Прошло два часа, как Синицын лёг, но заснуть до сих пор так и не сумел. За стеной гуляли. Компания, собравшаяся у соседей, была вполне мирная, но очень шумная. Музыку не включали, отношений не выясняли, но их было много, говорили все разом и громко. Синицын поражался стенам, вроде бы толстые, кирпичные, а звуки пропускали как бумага. Он лежал в постели с открытыми глазами и глядел в неплотно зашторенное окно. Был виден месяц, он недавно показался в окне, и теперь медленно передвигался слева направо. И Синицын обречённо думал, что вставать ему надо в семь утра, и он, конечно же, не выспится. Злобы на соседей не было. Знал он, что люди они милые, что приехали к ним издалека родственники. Было скорее грустно, что живёт он здесь более пяти лет, а к нему не то, что родственники, ни одна собака не заглянула.
За стеной взрывы хохота и возгласы восхищения. А у Синицына даже тараканов нет, некому шуршать по обоям. Раньше у него был механический будильник, тикал как трактор, а звонил чуть тише пожарной сигнализации. Потом сломался. Синицын купил новый, электронный. В квартире стало тихо как в подвале. Зато теперь Синицын лежал, слушал соседей.
Знал, что не заснёт, а вставать с постели было лень. Не хотелось ни еды, ни телевизора. Голоса соседей слились в единый бубнящий гул… Но вот они притихли, а в доносившихся звуках сменились интонации. Синицын прислушался, для верности затаив дыхание. Не сразу понял, что это за новые звуки. За стеной пели. Это удивило и позабавило Синицына, надо же, какой финал застолья, прежде он такого от соседей не слышал. Пение становилось громче, и вот Синицын уже мог разобрать мотив. Пели «Пару гнедых». Пели в два голоса, мужчина и женщина, и пели на удивление слаженно. Сперва мужской низкий голос начинал, а женский подхватывал, потом начинала солировать женщина, а мужчина вторил ей, беря нужные ноты, а в какой-то момент два таких разных голоса сливались в унисон. Синицын слушал затаив дыхание. Ах, черти! До чего же ладно у них получалось. Синицын не мог расслышать всех слов, но знал эту песню наизусть и подсказывал сам себе, когда это было необходимо. Прочти он текст просто так, то ничего бы его в нём не восхитило, но сейчас каждая строчка, каждое слово проникали в потаённые уголки и будоражили всё задремавшее. Синицын заново переживал знакомую историю песни, и на строчке: «Были когда-то и мы рысаками…» кивнул сам себе и вздохнул.
До чего же хорошо! Стало легко, словно прошла давно мучавшая нестерпимая боль, и он наслаждался этим блаженным состоянием. Почему люди так редко поют? А если и поют, то в нетрезвом виде? Неужели в трезвом состоянии им не хватает смелости? Ведь в старину пели гораздо чаще. Пели в радости, пели в горе, даже во время работы не обходилось без песен. Взять хотя бы «Дубинушку»: «Эй, тяни канат сильней…» Значит, была у людей потребность. А сейчас? Включат радио, или в пьяной компании орут под караоке или под расстроенную гитару. Да и какие песни у них на уме…
Синицын ещё помнил время, когда ни одно застолье не обходилось без песен, их знали много и часто пели хором.
У соседей запели: «Шумел камыш». Интересно, откуда приехали к ним родственники? Неужели остались ещё места, где привычка петь сохранилась?
Синицын слушал и улыбался месяцу. Когда-то и он любил напевать подобные песни, а теперь отвык и слился с общим равнодушием. В детстве, ещё до школы, он услышал где-то «Выйду на улицу, гляну на село…» Услышал и запомнил первый куплет. Запомнил, конечно, по-своему, местами переиначив слова. Родители и бабушки прознали про это и вот, во время семейных торжеств, начиналось представление. На табурет его, слава Богу, не ставили, а выводили на середину комнаты. Все зрители сидели за накрытым столом: мама с папой, гости и обе бабушки, и ободряюще улыбались. Синицын тогда сам был не выше стола, но, прочувствовав всю значимость момента, начинал басом: «Выйду на улицу, гляну на село, девки гуляют и мне весело!» За столом раздавались приглушённые повизгивания и сдерживаемые смешки. А Синицын, сохраняя важный вид, продолжал: «Матушка родная, дай воды холодной. К девкам пойду. Эх! К девкам пойду!» Это «Эх!» получалось у Синицына очень убедительно, для пущего эффекта он даже топал ногой. Бабушки были в восторге, прочие зрители заливались в дружном хохоте. На этом выступление заканчивалось. Синицын до сих пор не знал, какое у этой песни продолжение, не было повода допеть её до конца. Его кормили чем-то вкусным и отпускали к игрушкам. Но Синицын не спешил уходить далеко, потому что знал, что впереди ещё самое интересное.
Через какое-то время наступал момент, когда начинали петь сами бабушки.
Они были приблизительно одного возраста, родом из разных мест, познакомились друг с другом лишь незадолго до свадьбы их детей, но удивительное дело, как быстро сложился их дуэт. Пели они, конечно, много разных песен, но одна из них запомнилась Синицыну на всю жизнь. И сейчас он как наяву видел перед собой ту картину, как рядом, за столом, сидели обе его бабушки, одна подперев голову рукой, другая сидела на стуле прямо, положив руки на колени, и пели они не торопясь, в полголоса, словно рассказывали историю, запечатлённую в образ песни: «На Муромской дорожке стояли три сосны, прощался со мной миленький до будущей весны». Пели настолько легко, естественно, что никто не мог оставаться равнодушным. Все слушали, боясь пропустить хоть единое слово. Для Синицына это было так убедительно, что в своём детском воображении он ясно видел дорогу, те самые три сосны и даже ощущал их смолистый запах, но главное, он видел сцену прощания двух людей, и не мог оставаться безучастным к их разлуке, хотя тогда не знал ещё, каково это уезжать надолго, оставляя дома дорогих, любимых…
Бабушки наверняка знали об этом лучше, каждая переживала по-своему, и сейчас делилась со слушателями частичкой своих воспоминаний. «Однажды мне приснился тревожный, страшный сон…» В голосе менялись интонации. Синицыну казалось, что над дорогой сгрудились тучи, и вот-вот должна была начаться гроза. Он вздрагивал и вглядывался в лица бабушек, ведь всё должно было закончиться хорошо… Но счастливого конца у этой песни не сложилось, как и у большинства других. Бабушки досказали песню и умолкли. Повисла невольная пауза. Слушатели словно боялись нечаянным словом нарушить создавшееся настроение. Потом, пробудившись, кто-то кашлянул, кто-то сказал: «Да-а…», а кто-то прошептал: «Хорошо!» Бабушки улыбались, переглядывались между собой. Наверное, в этот момент они были счастливы. Такими Синицын и запомнил их.
За стеной громко грянули: «Распрягайте, хлопцы, кони». Синицын поморщился. Нет, это уже было совсем другое настроение. Конечно, за стеной было выпито много, и душа просила веселья. Синицыну хотелось лирики, он только-только ощутил всю прелесть минувших лет. Наверное, тем и хороши лирические песни, что люди, слушая их, окунаются в приятные воспоминания, а те, кому вспомнить по этому поводу нечего, могут и помечтать. У Синицына в памяти был образ бабушек и песня «На Муромской дорожке». Прошло уже более тридцати лет, многое за это время изменилось, а песня не забывалась. Ему доводилось слышать её в исполнении многих певцов, с хорошими, сильными голосами, но куда им было до его бабушек. Кто кроме них мог исполнить её так просто и искренно?
Синицын до того расчувствовался, что сел на кровати и опустил ноги на пол. Месяц, пройдя весь проём окна, медленно скрывался из виду. Была ночь, а сон пропал. Через каких-то четыре – пять часов сработает будильник и зазвучит его бодрая трель… За стеной утомились, не пели больше хором, не смеялись, разговоры текли вяло… Видимо, всем захотелось спать. Но, собрав последние силы, женский голос затянул: «Зачем сидишь до полуночи у растворённого окна…» Синицын не смог бы объяснить, зачем он здесь сидит, а не затыкает уши ватой и не пытается уснуть. Почему именно сейчас, ночью, он скинул будничное оцепенение и вновь стал тем, пятилетним Синицыным, который с открытым ртом слушал пение своих бабушек и впитывал их доброту и мудрость. Словно тогда он был совсем иным человеком, способным чувствовать, удивляться, восхищаться. Но и сейчас он не утратил этих способностей, иначе бы не слушал соседей и не вспомнил бы бабушек поющих «На Муромской дорожке». Что-то ещё осталось в нём от того зачарованного пением ребёнка умеющего видеть красоту в простых казалось бы вещах. И этому его научили бабушки.