.
; Да, конечно, я готов, – обрадовано ответил государь, обводя глазами придворных, – я буду лечиться. ; Волконский и Дибич переглянулись. Им, как и всем остальным, государь показался совсем иным человеком – поздоровевшим, просветленным, ободренным. – Признаюсь вам, друзья мои, никогда в жизни я не чувствовал большего удовлетворения, чем сегодня, даже после победного вхождения русских войск в Париж. ; Оборотясь к Виллие и Тарасову, с мягкой извиняющейся улыбкой сказал: - Я готов к лечению.
После того, как придворные вышли, врачи принялись ставить больному пиявки к затылку, заставляли глотать пилюли, деловито суетились, прекрасно понимая, что делается все это для отвода глаз. Еще загодя до сего момента, при определении диагноза все три врача сошлись на том, что у государя тяжелое поражение мозга, развившееся на почве южной лихорадки, посему возможно лишь временно облегчить его страдания, и они делали все возможное для этого.
Зная, что государь вообще почти никогда не принимал лекарств, а  особенно ненавидел кровопускание и пиявки, они с явной опаской выполнили это действо, поставив аж тридцать две пиявки за уши и на шею, чтобы отсосать черную больную кровь.
К обеду государю сделалось лучше. Это искренне обрадовало Елизавету Алексеевну и всех приближенных. Жар спал, лихорадка прекратилась. Государь, полулежа на постели, залюбовался отличным солнечным деньком, затем потребовал подать ему в постель государственную почту, стал просматривать ее. Императрица осторожно вышла из спальни, заспешила в свою комнату, перекрестилась на образа, села к столу и принялась сочинять письмо в Петербург вдовствующей императрице Марии Федоровне. Думать над текстом сегодня ей не пришлось, слова, казалось, сами ложились на бумагу: «Дорогая матушка! Я была не в состоянии написать вам со вчерашнею почтою, были на то серьезные опасения. Сегодня – да будет воздано за то тысячу и тысячу благодарений Всевышнему – наступило весьма явное улучшение в состоянии здоровья государя, этого ангела доброты среди своих страданий. Для кого и на ком явить Господу свое милосердие, как не на нем. Сегодня, в среду, он выглядел довольно хорошо, показал мне стакан с уксусом и альпийской водой, которые приготовил Виллие для обтирание лица. Он сказал, что это наслаждение…»
Неожиданно будто кто-то толкнул императрицу под руку. Она прервала письмо и поспешила в спальню к Александру, чтобы убедиться в правоте написанного. Государь повернулся к ней:
; Где вы будете гулять, дорогая?
; Хочу подняться в горы и спуститься ближней дорогой.
; Посмотрите, переехали ли казаки? Они сами пожелали быть ближе к нам.
Елизавета Алексеевна принялась рассказывать, как любовно украшает их любимую беседку садовник, какие осенние сорта роз прививает. Ее голос успокоил императора. Незаметно для себя он задремал. Императрица сидела подле больного, и, глядя на изменившиеся черты дорогого лица, вспоминала юные годы, как ее сватали за красавца Александра, с каким почетом везли в русскую столицу. Неожиданно государь открыл глаза, казалось, он и не спал вовсе, сказал таинственным тоном:
; Душа моя! Никого нет вблизи дверей? – покосился в сторону выхода.
; Нет, никого, а что тебя беспокоит?
; Я должен посоветоваться с тобой. Лизанька! Это зело важно. Российская история еще не знала подобного. Тяжкое решение – я надумал принять, но... да поможет мне Господь!
; Ангел мой, ты пугаешь меня, ; встревожилась Елизавета Алексеевна. Кажется, впервые за последние годы он вновь назвал ее Лизанькой, решил доверить некую тайну.
; Иди проверь, нет ли кого вблизи дверей в коридоре.
Императрица подумала, что снова подступает бред, потрогала лоб Александра, ничего не понимая, уставилась на супруга и в глазах его уловила лихорадочный, но вовсе не болезненный блеск. Пришлось подчиниться. Плотнее прикрыв обе створки дверей, Елизавета Алексеевна вернулась к больному.
; Слушай меня внимательно. ; Александр приподнялся и сел на подушки. ; Я доверяю тебе страшную тайну. Поклянись, что до последнего вздоха ты будешь хранить ее.
; Клянусь, если ты того желаешь, но, что все сие означает? Не томи меня, ангел.
; Наклонись ко мне. Вот так. Я должен умереть...
; Не говори столь ужасные вещи, на все воля Божья.
; Да, я должен умереть... и воскреснуть. Не пугайся. По буддийским верованиям человек, умирая, воплощается в иное живое существо и воскресает, начисто забывая о прошлой жизни.
; Я позову Виллие! – попыталась встать Елизавета Алексеевна, но государь успел придержать ее за руку.
; Сиди и слушай, душа моя...
В это же самое время государя хотел навестить личный медик Тарасов. Как всегда он без стука вошел в спальную комнату, увидел Елизавету Алексеевну с искаженным от страха лицом, хотел было спросить, что произошло, но государь вдруг замахал на него руками, попросил немедля выйти. Врач успел также заметить страх на лице государя. Шагая по коридору, он пытался угадать, что же могло так расстроить обоих супругов. Не найдя ответа, чтобы успокоиться, ибо волнение царственной семьи передалось и ему, сел заполнять медицинский дневник: «Ночь государь провел в забытьи и беспамятстве, только временами открывал глаза, когда приходила императрица. Сидя подле него, Елизавета Алексеевна ласково, как с ребенком разговаривала с монархом, моментами обращая взор на св. распятие, крестилась и тихо читала молитвы. Несмотря на забывчивость и беспамятство от усиливающегося угнетения мозга, всегда, когда приходила императрица, государь чувствовал ее присутствие, брал ее руку и подолгу держал над своим сердцем. К утру государь начал очевидно слабеть. Почти до рассвета, безотходно, я, позади императрицы, простоял у ног государя. Самолично видел: даже обычное питье он проглатывал с неимоверным трудом, что указывало и на желудочные колики. В четвертом часу за полночь дыхание государя стало явно замедляться, но остаток ночи Его величество провел спокойно, без особых страданий...»
В тревогах и ожиданиях прошла неделя. Наступило утро 19 ноября – пасмурное, хмурое, с мелким надоедливым дождем. Непогода словно предвещала беду, спешила оплакать жизнь того, кто столько добра сделал для Отчизны. Несмотря на это, площадь перед дворцом была усеяна народом. Таганрожцы после церковного богослужения, усердной мольбы за спасение государя, валом повалили на площадь, желая получить известие о здоровье монарха из первых уст. Александра Благословенного народ продолжал любить и надеялся на благополучный исход.
Будто святая или, наоборот, сатанинская сила привела народ сюда именно в этот день, ибо час пробил. Ровно в 10 часов 50 минут из спальни государя на площадь выскочил камердинер Анисимов, безутешно плача. Хотел что-то сказать, не смог, махнул рукой и удалился. За ним появились все три придворных врача. Люди на площади обнажили головы.
; Господа! – нашел в себе силы проговорить лейб-медик Виллие. ; Наш любимый монарх, самодержец Всея Руси Александр отошел в вечность! Не плачьте, друзья мои, государь не испытал никаких страданий, лицо его оставалось спокойным и выражало неземную благодать, ибо Господь отпустил ему грехи!..
Во дворце воцарился траур. Bee окна и зеркала занавесили черным крепом, черные повязки появились и на рукавах придворных и слуг, на груди казаков были черные банты. Духовой оркестр местной пожарной команды без перерыва исполнял траурные мелодии. Город словно вымер. Лишь менялся у ворот дверца каждый час караул, да то и дело выкатывались со двора коляски и верховые фельдъегеря.
Императрица Елизавета Алексеевна сама закрыла супругу глаза. Поцеловала в лоб, перекрестила и, не теряя царственного достоинства, удалилась в свои покои. Князь Петр Волконский с удивлением и с неким суеверным испугом наблюдал за ее царственно-величавой походкой, которой прежде не замечал.
В тот же вечер, чуточку опомнившись от горя, в гостиной, убранной черным крепом, собрались вокруг императрицы придворные, казаки и прислуга. Сидели за столом, попивая клюквенный морс, молчали, изредка тайком поглядывая на Елизавету Алексеевну, которая была во всем черном, будто загодя приготовила печальное одеяние. Нужно было что-то решать. Князь Волконский и барон Дибич изредка перебрасывались многозначительными взглядами. Они лучше остальных понимали всю двойственность положения – со смертью Александра Благословенного заканчивалась особая эра вознесения России, наступал переломный, трагический момент не только для их личных судеб, но и для огромного государства. Все получилось так нелепо. В двух тысячах верст от столицы, в таганрогской глуши, вдали от Зимнего дворца, от иностранных посланников, от Государственного совета, лежал на простом дубовом столе почивший в бозе император всероссийский. И трудно было предположить, что творится в обеих столицах, как там воспримут кончину государя, на чью царственную главу вознесут корону, кому присягнут войска. Да и им – свите покойного, от кого ныне ожидать приказаний? Все ждали первого слова Елизаветы Алексеевны, но она продолжала машинально отхлебывать из бокала клюквенный морс и думала о чем-то своем, затаенном.
; Ваше императорское величество, – наконец нарушил долгую паузу князь Петр Волконский, – дражайшая наша государыня Елизавета Алексеевна. Что же нам, горемычным, теперь делать?
; Продолжать служить России, князь! – нарочито-фальшивым голосом проговорила царица. ; Разве можно думать иначе?
; Надеюсь, – вступил в разговор начальник штаба барон Дибич, – почивший государь оставил вам завещание о престолонаследии?
; Завещание? – вскинула красивую голову Елизавета Алексеевна. ; Разве можно сомневаться в том, что отныне всероссийским монархом станет Константин Павлович? Я уже распорядилась послать в Варшаву фельдъегеря с письмом Константину Павловичу.
Волконский и Дибич снова многозначительно переглянулись. Им не надобно было напрягать память, ибо однажды в их присутствии Александр, обращаясь к великому князя Николаю Павловичу, сказал неожиданную фразу: «Константин неспособен к великим делам, я уже высказал ему свои претензии, с коими брат вполне согласился. Тебе, мой брат, придется продолжить мое дело. Бог и мои друзья – свидетели сказанного».
Государыня, оказывается, вовсе не знала о тайном сговоре царственных братьев или просто не желала в присутствии чужих людей открывать странное завещание покойного супруга.
; Тысячу раз прошу извинить меня, государыня, – осмелился возразить Волконский, – но... вы вполне уверены в сказанном?
; Дабы убедиться в правоте моих слов, – спокойно сказала Елизавета Алексеевна, – надобно изъять из внутреннего кармана почившего нашего ангела конверт, с коим государь, как вы знаете, никогда не расставался. В нем, полагаю, и лежит завещание.
Видя, что ее слова не убедили Волконского и Дибича, Елизавета Алексеевна тотчас отправилась в сопровождении свиты в спальную комнату, где лежал на дубовом столе в деревянном гробу покойный. Встав по обе стороны гроба, члены свиты молча смотрели на лицо любимого государя. Затем государыня склонилась над телом, осторожно вытянула из потайного внутреннего кармана объемистый конверт. Окружающие облегченно вздохнули, с надеждой уставившись на государыню: «Наконец-то можно будет унять зловредные слухи, что ходили по Таганрогу последние дни. В конверте, конечно же, документ-завещание, оно разом внесет ясность в умы верноподданных, успокоит Россию, раздираемую спорами в Государственном совете, готовящимися заговорами в войсках». И еще знали придворные, что с этим конвертом при жизни Александр никогда не расставался, иной раз словно нарочно вынимал конверт на виду близкого окружения и задумчиво рассматривал его со всех сторон.
Одно обстоятельство слегка насторожило Елизавету Алексеевну – конверт не был достаточно хорошо запечатан, будто бы кто-то до нее успел заглянуть в это святая святых, затем торопливо заклеил конверт. Государыня повертела его в руках, недоуменно посмотрела на князя Волконского:
; Наш ангел, вы знаете, князь, все делал аккуратно, а тут...
Волконский взял из рук Елизаветы Алексеевны конверт, принялся внимательно разглядывать места склейки. Да, было весьма похоже, что кто-то успел заглянуть в государево завещание. Однако, чтобы не сеять новые слухи, Волконский напустил на лицо равнодушный вид, сказал, возвращая конверт государыне:
; Края от перепада воздуха отклеились. Все в полном порядке.
; Пройдемте, господа, в гостиную! – Елизавета Алексеевна, не выпуская из рук конверт, первой вышла из спальни, где уже неуловимо витал тошнотворный запах ладана.
В гостиной, приказав плотнее затворить двери, государыня оставила кроме Волконского и Дибича врачей, Тарасова и Виллие, стала вынимать из конверта бумаги и раскладывала одну за другой на столе. С каждой секундой ее охватывало недоумение, затем прекрасные черты лица исказил неподдельный ужас. Конверт опустел. А завещания о престолонаследии в нем не оказалось...
В тот же вечер крайне обеспокоенный барон Дибич, ни с кем более не советуясь, написал рапорт в Варшаву, где находился Константин Павлович: «С сердечным прискорбием имею долг донести Вашему императорскому величеству, что Всевышнему было угодно прекратить дни августейшего нашего государя императора Александра Павловича сего ноября, 19-го дня, в 10 часов 50 минут здесь, в городе Таганроге. Имею честь представить при сем акт за подписанием находившихся при сем бедственном случае генерал-адъютантов и лейб-медиков».
Затем, взяв акт, барон обошел всех упомянутых в нем. С акта тут же был сделан перевод на французский язык. На следующий день был также составлен акт вскрытия тела. Под ним стояли девять подписей.
Принеся для ознакомления сии документы Елизавете Алексеевне, князь Волконский попросил императрицу переехать в дом купца Шахматова, который он приготовил еще 13 ноября на самый худший случай. Государыня воспылала лицом и гневно проговорила: «Я уверена, что вы разделяете со мной мое несчастье, но неужели вы думаете, что меня привязывала одна корона к моему мужу? Я прошу вас не разлучать меня с ним до тех пор, покуда есть возможность». Волконский, откланявшись, удалился…

                IX
               
Граф Алексей Андреевич Аракчеев воспринял печальное известие о внезапной кончине горячо любимого им государя с удивительным спокойствием и хладнокровием, хотя внутри у всесильного министра дрожала каждая жилочка от боли и обиды, что все так быстро кончилось. Однако, в ответ на слова соболезнования сослуживцев и подчиненных, Аракчеев отводил глаза, боясь, что злорадные собеседники прочтут в них нечто совсем иное. Ведь любому лакею было понятно, что со смертью благодетеля, вероятнее всего, завершится и эра могущества самого Аракчеева.
Даже на оперативном совещании, когда министр внутренних дел Ланской с тревогой сообщил Аракчееву, что в Таганроге случилось еще одно непонятное событие – исчезло тело бывшего старшего фельдъегеря Маскова, Аракчеев насмешливо скривил губы:
; Не надобно делать из мухи слона. В горячке и суматохе, вызванной смертию нашего государя, кому было дело до фельдъегеря? Наверняка закопали в спешке и забыли, вон сколько вокруг простых смертных мрет. Давай-ка лучше пораскинем мозгами, как подготовиться к опасному событию, которое возможно в столице в момент привоза тела императора.
; Я уже дал распоряжение по министерству, – поспешил Ланской, – войска и полиция будут приведены в готовность, отпуска отменяю всем офицерам, на улицах ввожу патрулирование.
Аракчеев, казалось, вообще не слушал министра, отвлеченно смотрел на клетку с попугаем. Затем будто очнулся, кликнул адъютанта, велел принести две чашечки кофею с пирожными. И словно разом стер в памяти прежний разговор о смерти государя: стал со сладострастным удовольствием рассказывать о том, что удалось выяснить об опасных государевых преступниках, совершивших дерзновенный побег с Соловецких островов.
; Время ли, любезный Алексей Андреевич, толковать о каких-то злодеях? – перебил Ланской. – И без того голова кругом идет, а вы...
; Я бы не упомянул о сем, но... зело странная получается история. – Аракчеев привычно взъерошил волосы. ; И бывший гренадер Михей Соколков, и французский шпион Турналь, оказывается, вовсе и не думали бежать с Соловков.
; Не думали? А бежали. ; Ланской, когда его ставили в тупик, сердился и багровел.
; Злодеев проводили из монастыря, взяв под белы, а точнее, под черны, ручки. Спрашивается, почему отпустили? Да потому, что якобы государев фельдъегерь привез из столицы на сей счет распоряжение, подписанное тобой.
; Мной? Да что вы такое говорите, Алексей Андреевич?! – Министр внутренних дел стал багроветь так, что, казалось, его хватит удар, проворно соскочил с кресла, встал напротив Аракчеева. ; Неподходящее время нашли для своих колючих шуток. Вы и так достаточно много себе позволяете. С приходом нового государя я вынужден буду...
; Сядь, министр, не мельтеши перед глазами! – отмахнулся Аракчеев. ; Константин Павлович хорошо меня знает, чего не скажешь о тебе. Сядь лучше. Выпей немецкого кофею с травой валерианой, весьма, говорят, успокаивает нервы. ; Лицо Аракчеева приобрело озабоченное и серьезное выражение. – Так как объяснишь сей побег?
; Я превосходно помню: офицер по связи привез мне тот документ, – морщины сбежались на широкий лоб Ланского. – Злодей иноземный просил о переводе в иное место заточения, зело жаловался на соловецкие порядки. Помню размашистую резолюцию государя на прошении Турналя: «Оставить без изменений». На этом основании мы составили отказную депешу и отправили с фельдъегерем на Соловки, ; выдохнул Ланской, с тревогой глядя на Аракчеева.
; Ну и где он теперь, твой фельдъегерь? Что ж ты его до сих пор не хватился?
; Я запамятовал: за какие презлые дела гренадер Соколков был сослан в монастырь? – попытался уйти от ответа Ланской, который действительно и думать забыл о своем порученце.
; Скажу - не поверишь. Я дело Соколкова поднял и… вины за оным гренадером никак не обнаружил. Природа-матушка сыграла с ним злую шутку. ; Аракчеев чуть повернулся к свету, и блеск бриллиантовой броши на его галстуке завораживающе ударил в лицо Кочубея.
; Вы, ваше сиятельство, сегодня замучили меня загадками, ; натянуто улыбнулся министр, расстегнул верхнюю пуговицу мундира. Один Господь знал, как в эти минуты он ненавидел временщика ; О какой игре природы вы изволите говорить?
; Бывший гренадер Соколков как две капли воды внешностью и даже некоторыми манерами и голосом походил на почившего императора Александра, вечная ему память. Царь знал и опекал Соколкова, но однажды, когда оный гренадер стоял в карауле у дверей спальни ея императорского величества, Елизавета Алексеевна, при явном недостатке света, приняла Соколкова за царственного супруга и... Воображаю, какой получился конфуз. Словом, крайне возмущенная императрица решительно потребовала от командования полком удалить зловредного двойника императора с петербургского горизонта. А ретивые служители твоего, Ланской, ведомства, взяли да сослали Соколкова на северные острова.
; Погодите, погодите, Бога ради, Алексей Андреевич, – вновь заволновался Ланской, на мгновение представив, как может повернуть против него дело Аракчеев, – каким же образом была состряпана фальшивка, согласно которой дали вольную Соколкову и французу?
; Это я должен это спросить у вас, – Аракчеев картинно развел руками. ;Думаю, все было так: злодеи узнали о бумаге, что вез твой фельдъегерь, перехватили его в дороге, прибили, а письмо подменили. Настоятель на Соловках, видать, не из больших грамотеев, принял все за чистую монету.
; Эдакого в империи сроду не бывало! – голос Ланского дрогнул. ; Я не смею никого подозревать. В министерстве – достойные люди. Возможно, то были козни военных заговорщиков?
В глазах Аракчеева появился нездоровый желтоватый блеск, который всегда пугал вельмож, ибо это был признак крайнего гнева.
; Вот именно, заговорщиков, которые, благодаря нашей с тобой бездеятельности, благодаря тому, что высшие чины империи самоустранились от управления Россией, полагаясь на одного Аракчеева, разложили служивый аппарат, свили змеиное гнездо в гвардии, в полках!
; Надобно ли сие зло преувеличивать, я полагаю... ; начал было Ланской и осекся под взглядом всесильного министра.
; Да куда уж тут преувеличивать! – Аракчеев сунул ему под нос плотный лист бумаги, но из рук не выпустил, не глядя на министра, стал читать: - «Николай Тургенев нимало не скрывает своих вредоносных правил, даже гордится званием якобинца, буквально грезит гильотиной, чтобы поотрубать нам головы». Каково?! Пора вам пошире размахнуться и бить, бить по сопаткам всех этих неудачников, жадных до возвышения. Зла в империи накопилось сверх меры.
 Аракчеев устало откинулся на спинку мягкого кресла, положил на широкие поручни поросшие рыжинкой ладони, сказал уже более спокойно:
; А теперь о самом главном. Тело императора приближается к столице. Посему для заговорщиков и врагов сейчас самое благоприятное время для смуты. Мне уже многократно доносили о нелепых слухах, будто бы любимого императора злые вороги изрезали на куски и везут для погребения закрытый свинцовый гроб, который не станут открывать и показывать простому обывателю. Масонские ложи, доселе терпимые правительством, офицерские кружки, в коих постоянно идут беседы о язвах России, о якобы тягостном положении русского солдата... ; Аракчеев склонился к министру внутренних дел и, злобно сверкнув очами, выпалил: ; За все это я тебя, Ланской, со свету сживу!
; Мои людишки, копию сняли с письма важного вельможи, – как ни в чем ни бывало заговорил Ланской, пристально глядя в лицо Аракчеева. Он несколько раз за время разговора пытался достать козырную карту и ударить ею по наглой морде этого выскочку, но всякий раз утишал себя: «Рано, пусть выговорится». И вот терпение министра лопнуло. ; Сейчас сам все поймешь, ; твердо выговорил Ланской, впервые обращаясь к Аракчееву на «ты». ; Я прочту малость, из письма, – набираясь внутренней решимости, продолжал Кочубей. Скривил губы: ; Прости, Алексей Андреевич, ежели что не так, не мои сии слова. «Проклятый змей Аракчеев и тут отчасти причиной несчастья с нашим государем, ибо в первый день болезни государь занимался чтением полученных от змея бумаг и вдруг почувствовал ужаснейший жар, вероятно происшедший от досады, слег в постель и более уже редко вставал. Не правда ли я вам говорил, что изверг сей погубит Россию и погубит государя, который узнает все его неистовства, но, поздно: вот предчувствие мое и сбылось!» ; Ланской сделал долгую паузу, поднял глаза на Аракчеева и не узнал – лицо его вытянулось, перекосилось, скулы затвердели, пальцы сжались в кулаки так, что посинели косточки. Казалось, еще мгновение и Аракчеева хватит удар. Однако багровость стала медленно сползать с его лица, кулаки разжались, хотя гримаса никак не могла изгладиться.
; Князь Волконский! – только и смог выговорить Аракчеев. ; И ты хорош, навострился бить в спину, ничего, я вам всем припомню.
; А ответ собеседника услышать не желаешь? – старый царедворец мгновенно уловил перемену в поведении Аракчеева и решительно продолжил наступление: ; Думаю, нет секрета, кому писал князь Волконский.
; Подлецу генерал-адъютанту Закревскому?
«Слишком жестоко убежден я вашим предчувствием о пресмыкающемся змее, который успел отравить своим ядом и последние минуты своего благодетеля. ; Ланской не мог отказать себе в удовольствии вновь взглянуть на Аракчеева. – Припомните и мое о нем мнение: оно сбылось теперь разительно. Недаром и я чувствовал всегда ужасную к нему антипатию. Если бы вы знали, сколь несносно теперь его существование в глазах соотечественников! Мне пишут из Петербурга, что единогласно почти все его ненавидят и, как чудовища, пугаются...»
; Хватит! – Аракчеев ударил по столу с такой силой, что одна из чашечек с кофеем перевернулась, коричневая жидкость разлилась по столу, граф в сердцах рванул скатерть за край и сдернул и чашки, и сахарницу, и бумаги на пол. ; Ишь, кукольник! Притворился горшком, а сам меня в печь башкой сунуть хочешь. В поселениях сгною!
Неслышно вошел служка в полувоенном мундире, быстро навел порядок, застелил новую скатерть. Ланской подивился: на лице аракчеевского служки не было никаких чувств, будто собирать с пола разбитые чашки для него самое преобычное дело. Ланской собрался уходить, подбирая весомые слова, чтобы Аракчеев понял - время его кончается, но тут резко распахнулась дверь и на пороге появилось зело странное, густо заросшее волосьем существо, лишь внешне похожее на человека. Юродивый был почти наг, несмотря на сильный мороз, вместо теплого одеяния на нем волочилась власяница, били по голому телу вериги, сосульки волос ниспадали на лоб, борода была густа и запутанна. Не здороваясь с хозяином кабинета, не испрашивая разрешения, он повалился правым боком на диван, разом испачкав парчовую накидку.
; Еще одна комедь! – вскочил на ноги взбешенный Ланской. – Ну, Алексей Андреевич, однако ты большой мастер устраивать машкарады.
; Как и ты! – зло улыбаясь, отпарировал Аракчеев. ; Мой друг припожаловал, чего вскинулся? Не бойся, не съест, покусает малость и отпустит.
; Я ухожу! – предупредил министр, дивясь дьявольскому обличью Аракчеева. Сам – исчадие ада и водится с себе подобными. Разом всплыло в памяти, как обманул государя его любимчик в последний раз. Узнав, что Александр тяжко болен, Аракчеев тотчас заявил, что и он по тяжкому расстройству здоровья, удаляется от государственных дел, уезжает в деревню и мечтает об одном – пожить в уединении, посвящая себя Богу. Однако, как только столица принесла присягу Константину Павловичу, он вдруг излечился разом и донес новому государю: «Получа облегчение от болезни, я вступил в командование отдельным корпусом военных поселений».
; Сядь, граф! Мы с тобой еще не договорили. Не рвись, охрана у меня зла. Давай-ка лучше потолкуем со святым человеком, с коим сам государь-батюшка не гнушался совет держать. ; Повернулся к юродивому: ; Фотий, братец, не желаешь ли откушать кофею?
– Бесовское питье не употребляю! – злобно сверкнул налитыми кровью глазами Фотий. ; Вели-ка лучше хлебушка свежего принесть да крынку молочка.
; Сей момент, братец, все будет доставлено, ; почтительно склонил голову Аракчеев. ; А покудова за молочком людишки пойдут, скажи нам: не привиделось ли тебе днями провидящее явление?
; Бесы! Бесы привиделись! – взвизгнул Фотий и закрутился на мягком диване, будто и впрямь злобные бесы, невидимые глазу, принялись тыкать юродивого острыми пиками под бока.
; Поведай нам, братец, о том! – Аракчеев многозначительно глянул на притихшего Ланского. Мол, все вражьи письма супротив меня ; детский лепет по сравнению с тем, что сейчас услышишь.
; Ночью сие случилось, во тьме кромешной, – чуточку успокоился юродивый, – как обычно, возносил я молитвы Господу, как вдруг будто тяжким саваном накрыло мя с головой, а когда саван стянули, разглядел четверых бесов, они имели лики больших вельмож, ежели бы не рожки да не копыта, не подумал бы о бесах.
; Дальше, дальше-то что было? – Аракчеев подался вперед, впился глазами в юродивого. Он истово верил во все, что рассказывал Фотий.
; Принялись сии бесы пребольно бить меня копытами в душу! – Фотий сдвинул верижину и показал министрам синяки на впалой петушиной груди: ; Во, гляди!
Ланской не в силах был скрыть отвращение к этому схимнику-притворе, о котором мгновенно вспомнил все, что знал из донесений агентов. Выдававший себя за святого человека Фотий - в миру Петр Спасский, сын дьячка, с детства был малость тронут умом после того, как попал в грозу. В свое время его приметил и пригрел архимандрит Филарет. Заметив большие странности в поведении Спасского, Филарет уговорил его постричься в монахи, продолжал всячески поддерживать и опекать. Склонный к самоистязанию Фотий носил вериги на полуголом теле, «усугубляя свои подвиги житейским воздержанием, полным совладением всех постов, истовыми молитвами». С помощью монахов Фотий стал распространять слухи о своих божественных видениях, предсказывал всяческие катаклизмы, многие из коих самым невероятным образом сбывались.
; Что же стало было потом, говори скорей, - Аракчеев придвинул Фотию бидончик с молоком.
; Бесы рогатые вдруг разом попрятались, – Фотий откровенно лукаво глянул на всесильного покровителя, – будто сквозь землю провалились. И тут вдруг ночью светло стало как днем. Глянул я и вижу: государь наш возлюбленный стоит в полном здравии и плачет.
; А рядом-то кто с ним? Рядом? – в волнении спросил Аракчеев.
; Один стоял государь, а на столе, перед ним – черный гроб. – Фотий потер лоб, будто силясь вспомнить все до мелочей. – Гроб-то пустой, только травы пахучие.
; И видение исчезло? – насмешливо выпятил толстую губу Ланской.
; Государь исчез, – как ни в чем не бывало, продолжал Фотий, – пришли какие-то лекари да два казака с ими, стали гроб тот закрывать крепко-накрепко. Тут петух прокукарекал, и худо мне стало, все исчезло разом. ; Фотий и впрямь обессилено вытянулся в кресле, будто боль во время видения вновь отдалась в его хилом теле.
Аракчеев и Ланской невольно переглянулись. В глазах Аракчеева был ужас, в глазах министра – легкая усмешка. Аракчеев вдруг вспомнил утреннее донесение из Таганрога об исчезновении тела покойного фельдъегеря капитана Маскова. После рассказа Фотия этот маленький факт вырастал в огромную величину. «А ежели и впрямь, как поговаривают обыватели, государь не умер, просто исчез? – с ужасом подумал Аракчеев. ; Сколько раз, бывало, в интимных беседах высказывался перед ним Александр о том, что владеет им глупая мечта: со стороны глянуть на якобы собственные похороны, узнать настоящее мнение о прожитой жизни, без лукавства и без притворства».
; Врешь ты все, проклятый юродивый! – не выдержал Ланской ; Как мог государь рядом с гробом стоять, когда он почил в Бозе? Знаешь, обманщику первый кнут. ; Покосился на Аракчеева: всесильный министр был во власти мистического ужаса.
; Смута, смута грядет превеликая! – поднял вверх указательный палец Фотий, совершенно игнорируя министра внутренних дел. ; Скоро, через неделю-другую, гром в столице грянет, пушки заговорят, кровь людская, будто водица весенняя, прольется. Веки прикрою и вижу сие, вижу! – нервная дрожь кольцами прошла по телу юродивого монаха. Фотий бочком повернулся к Кочубею, желал еще что-то выказать, но в углах искаженного болью рта показалась пена, и Фотий захлебнулся ею, захрапел, побледнел, закрутился на богатом диване ужом, пачкая атласную обшивку. Ланской и Аракчеев вскрикнули разом. Вбежали дежурные офицеры, под руки уволокли монаха.
Некоторое время  в кабинете стояла тишина, изредка нарушаемая жалобным вскриком канарейки в углу. Обоим вельможам было о чем подумать. Обычного разноса нынче у Аракчеева не получилось, ибо Ланской не просто осмелел, но и нашел возможность ответить на грубость, смутил всесильного министра. Однако Ара
кчеев первым пришел в себя.
; Мы с тобой, как на дуэли, обменялись ударами и к взаимному удовольствию остались целы, ; тон его был весьма скучен, – но... как ни горьки распри, давай-ка возвернемся к нашим невеселым обязанностям. Что нынче главное? Избежать волнений обывателей и дворянства. Траурная процессия, как ты знаешь, граф, прибывает в столицу еще не скоро, есть время подготовиться. Как ты, не супротив назначения на должность коменданта Васильевского острова генерал-лейтенанта Александра Бенкендорфа? Жесткий мужик, хоть и не русак.
; Он, по-моему, начальник кирасирской дивизии? – вполне миролюбиво спросил Ланской. Все, что он хотел сказать сегодня Аракчееву, сказал, далее портить нервы не имело смысла. ; Этот порядок наведет.
Ланской, не прощаясь, прямя спину, вышел из кабинета Аракчеева...


                Х

Конные фельдъегеря прибывали из Таганрога в Варшаву один за другим. Первый из них – капитан Столовицкий - привез письменную депешу 19 ноября вечером, в самый день кончины императора Александра. В то время великий князь Константин Павлович принимал у себя в гостях младшего брата Михаила Павловича. Наследника престола вызвали с бала и вручили депешу от генерал-адъютанта барона Дибича. Извинившись перед Михаилом, великий князь, правитель Польский, удалился в свои покои и, тревожимый худым предчувствием, сел писать ответ в Таганрог: «Несмотря на все утешения, высказанные в Вашем письме, я никак не мог отделаться от тяжелого впечатления, произведенного им. Говорю вам откровенно, что, повинуясь лишь внушению моего сердца, я отправился бы к Вам. Но, к сожалению, мои обязанности и мое общественное положение не позволяет мне отдаться этим естественным чувствам...»
Конец бала прошел скомкано, даже знаменитая мазурка танцевалась без обычного азарта. Михаил Павлович и княгиня Лович – близкая подруга Константина - сразу же пришли в кабинет великого князя и стали выспрашивать, что произошло, но Константин отделался полуправдой, поспешил перевести разговор на другую тему.
Лишь 25 ноября, в семь часов вечера, фельдъегерь вручил лично Константину роковое известие о кончине Александра. Михаил застал брата в слезах и сразу понял, что произошло. Он присел рядом, обнял старшего брата и затих на его груди. Прошло два часа. Придя в себя, Михаил стал первым поздравлять Константина с восшествием на российский престол, но тот, посерьезнев лицом, произнес слова, от которых озноб прошел по спине младшего брата: «Не спеши, милый, поздравлять меня. Настала торжественная минута доказать, что весь прежний мой образ действий не был личиною, и кончить дело с той же твердостью, с которой оно было начато».
Тотчас Константин приказал созвать к себе приближенных лиц и генералов, состоящих при русском наместнике в Польше. Когда овальная зала, по стенам которой были развешены портреты героев Отечественной войны, заполнилась ничего не понимающими придворными, Константин встал и объявил всем об утрате, постигшей Россию. После молчаливой длительной паузы великий князь, коему по старшинству полагалось встать во главе Российской империи, вдруг объявил о том, что уступает свое право на престол великому князю Николаю Павловичу. В зале возник недоуменный гул. И тогда, чтобы развеять сомнения, Константин добавил:
 ; Уступаю престол Николаю Павловичу, так как ему не было известно о существовании государственного акта, в котором я и Александр договорились о смене наследника престола...
Поздно ночью, плотно притворив двери, Константин написал брату следующие строки: «Дорогой Николай! Вы поймете по себе то глубокое горе, которое я должен испытывать вследствие ужасной потери, которую мы все понесли, сколько нас ни есть, а в особенности же я, утратив благодетеля и обожаемого повелителя и любимого брата, друга с самого раннего детства. Вы слишком хорошо знаете, было ли счастьем для меня служить ему и исполнять державную волю в важных или самых ничтожных делах. Его намерения и его воля были и будут, несмотря ни на что, что его не существует более, неизменно священными для меня, и я буду повиноваться им до конца дней моих.
Перехожу к делу и уведомляю вас, что, во исполнение воли нашего покойного государя, я послал матушке письмо, содержащее мои непреклонные решения, заранее одобренные как моим покойным императором, так и моей матушкой. Не сомневаясь, что вы в точности исполните его волю и то, что было сделано с его согласия, я приглашаю вас, дорогой брат, добросовестно сообразовываться с этим, и не сомневаюсь, что вы сделаете это и почтите память брата, который любил вас и которому страна обязана славою и степенью возвышения, которого она достигла. Сохраните мне вашу дружбу и ваше доверие, дорогой брат, и не на мгновение не сомневайтесь в моей верности и моей преданности. Из официального письма вы узнаете об остальном. Это письмо вам везет брат Михаил, и он сообщит вам все подробности, которые можете пожелать узнать... Не забывайте меня, дорогой брат, и рассчитывайте на усердие и преданность вернейшего из братьев и друга...»
На следующий день Константин после завтрака пригласил Михаила на веранду Королевского замка, откуда открывался живописный вид на реку Вислу и зеленый лес, охватывающий Варшаву полукругом. Обняв младшего брата, великий князь сказал:
– Отправляйся немедля в столицу. Вот, возьми, письмо Николаю. Береги его, как зеницу ока. На словах передай, что я исполнил свей обет и свой долг, я чист перед священною для меня памятью. Ты понимаешь, что уже никакая сила не может поколебать моей решимости, но чтобы еще более удостоверить в том матушку и брата и отнять у них последнее сомнение, я самого тебя к ним отсылаю.

…Великий князь Николай присутствовал на Божественной литургии и творил молитвы во здравие больного брата Александра, когда из ризничьей тихо вышел граф Милорадович. Николай оглянулся на графа и по его лицу понял: случилось непоправимое. Шагнул навстречу Милорадовичу и тихо спросил:
– Он умер?
; Да.
Николай шатнулся и... потерял сознание. Когда же великий князь пришел в себя и направился к императрице, то застал матушку свою коленопреклоненной. Она также истово молилась за Александра. Священник, заступив вперед Николая, поднес к губам Александры Федоровны массивный крест. Она все поняла. Поцеловав крест, лишилась чувств.
Доктор Рюль – известный в Европе врачеватель и философ, быстро привел императрицу в чувство. И свита тотчас отправилась в церковь. Николай, овладев собой, приказал священнику прекратить молебен, принести аналой и тотчас, без раздумья, в присутствии народа, военного министра Татищева, генералов Кутузова и Потапова принес присягу старшему брату Константину.
Выйдя из церкви в сопровождении свиты, Николай предстал пред дежурным караулом лейб-гвардии Преображенского полка, самолично объявил гренадерам о кончине горячо любимого Александра и провозгласил государем всероссийским Константина. Богатыри-гренадеры приняли сообщение со слезами на глазах и сразу же присягнули на верность новому императору Константину.
Через два часа срочно был созван Государственный совет, на который Николай почему-то не явился. Принесли шкатулку с завещанием Александра Благословенного. Никто не сомневался в том, что последняя воля государя не будет противоречить традиции России, но, прочтя вслух акт, члены Совета пришли в ужас. Александр нарекал быть государем не Константина, а Николая. Раздались голоса:
; Нам без Николая Павловича не разобраться!
; Сие есть большой непорядок!
; Подлинный ли этот акт?
Встал граф Милорадович. Высокий, седой герой Отечественной войны пользовался в столице непререкаемым авторитетом. Подняв руку, граф успокоил членов Совета:
; Други мои! Его высочество уже присягнул Константину Павловичу. Каково же ему будет слышать о сем акте? Не лучше ли членам уважаемого Совета самим явиться в покои великого князя и узнать его мнение?
Поздним вечером, когда столица затихла в напряженном ожидании перемен, слух о которых мгновенно облетел дома вельмож и обывателей, пятеро членов Государственного Совета прибыли в Зимний дворец. Видя смущение вельмож, Николай мягко утешил их:
; Я все знаю-ведаю, про акт тот помню с девятнадцатого года, однако...  - обвел потеплевшим взглядом насупленные лица вельмож, – ни в коем случае не дерзну занять место старшего брата, от высочайшей воли коего зависит моя участь, я буду всеподданнейше ему повиноваться...
Главный штаб разослал курьеров ко всем главнокомандующим и начальникам отдельных корпусов и полков с просьбой присягнуть императору Константину. Об том же поставили в известность московского генерал-губернатора князя Голицина, а также командующего в Финляндии генерал-адъютанта Закревского. Недели не прошло, как Россия присягнула на верность новому государя Константину Павловичу.
Каково же было удивление и огорчение, испытанное цесаревичем Константином, когда вместо ожидаемого известия о возведении на престол Николая, он получил донесение, коему не сразу поверил: вся Россия, кроме великого князя Михаила присягнула ему, Константину, как законному государю, а воля покойного императора Александра оставлена без внимания. В депеше содержалось также горестное письмо Михаила, который сообщал старшему брату о больших трудностях, когда приходится объяснять придворным и публике, почему место старшего брата, которому уже присягнули, займет вдруг средний брат, как растолковать народу правоту этих семейных сделок? «Хорошо бы тебе, милый брат, прибыть срочно в столицу, упорство же твое оставаться в Варшаве будет причиной многих несчастий, в которых, по всей вероятности, паду я сам жертвою», - писал Михаил.
Отослав прочь дежурного офицера из польский гвардии, Константин присел к столу в кабинете и, обхватив голову руками, надолго задумался. Впервые за эти суматошные дни он словно со стороны увидел все, что прежде оставалось где-то на обочине жизни, происходило машинально, само по себе: болел брат и сие было огорчительно – какой брат не сочувствует брату? Огромная империя – первая в Европе, продолжала жить по издавна заведенным правилам и традициям, крестьяне пахали землю, офицеры обучали войска, придворные плели неизменные интриги, министры старались в лучшем свете выставить свои ведомства. Несколько лет в душе Константин гордился собой – дал уговорить себя старшему брату, отказался от российского трона. И нисколько не был огорчен этим обстоятельством – взваливать на свои плечи все заботы многомиллионной России не было охоты да и сил. Жилось цесаревичу вполне сносно – занимал в Варшаве два великолепных дворца, являлся, по сути, негласным царем Польши. Поляки, конечно, народ высокомерный, однако сладить с ними, имея под боком русскую армию Паскевича, было не сложно.
Но теперь, когда над головой Константина засиял нимб императора, когда ему ничего не стоило воздеть на себя российскую корону, червячок сомнения заполз в его душу и принялся ожесточенно точить ее. «Вся Россия признала меня императором, присягнула на верность. Как быть? С одной стороны, я держу слово, данное некогда старшему брату, но... Александр за последние годы порой свершал деяния, малопонятные просвещенному уму. Что делать? Как поступить? Брат Николай, как и брат Михаил, все российское воинство видят только меня императором».
На мгновение он представил себя в Зимнем дворце: почетный гвардейский караул, чинная очередь иноземных посланников с дарами… Указы, подписанные его державной рукой, народ на улицах, падающий ниц при его появлении. Как сие сладко и приятно! Верно говорят мудрецы: ничего нет превыше, чем наслаждение властью, ощущение себя сыном Божьим на земле. А может, согласиться?
Осторожно заглянул в дверь любимый камердинер Пшибуцкий – старый шляхтич, в расшитом золотом камзоле, воспитанник королевской семьи:
; Великий князь, – осторожно сказал Пшибуцкий, – не пора ли отправиться ко сну? Второй час ночи. Утром опять будет болеть голова.
; Да, да, Тадеуш, – размягчено ответил Константин, – сейчас иду. Слушай, мне предлагают стать императором России, – неожиданно для самого себя проговорил Константин. ; Возможно придется покинуть Речь Посполитую.
; Ваше величество, не ругай за дерзость,  – сказал старый Пшибульский тоном взрослого не в меру расшалившемуся ребенку:  – Император Карл, подписав несправедливый указ, приказал снова его принести к себе, разорвал оный, сказав: «Мне легче нарушить мое подписание, нежели мою совесть».
; Совесть! Да, да, не могу я нарушить слово и мучить себя угрызениями совести. Ты прав, шляхтич, иди спать, я тоже сейчас лягу.
 Проводив Пшибульского, Константин решительно присел к столу. А рано поутру вызвал к себе дежурного фельдъегеря, который уже ждал приказаний  - лошадь стояла под седлом, - вручил ему запечатанный пакет и дал от щедрой души два золотых червонца, мысленно пожелав офицеру счастливой дороги...
2 декабря фельдъегерь доставил из Варшавы в Петербург строго секретную депешу, адресованную великому князю Николаю Павловичу. Николай, отослав прочь генерал-адъютанта, тотчас разорвал пакет, прочел краткое послание брата: «Ваш адъютант, любезный Николай, по прибытии в Варшаву вручил в точности ваше письмо. Я прочел его с живейшим интересом, горечью и печалью. Однако хочу повторить: мое решение непоколебимо и освящено моим покойным благодетелем, императором и повелителем. Приглашение ваше приехать сюда не может быть принято мною, и я объявляю вам, что удалюсь еще дальше, если все не устроится согласно воле покойного нашего императора. Ваш по жизни верный и искренний друг и брат».
Теперь настала очередь раздумий для Николая. Однако он не стал ни с кем советоваться, ибо давно решил для себя, что если Провидению угодно будет свершить дело так, что на его главу наденут корону, он не станет противиться.
…14 декабря Николаю доложили, что часть гвардейских полков, построенных на площади перед зданием Сената, отказалась присягать ему на верность. Пока растерянный государь думал, как поступить, примчался крайне взволнованный офицер из внутреннего караула и доложил: «Тяжело ранен граф Милорадович, пытавшийся усмирить бунтовщиков».
Николай вбежал в кабинет, где обычно заседал Государственный Совет, и увидел трех сидящих магнатов – князя Лопухина, графа Аракчеева и князя Куракина. Вслед за царем появились в помещении генералы, придворные, пришли члены императорской фамилии. Все ждали слов Николая.
; Что изволите приказать, ваше величество? – величаво приподнялся князь Алексей Борисович Куракин. – Мы готовы идти за вас на смерть.
; Если буду императором хоть на один час, то покажу, что был того достоин! – твердым голосом произнес Николай. Оборотясь к генералам, приказал: ; Ударить по мятежникам картечью, зачинщиков в цепи! Всем на площадь, к верным мне гвардейским частям!
 Генералы, воодушевленные решимостью Николая, а вслед за ними и гражданские лица, быстро поспешили на площадь.
Словно в забытьи провел Николай несколько часов, чтобы не слышать орудийных выстрелов, заткнул уши кусочками ваты. Неподвижно сидел за столом и ждал сообщений. Но и без оных свободно мог предположить, что за стенами дворца стоит тишина... Перед сном он написал в Варшаву несколько строк: «Дорогой, дорогой Константин! Ваша воля исполнена: я – император, но какою ценой, Боже мой! ценою крови моих подданных!»...
Наутро Николаю передали слова больного графа Растопчина, которые подняли настроение новому императору: «Обыкновенно сапожники устраивают революции, чтобы сделаться господами, а у нас всегда все наоборот, господа захотели сделаться сапожниками».

На коронации Николай Павлович был необычайно мрачен и тревожен, вокруг не было восторгов и надежд, сопровождавших коронацию Александра в 1801 году. Смертная казнь в России считалась отмененной, но по указанию императора пятеро подсудимых – Бестужев-Рюмин, Рылеев, Муравьев-Апостол, Пестель и Каховский - были казнены. И как писал один современник: «Описать или словами передать ужас и уныние, которые овладели всеми, нет возможности».


                ХI

После неоднократных уговоров князь Волконский и барон Дибич все-таки убедили государыню Елизавету Алексеевну переехать на время печальных процедур с телом покойного в старинный дом на берегу моря, принадлежащий местным богатеям Шахматовым. Государыня долго не соглашалась, дважды повторила фразу: «Неужто вы думаете, господа, что меня связывала с покойным только корона?»
В конце концов, она переехала к Шахматовым. Наблюдая за происходящим, любознательный лейб-медик Виллие часто ловил себя на мысли, что придворные и императрица играют в печальную, но и тем, и другим известную игру. Это мнение укреплялось еще одним обстоятельством. Виллие случайно услышал, во время болезни императора, как Александр говорил супруге: «Переезжай к Шахматовым, ты будешь вроде как ни причем». Странная фраза до сих пор не выходила у лейб-медика из головы.
Едва проводили государыню, как во дворце собрался большой совет из придворных и медиков, на коем решалось одно: кому поручить вскрытие тела и бальзамирование оного. Казалось бы, за сие дело должен был взяться личный врач покойного Тарасов, но он самым решительным образом отказался от сей чести, заявив, что «резать тело государя ему не позволяет чувство сыновнего почтения». За вскрытие пришлось взяться Якову Виллие, а за бальзамирование, за достойную плату, таганрогским хирургам ; доктору медицины Рейнгольду и коллежскому асессору Доберту.
В назначенный час, а именно в 9 утра 21 ноября 1825 года, в палату прибыл личный посланец барона Дибича капитан Шениг, коему было поручено наблюдать за вскрытием тела покойного государя. Вот что он записал в своем дневнике:
«По приказанию генерала Дибича я отправился для присутствования вскрытия и бальзамирования тела покойного государя Александра Благословенного. Вошед в кабинет, я нашел императора раздетым на столе. Четыре гарнизонных фельдшера, нимало не смущаясь, вырезали мясистые части тела покойного, набивали их какими-то разваренными в спирте пахучими травами и тут же туго забинтовывали их широкими тесьмами. Доктора Рейнгольд и Доберт с сигарами в зубах, варили в зеленой кастрюльке, в камине, эти самые травы.
; Долго это будет продолжаться? – спросил я врачей. Hа что получил ответ: «Всю ночь». Так и произошло. Я провел возле медиков целую ночь с той поры, как лейб-медик Виллие вскрыл тело. Он же составил предварительный протокол вскрытия. При мне врачи прилаживали к голове череп, натягивая кожу с волосами. Как мне показалось, сей скальп сильно изменил черты дорогого всем лика.
Вскоре мозг, сердце, все внутренности были вынуты и вложены в серебряный сосуд в виде сахарной большой жестянки с крышкою, крепко запертый замком.
Окромя вышеуказанных лиц и караульного казацкого офицера, никого не только в палате, но и во всем дворце не было видно. Доктора мне гневно жаловались, что ночью вся обслуга разбежалась и что они не могли даже добиться чистых простынь и полотенец. Это обстоятельство меня ужасно раздосадовало. Как меняются наши люди! Давно ли все эти жалкие мерзавцы трепетали при одном его взгляде, теперь же скоро забыли и страх, и благодеяния. Разозленный, я направился к князю Волконскому, человеку, который дружил с императором неразлучно четверть века. Князь принял меня, лежа в постели. Пришлось рассказать, в каком положении находится тело покойного государя, князь возмутился, вскочил с постели, послал фельдъегеря за камердинерами. Через четверть часа они явились и принесли белье. Между тем фельдшера продолжали свою страшную работу, они перевертывали тело, как кусок дерева, и я с тревогой, трепетом и любопытством имел время наблюдать это. Я, честно признаюсь, не встречал еще так хорошо сотворенного человека. Руки, ноги, все части тела могли бы служить образцом для ваятеля: нежность кожи необыкновенная, лишь одно место, которое, видимо, неосторожно хватил хирург, был черного цвета...»
По окончанию бальзамирования камердинеры с помощью слуг, одели покойного государя в парадный общий генеральский мундир, со звездою и орденами в петлице, на руки натянули перчатки, уложили на железную кровать, на ту самую, на коей он и скончался, тело накрыли кисеею. В ногах, по просьбе Елизаветы Алексеевны, поставили аналой с Евангелием, которое поочередно читали священники, сменяя друг друга каждые два часа. Кроме придворных и казацких офицеров, равно как и священников, находились врачи Доберт и Рейнгольд. В их обязанность входило ежечасно смачивать лицо покойного губкой, пропитанной спиртом.
На следующий день посреди залы соорудили своеобразный трон, а саму залу обили черным сукнам, которое не сразу нашлось. На государя надели порфиру и положили в гроб, предварительно воздев на голову золотую корону. Первый гроб был свинцовый, зело тяжелый,  его с превеликим трудом поставили в деревянный гроб, оббитый золотой парчой с орлами.
Лишь через сорок дней после смерти императора, 29 декабря 1985 года,   погребальная процессия отправилась из Таганрога. После неспешного путешествия по России гроб с телом государя был внесен в дворцовую церковь Царского села в ночь с 4 на 5 марта 1926 года.
Сюда загодя съехались придворные, члены Государственного совета, близкие родственники покойного императора, столичный генералитет. Одной из первых прибыла вдовствующая императрица Мария Федоровна – мать Александра. В небольшой дворцовой церкви, предназначенной для царской фамилии, стало тесно. Да еще за вратами церкви осталась толпа любопытных. Поздно вечером, когда попросили удалиться священников и дежурных офицеров, к гробу подошли князь Голицин, граф Орлов-Денисов, камердинер покойного Завитаев и врач Тарасов. В полной тишине был вскрыт гроб, и Тарасов с помощью Завитаева принялся снимать с тела покойного атласный мундир, предварительно освободив его от ковра ароматных трав, обтер лицо усопшего ваткой, смоченной в спирте. После чего отступил прочь, считая свои обязанности полностью выполненными, походя смахнул с глаз слезы.
Медленно раскрылись ворота, и вошли члены царской фамилии во главе с императрицей-матерью. Она первой приблизилась к усопшему, вгляделась в его лицо, вздрогнула, отвела взгляд, затем заставила себя поцеловать покойному руку и горестно воскликнула: «Господи! Как ты исхудал, сын мой, как сильно исхудал!» Камер-фрейлины подхватили императрицу под руки, отвели прочь, к стене, возле которой стояла деревянная скамья. Вслед за императрицей к гробу подошли Николай и Михаил. Их сменил принц Вильгельм Прусский, давно считавшийся искренним другом Александра. Взглянув на лик покойного, принц не удержался и недоуменно пожал плечами.
Еще дважды подходила к гробу вдовствующая мать-императрица и каждый раз всматривалась в черты лица покойного, будто сомневаясь в том, что пред ней лежит именно ее любимый сын, невольно восклицала, нимало не заботясь об окружающих: «Как ты исхудал, мой милый сын, как ты исхудал!»
После отъезда членов императорской фамилии прощались с императором Александрам его бывшие боевые соратники по войне с Наполеоном, горько рыдал, встав на колени, граф Аракчеев, вызывая кривые усмешки придворных. Когда церковь покинули вельможи, за дело снова взялись врачи: они покрыли тела государя ароматным матрацем из духовитых заморских трав, сменили кисею, закрыли гроб. А спустя всего три часа в небольшой церквушке Чесменского дворца, под наблюдением все того же капитана Шенига, свинцовый гроб с телом бывшего императора переложили в бронзовую емкость: серебряный ковчег с внутренностями поместили в том же гробу, в ногах. Вазу с сердцем – у левой стороны груди.   
Целую неделю гроб с телом покойного был выставлен в Казанском соборе для публики, но боле его ни разу не открывали для жителей столицы. 13 марта 1826 года при пушечных залпах кораблей в Петропавловской крепости тело Александра Благословенного – самого любимого в народе из всех российских государей - было предано вечному успокоению. Медный ковчег, замкнутый четырьмя замками, словно бы отправился в вечное плавание к просторам, откуда еще никто не возвращался...


                XII

Провал заговора, закончившегося казнью главных его вожаков, Турналь и Серж восприняли с глубоким разочарованием. Всю зиму они прятались в небольшой хибарке на окраине Петербурга, хозяин которой – бывший сослуживец Соколкова Никита Ляхов, по счастливому случаю встреченный ими в трактире, с радостью приютил их, получив вперед целый золотой червонец. С такими деньгами он почти все дни был пьян, не задавал никаких вопросов и ничуть не тяготился присутствием в убогом своем жилище сразу трех постояльцев. Закаленные Соловками Турналь и Соколков тоже не жаловались на неустроенный быт, а вот Серж явно раскис и все чаще подумывал о возвращении в Париж. В то же время он понимал, что пока отправляться в дорогу опасно, надо выждать.
Утром 13 марта Соколков снарядил еще не успевшего приложиться к бутылке Ляхова в город на рынок – у них подошли к концу все припасы. Строго наказал в трактир по пути не заглядывать.
Воротился Никита поздно и, вопреки запрету, пьян, хотя еще и в уме.
- Не гневайся, Михеюшка, не мог не помянуть государя нашего Александра Благославенного, схоронили его сегодня, упокой Господи его душу! - Никита, икнув, перекрестился на тусклый образ в углу.
Тут Турналь понял, что это за пушечную канонаду слышали они днем. 
- Ну и что люди говорят, велика ли скорбь о почившем государе? – вопросил он у Ляхова.
- А вот что в трактире сказывали, - Никита неожиданно понизил голос: -После похорон на площади перед собором какой-то юродивый в веригах при всем народе стал кричать по-дикому: «Царь Александр не помре! Оглянитесь, вон он идет следом! Живого царя схоронили, недруги! Знайте: кровавыми слезьми  умоетесь, ибо мор на Русь идет превеликий! Горе нам, горе!» И грохнулся замертво. Во как!
Больше от Ляхова нечего не добились: он завалился на кучу тряпья в углу и захрапел. Между тем, рассказанное им привело Турналя в большое возбуждение, он начал расхаживать по тесной каморке упругим шагом. План созрел быстро, глядишь, и не придется возвращаться во Францию с пустыми руками. Турналь подошел к бесцельно глазевшему в окно Соколкову:
- Настал твой час, Михей, поквитаться за Соловки! – и сунул ему в руки бритву и осколок зеркала.
Вскоре по Санкт-Петербургу прошел страшный слух, которому трудно было поверить: ввечеру, часов около восьми, на Васильевском острове, обыватели собственными глазами видели покойного царя Александра. На нем был гренадерский поношенный мундир. Молва утверждала, будто бы государь торопливо, поминутно оглядываясь по сторонам, шагал по направлению к Зимнему дворцу. Очевидно, опасался вражьих филеров или иных каких преследователей. Первым признал покойного государя форейтор князя Вяземского, прежде служивший на главной конюшне Летнего дворца Романовых. Он подбежал к стоявшему на перекрестке городовому и молча указал на фигуру в гренадерском мундире. Полицейский, конечно, сразу признал государя, поднес к губам свисток, но передумал: с какой стати было поднимать тревогу? Оба очевидца лишь проводили глазами фигуру императора.
За сутки с небольшим молва о том, что покойный император бродит вечерами по городу, мгновенно облетела весь Санкт-Петербург. Во дворцах и усадьбах знатных вельмож, среди работного люда, в гвардейских полках открыто, не таясь, заговорили о том, что по улицам столицы бродит не привидение, а самый настоящий Александр Благословенный, ибо он, оказывается, жив, а в соборе, для отвода глаз, похоронено чужое тело. Дыма без огня не бывает. На главных улицах и площадях столицы появились прилично одетые «крикуны», оные умело разжигали народ «верными речами», ссылаясь на то, что Николай запретил показывать народу тело усопшего брата. Он, по словам «крикунов», боялся народного гнева за гнусный обман.
Далее произошел вовсе из ряда выходящий случай. Конный разъезд кирасирского полка случайно задержал на улице человека в гренадерском мундире. Когда оного доставили в караульное помещение, он заявил во всеуслышание: «Верные мои герои, разве не признали во мне своего государя? Меня пытались загубить злые заговорщики, ныне пришедшие к власти, они же прежде убили отца моего Павла Петровича. Пришлось мне бежать до поры. Ждите, я скоро вернусь и каждому из вас воздам по заслугам». Оробевшие солдаты, при двух унтер-офицерах, дружно признали в задержанном Александра и с миром отпустили, даже проводив «для порядка» до кареты.
Последовал указ военного коменданта генерала Бенкендорфа, в котором строго предупреждалось об ответственности за распространение вредоносных слухов. Почему-то стали на ночь запирать ворота столичных дворцов, Исаакиевского и Казанского соборов, на улицах появились военные патрули. Хозяевам фабрик запретили днем пускать фабричных на улицы.

Тем временем, покинув Таганрог, Елизавета Алексеевна направилась со свитой через Харьков в Калугу, где, согласно уговору, ее должна была ждать вдовствующая императрица Александра Федоровна, выехавшая навстречу невестке. К тому времени здоровье императрицы Елизаветы Алексеевны вновь резко ухудшилось, да к тому же государыня постоянно пребывала в сильной меланхолии. Посему царский поезд двигался к столице очень медленно, постоянно останавливался в каждом городке и губернском городе. Мешало продвижению не токмо слабое здоровье Елизаветы Алексеевны, но и плохие дороги центральной России – даже в сухую погоду их так развозило, что приходилось звать на подмогу мужиков из окрестных деревень, скопом вытаскивать царскую коляску.
В дороге верный друг царской семьи князь Петр Михайлович Волконский делал все, чтобы облегчить состояние Елизаветы Алексеевны, держал наготове двух медиков, загодя посылал фельдъегерей в города, которые предстояло проехать, дабы там царский поезд ждали теплые покои, чтобы никто не смел беспокоить вдову монарха глупыми просьбами.
Как ни старался князь сдерживать себя, не смог. И однажды послал с дороги в столицу краткое послание императрице Марии Федоровне. В нем было несколько тревожных строк, которые должны были дать понять всем членам царской фамилии, что надобно быть готовым ко всему самому наихудшему: «Положение любимой государыни нашей Елизаветы Алексеевны так худо, что Ея императорское величество должно поспешить нам навстречу, дабы запечатлеть ужаснейшую в ней перемену».
В крохотном городке Белеве, что раскинулся привольно вдоль светлой речки, Елизавете Алексеевне стало совсем плохо. Когда князь Волконский, по обычаю, утром предложил ей после чая отправиться в дальнейший путь, пообещав, что впереди лежат более ровные дороги, государыня слабым голосом ответила:
– Милый наш Петечка, не могу встать, хоть ругайте-не ругайте. Сил моих боле нет. Соизвольте скорее вызвать матушку нашу Александру Федоревну.
Два самых проворных фельдъегеря поскакали навстречу императрице. И весьма скоро встретили ее возле Калуги. Узнав, в чем дело, Мария Федоровна приказала, не медля ни часа, выезжать по направлению к Белеву, но, к великому сожалению, опоздала к последнему свиданию. Буквально накануне ее приезда, 4 мая 1826 года, в шестом часу утра, в спальню к государыне, по обычаю, зашла ее любимая камер-юнгфера Гертруда и увидела, что повелительница более не дышит...
Теперь царский поезд стал двигаться быстрее. Оповещенные скороходами местные власти встречали траурную процессия с черными лентами и в глубоком молчании. Так же встретила почившую в Бозе императрицу Елизавету Алексеевну, немку, нашедшую смерть в России, столица.
Тело усопшей было опущено в склеп Казанского собора, где, по официальной версии, покоились останки ея величественнейшего супруга.
О, Боже правый! Как равняет всех нас смерть!