Эта долгая, долгая жизнь...

               
Когда солнце уходило за горизонт, и летний зной чуть ослабевал, Сидорыч брёл за калитку, усаживался на видавшую жизнь скамейку и так сидел долго, почти до самой темноты.
Мимо шли люди, возвращаясь с работы, пробегали стайки ребятишек; старика окликали соседи, справляясь о его здоровье. Он, молча, кивал им, а сам думал о своём. О долгой жизни, о том, как быстро пролетели годы, оставив позади юность и бесшабашные дни полузрелой молодости, пока не полыхнула война…
Она, проклятая, отняла у него всё: здоровье, семью. Когда он вернулся с фронта в родную деревню, его жены уже не было в живых. Единственный сын сгинул где-то в брянских лесах, где партизанил. Всё, что у него тогда осталось – полусгоревшая хата, да старый сад.
Хотел, было, он податься на север, да мужики отговорили. Так и остался в родной Никифоровке, где родился, вырос и откуда отправился защищать родной дом. Пошёл он в механизаторы, по своей ещё довоенной профессии, трудился в поле и не заметил, как подкралась старость…
Хату свою он подправил, вырубил в саду старые деревья, а вот семьи так и не завёл: после Симы никого не встретил по сердцу. Захаживали к нему её подружки, в основном солдатские вдовы, иные оставались и на ночь, но он никого надолго не оставлял. В общем, как-то не складывалась у него личная жизнь.
- Бобылём и помрёшь, - предрекали ему соседи, но он только отмахивался от них. Не мог он забыть свою Серафиму, вот и всё. Ходил на кладбище, ронял там одинокие слёзы и возвращался в свою хату.
Так жил он, и жил, да тут появилась в их деревне молодая агрономша Любаша. Что уж нашла она в нём, трудно сказать: был он старше её лет на двадцать пять, в дочери годилась, а зашла к нему в дом хозяйкой.
 «Доведёт она старого до могилы, - сокрушались соседи. – Не выдержит сердце. Вон, какая кобыла! Такая и молодого заездит».
Подсмеивались мужики, интересовались, как он справляется с молодой. А Сидорыч только от них отмахивался. Видно, что-то оттаяло в его душе.
Отстроил он свой дом. Соорудил во дворе баньку. Тут и бригадиром его назначили.
Но деревня есть деревня, посудачить любят, да ему было всё равно. Вдыхал он в себя молодость агрономши, и к нему как бы возвращались счастливые предвоенные годы. Но про Серафиму не забывал. На кладбище ходил регулярно, и, сидя у могилы, что-то тихо рассказывал своей рано ушедшей жене.
Но счастье длилось недолго. Поехала Любаша на областное совещание, а после него  не вернулась. Запил он после этого по-чёрному, и никто не мог его остановить.
С бригадиров сняли. Сел за трактор, да ненадолго. Кто же доверит технику пьянице? И пошло, и поехало.
А спас его от погибели однополчанин Егор, неожиданно появившийся в их деревне. Как уж он это сделал, никто в деревне не знает. А только как уехал Егор,  Сидорович больше к водке не прикоснулся. Жил замкнуто. Начал обихаживать своё подворье. Огородом обзавёлся. К этому его агрономша приучила. Стал он потихоньку выращивать овощи, да возить в райцентр на рынок.
На баб смотрел теперь с отвращением: не мог простить Любашиной измены. Ладно бы объяснила старику честно, что, мол, встретила себе мужика по возрасту. А она просто подло сбежала, и из колхоза уволилась.

- Да брось, ты, забудь. Все они бабы такие, - говорили ему мужики, - А твоя – молодая. Что с неё взять? Лучше в колхоз бы вернулся.
Но он туда ни ногой. А единственной женщиной, которую он признавал, была троюродная его сестра Надежда. Она приходила к нему, чтобы по-женски навести в доме порядок, да помочь ему в огороде.
Не знал Сидорыч, совсем не знал, что давно его жалела Надежда. Это она в своё время отыскала Егора и вызвала в деревню. У неё была большая семья, дети, внуки, но она всё равно находила время, чтобы помочь Сидорычу.
А годы брали своё. Болячек прибавлялось, жизнь катилась под уклон. И размышляя о ней, Сидорыч стал перебирать, словно чётки, прожитые годы и что он полезного сделал. Только эти мысли радости не приносили. И тут вспомнились слова его ротного, который как-то в затишке перед боем сказал ему:
- Страшно, Коленька, не умереть. Смерть, особливо у нас на войне, приходит внезапно. Пуля ли ткнётся в твоё тело, или ещё какая случайность. Обидно умереть, ничего доброго не оставляя…  А потому надо жить и радоваться, что жив ещё и что-то путное можешь сделать: фашиста убить, дерево посадить. Или ещё что-то.
Словно в отместку, пуля нашла ротного, когда он этого не ожидал. И умер он на руках Сидорыча с удивлённым взглядом, и как бы продолжая разговор с солдатом. – Вот, мол,  оно и случилось.

Когда рухнула огромная страна, которую почему-то не только враги, но и некоторые граждане родного Отечества стали называть «империей зла», Сидорыч долго не мог это осознать. Вместе с ротным, которого пуля-дура нашла и с другими его однополчанами, советская армия освободила народы Европы от гитлеровской чумы, а их бывшую Рабоче-крестьянскую державу свои же сограждане обвинили во всех смертных грехах. Страны, в которой он жил, теперь вроде бы и нет. Украина – иностранное государство, а ведь он её освобождал. В Белоруссии у него остались боевые друзья – одни, как его ротный и другие однополчане, лежат в сырой земле, к другим надо ехать, как в Америку, за границу. До него это всё не доходило. Он многое не мог понять…
- Чудак, ты, Сидорыч, - говорили ему мужики, когда он задавал нелепые вопросы. – Украина, там теперь Кучма. А у нас - Ельцин.
Кучма, Ельцин… Для него это было непонятно. Сталин – понятно. Он был всем для них. Или Жуков – их военачальник. Говорят, суровый был мужик. А фронтовики его боготворили, как отца родного. Ну, как Суворова, к примеру.
А однажды Сидорыч услышал по радио, что во Львове Бандере памятник поставили. Этому фашистскому прихвостню. Этого он тоже не понимал. Ведь под Львовом и убили их ротного. И освобождали они этот город, и встречали их жители с цветами и песнями.
Наверное, именно после услышанного он и задумался. Для чего ему его длинная жизнь, если в мире всё перевернулось, а его страну, воины которой дошли до Берлина, освобождая от фашистской нечисти всю Европу, теперь империей зла называют.

А годы снова летели. И он уже совсем стал плох, ночами прислушивался к тишине, что стояла над их деревней. Бессонница его мучила, и в такие ночи ему хотелось добраться до того самого хутора под Львовом, где похоронили они ротного и хлопцев из Запорожья, Донецка и его родных мест. Добраться, чтобы взглянуть на тех, кто Бандеру в герои произвёл.
Жизнь утекала, его долгая и одинокая, лишённая радости жизнь. Он в ней был как репей, прилипнувший к одежде. Зацепился и всё не может оторваться, отправиться туда, куда давно ему было пора. и так сидел долго, почти до самой темноты.
Мимо шли люди, возвращаясь с работы, пробегали стайки ребятишек; старика окликали соседи, справляясь о его здоровье. Он, молча, кивал им, а сам думал о своём. О долгой жизни, о том, как быстро пролетели годы, оставив позади юность и бесшабашные дни полузрелой молодости, пока не полыхнула война…
Она, проклятая, отняла у него всё: здоровье, семью. Когда он вернулся с фронта в родную деревню, его жены уже не было в живых. Единственный сын сгинул где-то в брянских лесах, где партизанил. Всё, что у него тогда осталось – полусгоревшая хата, да старый сад.
Хотел, было, он податься на север, да мужики отговорили. Так и остался в родной Никифоровке, где родился, вырос и откуда отправился защищать родной дом. Пошёл он в механизаторы, по своей ещё довоенной профессии, трудился в поле и не заметил, как подкралась старость…
Хату свою он подправил, вырубил в саду старые деревья, а вот семьи так и не завёл: после Симы никого не встретил по сердцу. Захаживали к нему её подружки, в основном солдатские вдовы, иные оставались и на ночь, но он никого надолго не оставлял. В общем, как-то не складывалась у него личная жизнь.
- Бобылём и помрёшь, - предрекали ему соседи, но он только отмахивался от них. Не мог он забыть свою Серафиму, вот и всё. Ходил на кладбище, ронял там одинокие слёзы и возвращался в свою хату.
Так жил он, и жил, да тут появилась в их деревне молодая агрономша Любаша. Что уж нашла она в нём, трудно сказать: был он старше её лет на двадцать пять, в дочери годилась, а зашла к нему в дом хозяйкой.
 «Доведёт она старого до могилы, - сокрушались соседи. – Не выдержит сердце. Вон, какая кобыла! Такая и молодого заездит».
Подсмеивались мужики, интересовались, как он справляется с молодой. А Сидорыч только от них отмахивался. Видно, что-то оттаяло в его душе.
Отстроил он свой дом. Соорудил во дворе баньку. Тут и бригадиром его назначили.
Но деревня есть деревня, посудачить любят, да ему было всё равно. Вдыхал он в себя молодость агрономши, и к нему как бы возвращались счастливые предвоенные годы. Но про Серафиму не забывал. На кладбище ходил регулярно, и, сидя у могилы, что-то тихо рассказывал своей рано ушедшей жене.
Но счастье длилось недолго. Поехала Любаша на областное совещание, а после него  не вернулась. Запил он после этого по-чёрному, и никто не мог его остановить.
С бригадиров сняли. Сел за трактор, да ненадолго. Кто же доверит технику пьянице? И пошло, и поехало.
А спас его от погибели однополчанин Егор, неожиданно появившийся в их деревне. Как уж он это сделал, никто в деревне не знает. А только как уехал Егор,  Сидорович больше к водке не прикоснулся. Жил замкнуто. Начал обихаживать своё подворье. Огородом обзавёлся. К этому его агрономша приучила. Стал он потихоньку выращивать овощи, да возить в райцентр на рынок.
На баб смотрел теперь с отвращением: не мог простить Любашиной измены. Ладно бы объяснила старику честно, что, мол, встретила себе мужика по возрасту. А она просто подло сбежала, и из колхоза уволилась.

- Да брось, ты, забудь. Все они бабы такие, - говорили ему мужики, - А твоя – молодая. Что с неё взять? Лучше в колхоз бы вернулся.
Но он туда ни ногой. А единственной женщиной, которую он признавал, была троюродная его сестра Надежда. Она приходила к нему, чтобы по-женски навести в доме порядок, да помочь ему в огороде.
Не знал Сидорыч, совсем не знал, что давно его жалела Надежда. Это она в своё время отыскала Егора и вызвала в деревню. У неё была большая семья, дети, внуки, но она всё равно находила время, чтобы помочь Сидорычу.
А годы брали своё. Болячек прибавлялось, жизнь катилась под уклон. И размышляя о ней, Сидорыч стал перебирать, словно чётки, прожитые годы и что он полезного сделал. Только эти мысли радости не приносили. И тут вспомнились слова его ротного, который как-то в затишке перед боем сказал ему:
- Страшно, Коленька, не умереть. Смерть, особливо у нас на войне, приходит внезапно. Пуля ли ткнётся в твоё тело, или ещё какая случайность. Обидно умереть, ничего доброго не оставляя…  А потому надо жить и радоваться, что жив ещё и что-то путное можешь сделать: фашиста убить, дерево посадить. Или ещё что-то.
Словно в отместку, пуля нашла ротного, когда он этого не ожидал. И умер он на руках Сидорыча с удивлённым взглядом, и как бы продолжая разговор с солдатом. – Вот, мол,  оно и случилось.

Когда рухнула огромная страна, которую почему-то не только враги, но и некоторые граждане родного Отечества стали называть «империей зла», Сидорыч долго не мог это осознать. Вместе с ротным, которого пуля-дура нашла и с другими его однополчанами, советская армия освободила народы Европы от гитлеровской чумы, а их бывшую Рабоче-крестьянскую державу свои же сограждане обвинили во всех смертных грехах. Страны, в которой он жил, теперь вроде бы и нет. Украина – иностранное государство, а ведь он её освобождал. В Белоруссии у него остались боевые друзья – одни, как его ротный и другие однополчане, лежат в сырой земле, к другим надо ехать, как в Америку, за границу. До него это всё не доходило. Он многое не мог понять…
- Чудак, ты, Сидорыч, - говорили ему мужики, когда он задавал нелепые вопросы. – Украина, там теперь Кучма. А у нас - Ельцин.
Кучма, Ельцин… Для него это было непонятно. Сталин – понятно. Он был всем для них. Или Жуков – их военачальник. Говорят, суровый был мужик. А фронтовики его боготворили, как отца родного. Ну, как Суворова, к примеру.
А однажды Сидорыч услышал по радио, что во Львове Бандере памятник поставили. Этому фашистскому прихвостню. Этого он тоже не понимал. Ведь под Львовом и убили их ротного. И освобождали они этот город, и встречали их жители с цветами и песнями.
Наверное, именно после услышанного он и задумался. Для чего ему его длинная жизнь, если в мире всё перевернулось, а его страну, воины которой дошли до Берлина, освобождая от фашистской нечисти всю Европу, теперь империей зла называют.

А годы снова летели. И он уже совсем стал плох, ночами прислушивался к тишине, что стояла над их деревней. Бессонница его мучила, и в такие ночи ему хотелось добраться до того самого хутора под Львовом, где похоронили они ротного и хлопцев из Запорожья, Донецка и его родных мест. Добраться, чтобы взглянуть на тех, кто Бандеру в герои произвёл.
Жизнь утекала, его долгая и одинокая, лишённая радости жизнь. Он в ней был как репей, прилипнувший к одежде. Зацепился и всё не может оторваться, отправиться туда, куда давно ему было пора.