Ночь уходила. Плотная темень редела, разжижалась серым . Уже проступили ветки ближнего ивняка, в которых, чудилось, сидели на корявых сучках разные лохматые существа. Костёр ослаб, низкие языки огня лениво лизали обуглившиеся головёшки, почти не освещая. В этой крошечной обители света под меркнущим звёздным простором сидели двое, старик и мальчик.
-- Ну, однако, чай остыл совсем, - сказал старик, медленно
поднимаясь с телогрейки, на которой сидел, сцепив на согнутых ногах руки. – Эка мы, стар да мал, за разговором до утра просидели. Сейчас чай согреем, а там и клёв утрешний.
Он в обхват похлопал себя по плечам, склонился к притихшему под старой шинелькой мальчику:
-- Аль поспишь чуток, Коленька?
Мальчик оторвал взгляд от багрово рдеющих обуглин костра, как-то долго и очень глубоко посмотрел на дедушку, потом спросил:
-- Седанушка, а правда это? Прошлый вечер Саня Шестов и Серёжка Вдовичихин рассказывали, будто в старой церкви по ночам лицо человеческое на стене появляется. Большое-большое лицо, от земли до купола. Волосы белые, как у тебя, глаза добрые и улыбаются, а по щекам всегда слёзы текут. Правда это, или навыдумывали они?
Дед подобрал несколько толстых веток сушняка, уложил их в костёр, потом, сидя на корточках, подул на тлеющие головёшки. Огонь сначала робко, как бы пробуя, лизнул попавшую в его власть древесину, а уже через мгновение взвился яркими пляшущими лентами и стал яростно пожирать её.
Ожившее пламя осветило сидящих: широкоплечего старика с лицом, залинованным чёрточками морщин. Особенно много собралось их у глаз.
Мальчику на вид лет семь-восемь. Светлые кудряшки волос, бледное лицо, на котором горели пухлые губы и большие, непроницаемо-тёмные глаза. Он неотрывно смотрел на своего дедушку.
-- Эх, внучек,- тихо выдохнул тот после молчания,- эту правду ведь как рассудить. Не видал никто лица того, ни дед мой, ни отец, ни я. Может, и тебе во всю жизнь не придется его увидеть. А всё ж не совсем это сказка, как про чёрта-лешего, есть тут правда.
Старик ещё подложил в костер сухих веток, они сразу занялись. Котелок уже пускал из-под крышки струйки пара – чай был готов.
-- Садись-ка ближе, - наполнил он две большие кружки тёмным, густо пахнущим, заваренным листом смородины и веточками черёмухи чаем.
Мальчик пододвинулся, освободил от шинельки хрупкое тельце, потянулся к кружке. Костёр жарко дышал.
-- Седанушка, а разве может быть правдой то, чего нет?
Большие тёмные глаза пристально смотрели на старика. Тот несколько раз помногу глотнул, опустил кружку, помолчал. Потом, глядя на огонь, тихо заговорил:
-- Никто, Коленька, не знает, когда и кем наша церковь поставлена была. Кажется, сколько есть земля под человеком, столько и церковь эта здесь стоит. Может, она вместе с людьми из земли выросла, кто знает.
Умолк, отхлебнул ещё из кружки, сел поудобнее, распрямил затекшие ноги. Тёмные глаза мальчика, казалось, стали ещё больше, угольно отблескивали в свете пламени. Рука с кружкой застыла на полпути к губам и медленно опускалась. Бледные щеки разрумянились.
- Деда, а ты ещё что про то лицо на стене знаешь? - детский голос хрустальным колокольчиком рассыпался в тёмной густоте трав и листьев.
Дедушка тихо улыбнулся, посмотрел на внука. От углов глаз на виски собралось в лучики множество морщинок.
- Историю эту, внучек, сейчас из стариков-то мало кто знает, а молодежь… тю-у-у, на кой она им, - уныло махнул он рукой. - Ты пей чай-то, остынет.
Мальчик машинально повиновался, чуть отпил из кружки и тут же попросил:
- Расскажи, Седанушка.
-Ладно, уж, коль так интересно. Пей чай да слушай, расскажу тебе.
Старик подлил горячего чая в обе кружки, облокотился на телогрейку, задумался, вспоминая что-то, и потом начал рассказывать:
- Давно очень, невесть в какое время, жили на нашей земле люди, мирно жили, по-доброму. Хлеб и лён растили, скота много держали, хорошо, словом, жили. Края наши в то время ох какими богатыми были. В реке, в озёрах рыбы всякой тьма-тьмущая, хошь руками лови. В лесах медведи, лисы, зайцы, дичь разная счету не знали. Люди не зверствовали, брали, сколь нужно было, а остальное жило себе с ними бок о бок.
Дома хозяева всё большие, добротные, из лиственницы и ядрёной сосны срубали. А по дереву резать мастера какие были! Разукрасят кружевами карниз, ставенки, крылечко – дом стоит, что невестушка в подвенечном. Глянешь – на душе радостно.
И люди те все приветливыми были. Заходи странник в любой дом – хозяева рады. Жажду, голод его утолят, спать на лучшую перину уложат, утром в дорогу узелок соберут.
В будние дни до работы шибко охочи были. С солнышком вставали и до самого поздна всё в хлопотах, особенно летом. С весны по сроку отпашут, отсеются, а отдохнуть-то некогда. То скотину на выпасы, то рыбёшки наловить, перечтёшь разве всё. Да и к осени зарань готовиться нужно. Лето оно что, поласкает солнышком, пожужжит шмелём – вот его половины и нету, уж сенокос руки вяжет. Трава стоит – человеку в рост, ногу не пронесёшь, сочная, тяжёлая. Теперь-то редко какой год такая подымется.
Вот вечер нужный подоспеет – по всем дворам затенькает. Это косцы готовятся. А утром с первым светом всем селением с литовками на покос, иначе не осилить. За скотом или по дому что, это уж ребятишки, кто постарше, смотрели. Ну, а подойдёт пора копны возить, тут уж и ребятня вся повысыпет. Звонкое времечко- упревшие все, уставшие, а песни не смолкают, льются.
След за сенокосом уж за колосом глаз да глаз нужен, чтоб ни рано, ни поздно, в самый раз подгадать. Так и шло всё друг за другом, своим чередом. Ныне оно вроде тоже так, да не так. Трудом люди жили, труду и радовались.
Да и праздники лучше справлять умели, всем селеньем гуляли, дома в одиночку никто не запирался. Кто со стороны придёт, сразу видит – праздник у людей. Так вот.
А был тогда человек среди всех один. Ни дома, ни хозяйства не имел, одиноким жил. Дома-то на той стороне, где поля, стояли, а он на лесной стороне обитал. Может, и была у него в лесу где избушка какая, да никто ни разу не набрёл на неё. Говорили селяне, будто он и в дерево любое войти может, или так, прямо в воздухе, раствориться, исчезнуть. Идёт- идёт, и нет его.
Люди все, кому в лес или обратно домой надо, понятно, на лодках переправлялись. А его и в лодке никто ни разу не видал, всегда либо на том, либо на этом берегу.
И никто не мог сказать, сколько лет ему. Вот случится беда у кого, хворь мальца одолеет, плохо совсем, человек тот сразу появится. Придет – древний, сгорбленный. Травы свои заварит, мальцу пить даёт, да всё шепчет что-то. День-другой – хворь отпускает, снова солнышко засветило. Человек тот придёт проведать и уж другой совсем, будто половину лет своих сбросил – молодой, прямёхонький. Так вот.
Ко всем поспевал, к кому беда в дом прокрадалась. И не брал никогда за это ничего, отведёт беду и исчезнет. И селяне его шибко любили.
Так и шло. А как-то осенью, хлеб уж из новой муки на стол подали, в один день пришла беда во все дома разом, со степи пришла. Налетело на селян племя кочевое. Кони мчат, всадникам счёту нет, у каждого меч – сабля острая, лук тугой, стрелы точёные, а в глазах лютость ледяная, всех пожгут, порежут. Дрожь смертная людей охватила.Но вышел тут человек лесной, в один миг вышел, как из земли вырос. Да такой древний, словно лет ему несколько тысяч. Встал за селом против кочевников, те прямо на него несутся. За ним народ толпится, ёжится. Поднял он на врагов глаза – взгляд лютее лютого, будто смерть сама глянула. Остановились кони, вздыбились, всадники на землю попадали. Вскочили на ноги, отступили на шаг, за луки схватились. Поднялись стрелы – ветром холодным на селян дохнуло, вот-вот всем миром смерть примут. Но снова поднял глаза на врагов тот человек, провёл перед собой рукой. Стрелы точно в стену невидимую ударились, переломились, на землю ссыпались. Взвыли кочевники, пена от бешенства на губах выступила. Второй раз луки натянули – взмыло стрел больше первого. И их остановил лесной человек, ссыпал на землю, да вот за одной не уследил, которая точно в него летела. Ударилась стрела ему в грудь, из спины вышла. Качнулся он, но устоял, только глаза закрыл. Повернулся к людям, а те оцепенели все, лица снега белее. Враги уже в сёдла попрыгали, коней по бокам хлещут. Поднял человек веки, глянул на народ, а глаза – то улыбаются, тихо так, словно свет солнечный льют. Лицо же всё от слёз мокро. Текут они по щекам, слезинка за слезинкой, прозрачные, что роса лесная.
Уходят силы, едва стоит человек. Кровь из раны бьёт, как вода из родника, только алая – все одежды его белые окрасила. Настал миг, подкосились ноги. Враги уже в спину дышали. Падать он начал – взмахнул руками, как птица крыльями, глянул последний раз на селян, улыбнулся ласково и исчез, растворился в воздухе. А на его месте в один миг церковь встала, просторная, высокая. Все же люди в ней оказались. Лошади кочевников ткнулись с наскоку в стены – морды красными сделались. Стены-то все до камушка кровью сочились. Враги на церковь волками кинулись, вход давай искать, а входа нет, стоит она кругленькая, без единой щелочки. Кочевники её и мечами, и ножами, и стрелами, зубы и ногти все поистёрли, шибко уж до людей добраться хотели. Только из стен ни крупиночки не выщербилось. Чем больше по ним били, тем крепче они становились. И толщиной-то всего в ладонь человеческую, а прочности великой.
А селянам слышно всё, как те ломятся, кричат что-то в ярости по- своему. Жмутся они друг к другу, страх отогнать не могут. Ну, потом поняли, что не достанут их кочевники, успокоились, огляделись. Видят, стол стоит, вдоль него лавки, на столе хлеба каравай и ведро, полное воды. Да ещё что: церковь-то без дверей, без окон была, а светло в ней, как днём на улице. То ли стены свет пропускали, то ли от них он исходил.
Кочевники же бились-бились, да всё без толку. Вскочили на коней, чёрным ветром средь домов понеслись. Кричат, гикают, кони храпят. Налетели, добро всё селянское пограбили – и в степь. А селенье стеной огненной до неба поднялось. Церковь одна и осталась не в огне.
Долго полыхало, к ночи только дома догорели, зола да трубы чёрные печные торчат. Люди в церкви проголодались, есть стали. И тут чудно: хлеб режут, а он не убывает, воду пьют, а ведро всё полнёхонько. Потом спать прямо на пол легли, и не замёрз никто, хоть ночи-то уж холодными были.
Утром проснулись селяне, смотрят, дверь широкая настежь распахнута, на стенах окна в два ряда, под куполом и пониже. Высыпали все на улицу, оглядываются, на месте домов пепелища чернеют. За ночь всё дождичком прибило, только кое-где дымки поднимаются. Церковь тоже всю обмыло, не сочилась больше кровь, но камень её так и остался цвета крови человеческой. А на вершинке купола крест большой сверкал, да ярко так, рукой не начистишь.
До самой земли поклонились люди спасителю своему. Мужчины зубы до ломоты сжали, головы опустили, женщины платки о глаза промочили насквозь, ребятишки притихшие стояли.
Поклонились и ушли, совсем ушли, на ту сторону, где лесной человек жил. А кто если мимо церкви потом проходил, то останавливался и кланялся низко, слезу смахивал. Кто венок сплетёт – на ступеньки положит, кто так цветы у стены оставит. Так вот.
Старик замолчал, вздохнул глубоко и долго.
Уже совсем рассвело, но серая краска ещё держалась, делая деревья, траву, сам воздух одинаково серыми. Всё замерло, словно набрало полную грудь воздуха, задержало его там и должно было вот-вот выдохнуть. Истекали последние минуты перед восходом солнца.
-- Ой, замёрз ты, однако, совсем, - торопливо поднялся старик, шагнул рядом с едва тлеющим костром, накинул мальчику на плечи сползшую шинель.
-- Мне тепло, Седанушка, - отозвался тот чуть слышно. Взгляд его уходил куда-то в густое сплетение веток. В глазах стояли слёзы.
-- Ну что ты, маленький, не надо так, не надо, - тихо приговаривал старик. Он опустился рядом с мальчиком на колени, обнял и притянул к себе, ласково погладил сухой ладонью его светлую голову.
-- Седанушка, а ты цветы тому человеку носишь? – спросил вдруг мальчик, прижимаясь к стариковской груди.
-- Ношу, Коленька, как иначе, - обнимая мальчика, ответил старик. – В ранешнее-то время, я мальцом ещё был, вся деревня наша ему цветы носила. А теперь только мы, старые люди, изредка ходим.
Розовые полосы уже поднялись на далёкий край неба, становились всё шире и ярче.
-- Туман густой какой, - проговорил старик, сбрасывая ещё остававшееся оцепенение, - точно побелили над рекой. Глянь-ка.
Мальчик повернулся лицом к реке.
И в этот миг ударило солнце. Лучи его макушки хлынули слепящей лавиной. Сначала они пронизали всё небо, потом побежали по земле, расцвечивая её всеми красками: белой, голубой, зелёной, алой…
Алела церковь. Она стояла почти напротив того места, где сидели старик и мальчик, на другом берегу реки, недалеко от воды. Высокая, под солнечным светом она до самого своего белого купола была словно объята пламенем. На вершинке купола сверкал большой крест. Лучи ударялись в него пучками острых огненных стрел и рассыпались расплавленными искрами. Заворожённые этой сверкающей красотой, старик и мальчик неподвижно сидели рядом.
-- А из чего он, этот крест? – не отводя глаз от церкви, прошептал одними губами мальчик.
-- Никто не знает, - пожал плечами старик. – Даже люди специальные из города приезжали, узнать хотели. Сказали, что ни серебро, ни золото, сплавлен из чего-то. Обещали ещё приехать, да и не было их больше.
Он поднялся, вернулся к своей телогрейке, отряхнул её и накинул себе на плечи.
-- Ну, давай удочки поглядим, всю ночь стояли. Поди, наживки давно уж нет, аль на крючке кто сидит.
Сказал и направился по ровному песчаному берегу к воде, где стояли на рогатинках два сухих ивовых удилища. А мальчик всё смотрел на то, как от креста над куполом разлетаются расплавленные искры. Слёзы на щеках высохли, глаза тихо улыбались.
Старик потянул первое удилище. Леска легко пошла, над водой зависла маленькая серебристая рыбёшка. Пролетела немного, сорвалась и шлёпнулась обратно в воду, оставив на поверхности лёгкие круги.
-- Ах ты…чебачишка - пострел! – засмеялся старик.
http://www.proza.ru/2014/01/20/527