Этот случай из далекого детства я запомнила на всю жизнь. Село Пречистое*. Видимо, весна 1942 года, потому что узенький, как серебряная ниточка, ручеёк Индолга, который летом курица перейдет, не замочив лапы, в тот день разлился широко и свободно, талая вода мутно бежала мимо нас.
Мы, три местные девчонки с улицы Чапаева, недавно научившиеся читать, сидим на зазеленевшем берегу и говорим … о Сталине.
- Вот если бы тебя спросили: Сталин может умереть, если вместо него не умрешь ты? Что бы мы сделали?
Все трое дружно ответили, что умерли бы за вождя. Слова прозвучали спокойно, уверенно – ответ должен быть именно такой. Нам никто не подсказывал его – так думали в наших семьях, на нашей окраинной улице. Детских садов в селе не было, телевидения еще не существовало. Удивительно, даже помидоры в здешних огородах еще не выращивали. А в школе нас еще ничему не успели научить.
Мы были фантастически наивны. Незадолго до этого произошел такой случай. В Пречистом было два школьных здания – старое, дореволюционное и совсем новое, из светлых брёвен, на пригорке. Во втором учились мы. У нас была замечательная учительница, известная на всю область Алевтина Петровна Федоровская. Моя семья – отец, председатель райисполкома и мать, преподаватель русского языка и - Федоровские дружили, бывали в гостях друг у друга. И всё же Алевтина Петровна для меня была сверхчеловеком – моя первая учительница.
А в новом здании из удобств было только два туалета (впрочем, такого слова никто не знал) для учеников и учителей. И однажды кто-то из первоклашек увидел, что наша учительница выходит из второй двери! Значит, она как все, она обыкновенный человек, как мы? Класс был потрясен и изумлён. А учителя, до которых дошло это известие, падали от смеха.
А тут разговор о смерти и войне. Конечно, и до войны мы не жили в совсем безоблачном пространстве, но взрослые, наверное, тщательно скрывали от нас страшное, которого хватило и до июня 1941 года. Во всяком случае, я лишь через несколько лет узнала, что происходило вокруг нашей, в общем-то, благополучной семьи. Дед Василий Копылов, еще успевший подержать меня на коленях, был арестован по доносу злопыхателей-односельчан даниловской деревни Путятино. За то, что хорошо, обеспеченно жил, имел двухэтажный дом (и сейчас стоит), крепкое хозяйство. Он умел делать все крестьянские дела, четверых сыновей и дочь вырастил такими же трудолюбивыми, как сам. Его арестовали, как кулака, врага народа, отправили куда-то на Урал. Дальше – ни слуха, ни весточки. И в нашей семье об этом при нас, детях, не говорили.
В то же время в Иванове арестовали, тоже по доносу, брата мамы Виктора Самойлова, которому город был обязан появлением трамвая на своих улицах... К счастью, продержали под арестом недолго, но Виктор Иванович после потрясения так и не оправился. Умер молодым, когда приезжал навестить родителей, и похоронен на родовом нашем кладбище в селе Никола-Гора.
Дошли до Пречистого и глухие слухи о деле ярославских прокуроров, якобы организовавших преступный заговор против власти. А помощником областного прокурора был двоюродный брат отца Иван Пальгунов, брат Николая Пальгунова, впоследствии ставшего генеральным директором ТАСС. О судьбе Ивана мы не узнали ничего, кроме сообщения потом о полной реабилитации всех «заговорщиков».
Чуть-чуть не угодил в мясорубку террора и мой отец Константин Васильевич Копылов, районный агроном, за то, что перед одной из уборочных кампаний он вместе с тогдашним председателем райисполкома Тимофеем Андреевым не сумели вовремя подготовить, кажется, единственную в те годы технику для теребления льна – «бельгийские колёса», о которых я потом так и не нашла сведений у нынешних сельхозруководителей.
Отца спасла «Правда». Тимофей, лично знавший кого-то в ЦК, обратился к нему с письмом. Тот дал указание газете разобраться в положении дел у пречистенцев. В «Правде» вышла весьма серьезная статья, после которой обоих подозреваемых полностью оправдали, но Тимофей уехал из Пречистого, а отец вскоре стал председателем здешнего райисполкома.
Вырезку нашел и сделал потом копию для меня директор ярославского архива Владимир Андреев, сын Тимофея.
А для нас, мелких, даже начавшаяся война еще не показывала своего настоящего лица. Помню, как осенью 1941 года в Пречистое привезли эвакуированных из Эстонии. Бежавшие от войны, они были захвачены врасплох бедой, собраться как следует не успели. И нас, детей, поразили яркие, цветные платья женщин, каких в колхозах не видали.
В то же время нашего отца мобилизовали. Мы ждали этого. И вот наступило. Но произошло неожиданное – через несколько дней он вернулся домой – нашему участку тыла нужен был крепкий руководитель. Председатель снова окунулся в работу. А в район вдруг пришла благодарственная телеграмма, подписанная Сталиным, – похвала за досрочную поставку леса для фронтовых нужд. Люди восприняли это с гордостью, но без собраний и митингов, не было времени на них. Не хватало времени, не хватало людей. Не ушедшие на фронт трудились за двоих и троих.
А потом вообще произошло чудо, о котором я как-то уже писала. У нас в районе дислоцировалась сибирская кавалерийская часть. И перед отправкой её на Калининский фронт 23 февраля 1942 года в Пречистое специальным поездом приехал маршал Буденный вместе со своим белоснежным конем. Состоялся незабываемый парад.
Ужас войны входил в наше детское сознание постепенно. Помню первую бомбежку Пречистого. Над нами внезапно появились несколько фашистских самолетов, загрохотали взрывы. У нас шел урок в новом здании на пригорке. Учительница приказала всем лечь на пол между партами. Сама, белая как мел, встала в дверной проем, схватившись руками за косяки, то ли боялась, что мы бросимся на улицу под летящие осколки, то ли удерживая на месте себя – дома у нее был новорожденный ребенок.
Я потом вспомнила жуткий ураган, пронесшийся над нашей деревней Голосово, где мы с двоюродной сестрой Риммой гостили у деда и бабушки. Мама уложила нас на кровать в маленькой горнице, набросила одеяло, а сама встала у окна, закрывая собой проем. А по проулку, мы видели, летели клочья соломы с крыши, сено из накрепко уложенной копны, а наша большая береза, посаженная еще прабабкой, опасно гнулась над колодцем, но устояла. Ей предстояло погибнуть от урагана в 80-х годах, она тогда сломалась и легла между колодцем и домом, не повредив строения. И в этот день мама тоже была в школе, и тоже оберегала ребят, хотя дома у нее было двое маленьких детей.
В район как раз тогда прибыли из оккупированных районов составы с детьми, устраивали их по мере сил. Один из детдомов, направляющийся в Молотов, почему-то был на время размещен в бывшей голосовской больнице. А в Пречистом случилось еще несколько бомбежек. Конечно, летчиков интересовало не село, а железнодорожный узел. Теперь у школы были вырыты бомбоубежища-щели, нас отводили туда.
Видимо, под влиянием этих событий, отец решил хотя бы одного из троих детей – меня – отправить с этим детдомом на восток. Я не плакала, не расстраивалась – надо, значит, надо. Собрали мои вещи, и папин кучер дядя Вася на Сером отвез меня в Голосово – автомашин тогда в райисполкоме не было. Дом наших стариков был занят кавалеристами – двор полон мохноногими лошадками, в кухне, горнице, в сенях – сёдла и уздечки, стойки винтовок по углам. Меня устроили в детском доме, и на следующее утро я даже ходила с ребятами в никологорскую школу.
Но вечером раздался конский топот у больших дверей, дядя Вася сходу начал торопить меня – срочно едем в Пречистое. В общем-то я была рада. И лишь через несколько лет узнала, что случилось. Оказывается, устроив меня в детдом, отец задумался: как же это выглядит – председатель отправляет своего ребенка в глубокий тыл, а дети всех других работников остаются практически в прифронтовом районе? Так не должно быть. Кстати, состав, в котором детдом ехал в Молотов, был разбомблен в пути, многие дети погибли.
А нам всем скоро пришлось собирать вещи: отца переводили председателем исполкома в Пошехонский район. Тогда была принята система ротации – через три года руководящих работников переводили на новое место. В общем отца переводили раз пять – шесть: Пречистое, Пошехонье, Ярославский район, Гаврилов-Ям, Рыбинский район – тут уж первым секретарем райкома партии. Поэтому вещей у нас много не накапливалось – все надо было уложить в грузовик и какую-нибудь старенькую легковушку.
Одно было неизменным – мы всегда возили с собой кошек. Их очень любил мой отец. Забота о кошке ложилась на меня, а это не так просто - сохранить котяру на тогда почти непроезжей, бесконечно длинной дороге от Пречистого до Пошехонья или от Пошехонья в Ярославль. Позднее случилось такое: отец уже работал заместителем председателя облисполкома, но прозвучал призыв ЦК КПСС об укреплении районного звена. Он откликнулся сразу. Его отправили в Гаврилов-Ям. Мне оставил записку, а кошка потом еще переезжала в Рыбинск.
Конечно, положение нашей семьи было по сравнению с другими далеко не самым трудным. Так сложились обстоятельства. Отец – ответственный работник. Не помню, были для него какие—то особые пайки, бонусы или сумасшедшая зарплата. О деньгах в семье вообще было не принято говорить. Но нам повезло – в пятнадцати километрах от Пречистого жили родители мамы – Иван и Анна Самойловы. И даже в самое тяжелое время дед приезжал к нам, что-то привозил. Помню, яйца в корзине, пересыпанные опилками.
Кроме того, хозяйство у нас вела сестра его жены тетя Паша, член семейства Самойловых. Четыре брата жили в Голосове, на зиму вместе с ними она уезжала на отхожий промысел в Питер. Там они работали в ресторанах на Невском. Дед Иван, например, был отличным мастером по холодным закускам (при создании колхоза его за кристальную честность поставили кладовщиком). Тетя Паша могла сварить суп, кажется из любой травы.
В Пошехонье мы даже завели поросенка. Но все хлопоты выпадали на мать, а она работала теперь заведующей парткабинетом в райкоме, обихаживала троих детей. Я поросенка побаивалась и жалела, что он живет один в холодном хлеве. В общем, получилось больше хлопот, чем пользы.
У Пошехонской школы был большой юннатский огород и отличный преподаватель биологии Анна Ивановна Быстрова. Мы выращивали картошку, капусту, фасоль для школьной столовой. Вкуснее того супа я не ела ничего. Сама я была в «бригаде», выращивавшей помидоры, например, сорт «бычье сердце». Нас даже посылали на выставку в Ярославле, наградили дипломом – то-то было радости.
А в Пошехонье главный товар на рынке была рыба – только что возникшее море гнало ее в наши Согу, Согожу и Пергомку. Ловили ее все. Я с тетей Пашей научилась вязать большие сачки, их опускали в проруби. Вместе с друзьями покупала живцов – бедных маленьких рыбок и ходила на протоки. Но большая рыба так и не попалась ни разу.
Но война стучалась в нашу дверь. Пришла похоронка на дядю Александра Самойлова – он погиб в танковом сражении под Москвой. Старший из сыновей деда Иван Самойлов, в молодости удивительно похожий на Маяковского, в блокаду служивший комиссаром в одной из воинских частей Ленинградского фронта, был с детьми Уаром и Галей переправлен в Голосово. Неузнаваемо поседевший и отекший, он обнял также поседевших родителей и сказал: «Мама, я приехал к тебе умирать».
Его жена Марфуша, и в блокаду жалевшая обрезать свою толстую длинную косу, отдававшая детям свой хлебный паек, умерла первой в Питере. Иван тоже жил недолго, детей блокада догнала через несколько лет.
Мы тогда посмеивались над Уаром, моим одногодком; имя такое странное, сам в необычной для деревни вельветовой курточке, бледный до прозрачности. Он часто плакал – просил есть, а кормить дистрофиков надо было осторожно. Бабушка плакала сама, доставая из-под его подушки запасенные куски хлеба.
Под Ржевом погиб политрук Володя Копылов, брат отца – не успевший жениться, белокурый красавец с веселыми глазами, которого я запомнила в бело-синей полосатой майке.
Константин Попов – учитель, муж моей молодой тети Клавдии пропал бесследно, сколько его ни искали. Фамилию его носит младший сын Василия Копылова, которого Клава и Костя усыновили, в целях безопасности дали ему свою фамилию. Так что фамилия осталась жива. И Сашины дети – Поповы.
А в Пошехонье вернулся с фронта выпускник нашей школы Николай Чужов: без левой руки с орденом Ленина. Его взяли военруком к нам. Он учил нас собирать и разбирать затворы мелкокалиберных винтовок, надевать противогаз. Он был так молод и еще смущался на уроках. Видимо, я что-то надерзила ему – причину не помню. Об этом узнал директор Константин Дмитриевич Фарфоров и пригласил меня к себе. Разговор был серьезный:
- Как ты могла обидеть такого человека, героя войны? Это просто недопустимо. И не забывай, что ты дочь председателя и должна вести себя соответственно…
Дома мне об этом не говорили. Отец, казалось, вообще не знал, в каком я классе. Всегда был суров и сух.
На довоенных фотографиях он совсем другой. Отличный баянист, всегда в центре молодежи. С баяном же среди загримированных артистов широко известного самодеятельного движения «Синяя блуза»; с баяном - вместе с мамой в стрелковом кружке, где все в гимнастерках, фуражках, с винтовками. А вот, скрестив ноги, сидит в центре велосипедной команды – капитан во время районного велопробега – на майках символ команды.
Потом он изменился. Я не помню, чтобы он поцеловал, обнял меня, спросил об учебе. Запомнился всего один короткий, строгий разговор. Отцу не понравился мальчик, с которым я подружилась. Я не испугалась, не обиделась, но невероятно удивилась – мы с отцом жили в параллельных мирах. Я хотела, конечно, идеального отца – он разговаривал бы со мной, ходил в театр, гулять на набережную. Но и среди отцов моих друзей таких почти не было.
Они умели и любили страстно работать, работали за ушедших на фронт, крепко, целую жизнь дружили с коллегами, оставались до конца преданными своему долгу и чести. Когда, откликнувшись на призыв ЦК, отец вместе с мамой и младшим сыном уехали в Гаврилов-Ям, в городе оставалась трехкомнатная квартира и мы с братом-старшеклассником.
Отец сразу решил, что для нас это слишком, и, несмотря на удивление знакомых, отдал одну из комнат в исполком. В быту он всегда был наивен. Там оказались равнодушные или неприязненные к отцу люди, к вчерашней студентке они подселили отъявленного алкоголика с прозвищем «Мишка – протезная голова». Его жена постоянно спасалась у меня от скандалов. К счастью, он сам как-то по-своему уважал или остерегался меня.
На нежность и теплоту к собственным детям у таких, как он, видимо, не хватало времени. Так они этому и не научились. Отец, конечно, материально обеспечил мне учебу в университете, гордился мной, но сам за пять лет так и не заехал ко мне в общежитие МГУ.
Во мне жила обида. И лишь много лет спустя я поняла, что он избегал такой встречи, не умея разговаривать со мной, выросшей дочерью. Мы сблизились много позднее, а нерастраченная нежность вдруг щедро вылилась на внуков, что даже не всегда было им приятно. Это были другие дети, другие времена.
Я, работая в газете, часто бывала в колхозах. И даже в самых отдаленных, поседевшие председатели, услышав мою фамилию, обязательно спрашивали: «А Костя… Константин Васильевич не Ваш ли…».
И всегда находили мне время для бесед, транспорт, ночлег. Потом спрашивать стало некому…
Примечание. Село Пречистое* - в Ярославской области
На снимке автор - Инна Константиновна Коротаева
Фото Л. Ватлиной