Позже Стариков вспоминал, как в то воскресное утро он, вместо того чтобы догнать, избить, почему-то повернул и быстро пошел, почти побежал прочь, — вспоминал, внутренне ежась более от досады и недоумения, чем от стыда. Стариков не помнил, чтобы когда-либо раньше его действиями, поступками руководил страх. Или, во всяком случае, не помнил серьезного поступка, совершенного под действием страха, воспоминание о котором мучило бы его, вызывая стыд. Потому он даже не допускал мысли, что страх заставил его повернуться спиной к тому парню. Если и было что-то похожее, то в том состоянии, в каком находился Стариков, возвращаясь домой с ночного дежурства, он мог повернуть не из страха перед возможной опасностью, а из страха перед возникшей вдруг необходимостью физически напрягаться.
Стариков, стрелок военизированной охраны, всего три дня как перешел из дневной смены в ночную, еще не успел втянуться (не успел привыкнуть спать днем), накануне перед сменой проспал не более четырех часов, встал с головной болью, перед тем как идти на развод, выпил стакан водки; на посту, чтобы не мучил сон, извел чуть не пачку чая за ночь и к утру находился в странном состоянии, сходном, может быть, с состоянием загипнотизированного. Мысли, словно по внушению со стороны, рождаются в глубине мозга вялые, замедленные движения подчинены одному желанию — спать. С этим единственным желанием Стариков брел в воскресенье в начале девятого часа домой.
В январе короткий полярный день начинается в двенадцатом часу, и в восемь утра еще не заметно никаких признаков его приближения. Луна висела высоко над сопками, светила в полную силу, и в ее свете небо без единого облачка было голубым; дома четко вырисовывались в прозрачном морозном воздухе и отбрасывали на снег черные тени. Стариков шел вдоль ряда двухэтажных домов и уже видел впереди, там, где кончались казенные дома, свой балок. В конце улицы дорога сворачивала вправо, и за ней начинался поселок, выросший стихийно в ходе строительства нового, «настоящего» приискового поселка. Небольшие, называемые балками, домики на санях, снаружи обитые толем, вырастали довольно быстро, увеличивая население поселка, получившего шутливое название Шанхай. Балок Старикова был первым за дорогой на повороте, издали казалось, что он поставлен поперек улицы. Слева от него, видимый лишь на одну треть из-за двухэтажного дома, стоял другой балок, так что просвет между ними был шириной не более метра. Простую дверь из половой рейки, выкрашенную темной охрой, трудно было различить на фоне черной стены, и Стариков невольно напрягал зрение, стараясь разглядеть свой порог, за которым его ждали тепло и сон.
Свет от лампочки на столбе, словно тонкая занавесь, мешал смотреть, но все же Старикову казалось, что он видит дверь. Стариков был уже шагах в сорока от балка, когда дверь вдруг вспыхнула угольной чернотой, и в тот же миг на фоне ее увидел он залитую лунным светом мужскую фигуру. От мороза и напряжения на глаза набежали слезы, Стариков поспешно зажмурился, чтобы выдавить их, а когда открыл глаза, высокая, слегка сутулая фигура шагнула в просвет между балками и скрылась за углом соседнего дома.
Стариков от неожиданности остановился, а в следующее мгновение вдруг повернулся, втянул голову в воротник полушубка и съежился, словно боясь, что тот, кто только что вышел из двери его дома, догонит его и заглянет в лицо, — и быстро пошел в обратном направлений. Пройдя метров десять, он снова повернул в сторону балка и побежал нерешительной трусцой. Добежав до едва приметной на плотном снегу тропки, которая проходила между его и соседним балком, Стариков остановился. Неподалеку, в той стороне, куда ушел человек, тропа огибала другой балок, скрывалась за ним. На этом отрезке никого не было. Стариков прошел метров пять в том направлении и вдруг устремился с такой поспешностью, какая, по крайней мере, свидетельствовала о твердости принятого решения. Бежать было тяжело. Полушубок, валенки, ватные стеганые брюки, словно тяжелые доспехи, сковывали движения: девять месяцев службы в охране (девять месяцев малоподвижного образа жизни) давали о себе знать. Сердце его бешено колотилось, туман застилал глаза.
Когда Стариков поравнялся с углом второго балка, его вдруг с силой отбросило назад и опрокинуло на спину. Стариков сел, ошеломленный падением, но, прежде чем увидел, сообразил, что налетел горлом на бельевую веревку, протянутую поперек тропки между двумя балками. Он уже раньше дважды в пургу натыкался на нее. Но тогда, подгоняемый в спину бешеными порывами южака, даже воспользовался ею, чтобы чуть передохнуть, расслабиться, придерживаясь за нее рукой. Теперь же он с ненавистью смотрел на веревку, на маленькое темное оконце балка, и им владело желание вскочить, сорвать веревку и, в бешенстве ударом валенка всадив окно вовнутрь, швырнуть ее в проем.
Приступ злобы отнял у него остаток сил, поднявшись на ноги, бормоча сквозь стиснутые зубы ругательства, он почувствовал, как слабость быстро растекается по всему телу и сонливое безразличие, как влага губку, насыщает мозг. Стариков посмотрел туда, где стояли два длинных деревянных общежития. Дверь ближнего к нему барака качнулась, отбросив на стену черную полосу тени, и закрылась. Щуря утомленные глаза, он напряженно смотрел, словно ожидая услышать стук захлопнувшейся двери, который бы подтвердил все: и узкую полоску тени на стене, и черный проем двери его дома, и мужскую фигуру.
Впереди, где-то за общежитием, тарахтел на средних оборотах бульдозер, сзади и левее в морозном воздухе раздавался четкий перестук дизелей.
От слабости чуть подташнивало, от сухого морозного воздуха саднило в груди, хотелось запустить руку под рубашку и потереть грудь. Каждая клетка утомленного тела готова была восстать против всякой мысли, побуждающей к действию, и Стариков в глубине души почувствовал облегчение, осознав: бежать дальше нет смысла. Было бы просто смешно, если бы он сейчас поднял шум в общежитии. Да еще в такую рань, когда большинство его населения, пользуясь выходным, еще спит в своих постелях.
Когда Стариков медленно брел к дому, он попробовал заставить себя поверить во все только что происшедшее, попытался освоиться в этом новом для него положении обманутого мужа, прикинуть, какие выгоды и неудобства несут с собой возможные последствия такого неожиданного события. И, представив объяснения с Марией, сборы, разговор с начальником о месте в общежитии, переселение, подначки товарищей, любопытные взгляды женщин, понял, что не сможет сейчас по собственной воле принять на себя даже десятую долю всего этого. И если это произошло на самом деле, то лучше пока все забыть. Хотя бы до вечера, когда можно будет обдумать на свежую голову.
С этой мыслью он подошел к двери и с замиранием сердца, ожидая, что она окажется незапертой, толкнул ногой. Дверь была заперта. По привычке громко постучал носком валенка и краем глаза увидел, как осветилось окно. Послышались тяжелые шаги, звонкий скрип промерзших половиц, стук крючка. Это шла Мария. Открыв дверь, он одним взглядом охватил черные растрепанные волосы, всю приземистую полную фигуру в помятой шелковой нижней сорочке, зябко приподнятые плечи, широкую спину, высокий зад, короткие ноги — и почувствовал, как злоба снова поднимается в нем. Сейчас бы одним прыжком настичь ее, грубо за плечо повернуть и бросить в круглое обрюзгшее лицо что-нибудь угрожающее, жестокое, увидеть в ее глазах страх. Но нужные слова не приходили, а слабость, все еще не отпускавшая его, породила неуверенность, что слова эти будут произнесены с должной силой. И он снова решил: лучше будет, если пока не подаст вида, что ему что-то известно.
Он снял полушубок, шапку, повесил их на гвоздь у двери, присел к столу у окна. Посидел минут десять и, убедившись, что Мария не собирается больше ложиться, отказался от завтрака, разделся и лег в постель лицом к стенке. Ему пришла вдруг мысль, что, может быть, на этом самом месте совсем недавно лежал другой, и Стариков внутренне поежился от брезгливого чувства, словно лежал в постели, с которой только что унесли тяжелобольного, но тут же с тайным удовлетворением подумал, что теперь, когда он лег в эту постель, разговор с Марией стал еще менее возможен.
Пытаясь выкарабкаться из-под медленно наползавшей на него обиды, чувства оскорбленного достоинства, он думал с угрозой, что это еще не все, это не конец, что он еще отыграется за все. И, чувствуя, как пухнет от тяжких дум голова, словно увеличиваясь в размерах, закрывал глаза и прижимался лбом к стене, чтобы охладиться и больше не думать, не сочинять против Марии ничего плохого. Но от этого мыслей таких в голове становилось не меньше, а еще больше. Они выплывали откуда-то из темной глубины его сознания и, не перегоняя друг друга и не сталкиваясь, словно мусор, в половодье занесенный в заливчик, медленно кружились на одном месте. В голове что-то потрескивало, как будто череп был уже не в состоянии вместить всего этого и вот-вот развалится на части.
Вместе с этим шумом Стариков отчетливо слышал, как Мария растапливала печь, как пила чай, убирала в комнате, готовила обед, стараясь все сделать тихо, чтобы не разбудить его. Помимо воли он с болезненной чуткостью прислушивался к каждому шороху, каждому ее движению, и ему казалось, что именно эти шорохи, поскрипывание половиц, скамейки под тяжестью ее тела, легкий стук ножа или ложки, потрескивание дров в печи, бульканье в кастрюле, шипение сбежавшей на плиту жидкости не давали ему ни забыться, ни сосредоточиться. У Марии был выходной, И Стариков мог надеяться только на то, что она пойдет в магазин, и, пока она будет ходить, он успеет уснуть.
«Она, конечно, была пьяна, — думал Стариков. — Припрятала бутылку и сосала весь вечер... А может, кто и угостил... может, он и угостил».
Мария уже два месяца как перешла работать из охраны в столовую посудомойкой. Зимой по субботам в помещении столовой по вечерам работало «Молодежное кафе», и Мария по совместительству выполняла в нем обязанности официантки. Стариков ни разу не был в кафе, но был уверен, что имеет ясное о нем представление. Кроме тех немногих счастливчиков, которые приходят провести вечер со своими девушками, большая часть приносит с собой сомнительную надежду на случайную встречу, надежду хоть на несколько минут в танце с чужой женщиной забыть о своем одиночестве. Они стараются захмелеть как можно быстрей, а захмелев, становятся развязными и, уже не скрывая желаний, разглядывают женщин.
По всей вероятности, этот чужой парень и Мария договорились еще прежде, чем между ними было обронено хотя бы одно слово. Договорились при помощи взглядов. Сначала ее — женщину уже в годах, знавшую за свою жизнь не одного мужчину, — вероятно, просто забавляли жадные глаза терзаемого желанием парня; потом, по мере того как она хмелела, ее все более волновали его взгляды, его немая мольба, а под конец она уже читала в его глазах обещание счастья и, почти готовая ответить согласием, оправдывала себя тем, что она не молода и, может, ей представляется последняя возможность снова пережить щедрость и самозабвение в любви еще неопытного юнца. А когда кафе закрылось, парень долго, терпеливо ждал ее напротив служебного выхода, прячась в тени приисковой конторы и приплясывая на морозе в своих модных остроносых туфлях, более беспокоясь не за коченеющие ноги, а о том, что мороз выжмет остатки хмеля и тогда в нужный момент не хватит смелости подойти к ней — замужней, не первой молодости женщине.
А потом шел рядом, чуть сутулясь, засунув руки глубоко в карманы полушубка, сдерживая дрожь, с небрежно-величественным видом опытного покорителя дамских сердец, замирая от ожидания счастья и от беспокойства, что ожидания его напрасны. Она же шла быстро своей переваливающейся слегка походкой, наклонив голову, пряча подбородок в воротник и кидая по сторонам быстрые взгляды. Потом он, небрежно придерживая ногой наружную дверь, уговаривал пустить «погреться». Мария некоторое время колеблется, шутливо говорит, что придет муж и перестреляет их. Парень и сам, наверное, об этом думал, и испытывал острое возбуждение от сознания угрожающей ему опасности, и любовался своим бесстрашием.
Стариков словно наяву видел все это и был уверен — понимает их. Он уже не испытывал ни злобы, ни обиды. Рисуя в своем воображении происшедшее со всеми подробностями, знал, казалось, как должен был поступить и как не преминет уж поступить в следующий раз, и все же чувствовал какую-то незавершенность в своих мыслях. Что-то не давало почувствовать ясности, мешало соединить отдельные звенья в одну цепь. Это вызывало беспокойство, и тогда он досадовал: «Если бы я их накрыл тогда... прийти бы мне на пять минут раньше... набил бы морду, и все было бы нормально».
Он представлял, как прихватил бы их, представлял драку, весь напрягаясь; и досада на себя росла, прогоняла сон, горячила мозг; «Если бы не пустился догонять, если бы сразу кинулся к двери, может, застал бы ее еще незапертой. Хотя бы знал теперь...»
Досада сменялась равнодушием, а равнодушие вырастало в досаду. Он пытался вспомнить, сколько времени прошло с момента, когда он постучал, до того, как загорелся свет, и то ему казалось слишком мало, чтобы очнуться от сна, подняться с постели и подойти к двери, то подозрительно долго — будто Мария нарочно тянула время. «Не надо было так громко стучать — можно было бы узнать, спала она или нет». И если бы подождать перед общежитием, пока не загорелся свет в окне, — можно было бы определить, в какой парень живет комнате.
Стариков пытался нарисовать себе его портрет, но видел только неясный силуэт слегка сутулой высокой фигуры с широко раздвинутыми в шаге ногами и, наверное по ассоциации с названием кафе, был уверен, что «он» намного моложе Марии. Сейчас же, словно желая сравнить их, увидел лицо Марии — скуластое, обрюзгшее, со следами оспы, с сеткой морщин под глазами, толстым носом, бледными губами, — лицо некрасивой тридцатишестилетней женщины, довольно потрепанной, так что на вид ей можно было дать все сорок. Стариков подумал, что на этом свидании их «любовь» и кончится. Мария, конечно, не может надеяться, что парень захочет с ней жить открыто, если он, Стариков, бросит ее. Может, она уже даже раскаивается, что поддалась слабости, и останься их встреча тайной для Старикова, вряд ли рискнет повторить ее из боязни потерять человека, с которым связаны надежды на что-то постоянное в будущем.
Как ни странно, но возможность остаться в неведении, вопреки всем прежним рассуждениям, показалась ему привлекательной. Ведь, задержись на пять минут в караульной, и ничего бы не знал, и все бы оставалось по-старому до тех пор, пока он сам не пожелал бы изменить свой образ жизни. А что его жизнь на Севере, на этом прииске, работа в охране, это подобие семейной жизни с Марией — все это временное и с приходом весны должно измениться, — он знал определенно.
Продолжение следует...