Мария Шкапская (1891-1952). Ее имя возникло совершенно неожиданно, когда стала писать о Вере Павловой, считающей себя реинкарнацией этой поэтессы. До этого ничего даже не слышала о ней, не говоря уже о том, чтобы читать стихи Марии Шкапской.
А между тем она - представительница Серебряного века, современница Ахматовой и Цветаевой: первая была старше Марии всего на два года, вторая – младше на год.
Но какой разной оказалась их судьба и судьба их творчества! Первые обласканы славой, правда посмертной, как своеобразной компенсацией за поломанные личные судьбы. Вторая не получила ничего не только за сломанную личную, но и поэтическую, жизнь.
Мария Михайловна Шкапская, трижды умершая - как поэт, как лишенная заслуженной славы и как человек – вновь открывается читателю, поражая своей главной темой – женской любви, зачатия и права плоти на естественную жизнь. Она явилась как Мадонна, распятая на Кресте.
Пришла с евангельско-библейской темой материнства, зачатия, плотской любви, заново зазвучавшей с такой же силой только в поэзии нашей современницы. Марина Цветаева плоть терпела, Мария Шкапская - ее обоживала, видя предназначение женщины не в служении Отчизне, а в служении жизни.
Имя Шкапской вышло из небытия усилиями, с одной стороны, любителей русской словесности, с другой - представителей феминистского движения. После пятидесятилетнего забвения в 1979 году в Лондоне появился малотиражный сборник, выпущенный Филипповым и Жиглевич.
В России имя поэтессы из шестидесятилетнего забвения вытащил Евгений Евтушенко, опубликовав ее стихи в Антологии. Потом был сборник стихов тиражом в 150 экземпляров, появившийся в 1996 году благодаря дочери (узнавшей только после смерти матери, что она в начале двадцатых была известным поэтом) и известному филологу Михаилу Гаспарову.
В 2000 году был издан еще один сборник Марии Шкапской. Вот, пожалуй, и все на сегодняшний день. Между тем о. Павел Флоренский, посмотревший на стихи Марии своим особым взглядом, сразу понял, что это за стихи и что за поэт мог их написать.
Поэзия Марии Шкапской – библейский текст и записывала она свои стихи не привычными стихотворными строчками, а прозаической сплошной строкой, подражая Священному Писанию.
Как тут не вспомнить слова Веры Павловой, что стихотворение – это партитура, иероглиф, который надо разгадывать.
Мария Михайловна старалась максимально снять поэтическую форму, считая ее манерной, но оставляя внутренний ритм текста, как в Библии.
Павел Флоренский сразу это понял и назвал ее по душе подлинно христианско-библейской поэтессой, поставив выше Цветаевой и Ахматовой по эмоциональной напряженности и строгой лаконичности.
Только из этой точки взгляда можно написать: «Скудные, хилые, слабые, человеческие семена, хозяйка хорошая не дала бы нам для посева такого зерна. Но Ты из Недобрых Пастырей, Ты Неразумный Жнец. -- Всходы поднимутся частые -- терн, полынь и волчец»
Максим Горький восхищался ее самобытностью, тем, как она во весь голос заявила о значении женщины. Еще раньше Короленко напутствовал ее в большую литературу, а Николай Гумилев, Михаил Кузмин, Александр Блок и М.Лозинский в двадцатом дали добро на вступление Шкапской в Союз поэтов, хотя к тому времени не вышло ни одного ее печатного сборника.
Период превращения Золушки в поэтическую Принцессу длился всего пять лет, но в каждый из них выходило по новому поэтическому сборнику, не считая переизданий. Всего восемь. Но случилась катастрофа: в декабре 1925 года покончил жизнь самоубийством ее близкий друг, который, как она писала, был отцом ее второго сына.
Тогда, сама оказавшись на грани самоубийства, сказала: «Больше стихов я писать не буду». Жизнь пересилила поэтический дар. Она решила стать «полезной», уйдя в журналистику, в стройки пятилетки, в описание советских достижений, в писательскую рутину и мертвечину.
Ушла уже внутренне убитая и выпотрошенная, уставшая от жизни и боли, понимая, что в новой жизни ее поэзии места нет. Здесь могут выжить только фальшивые чувства. Но личная трагедия стала лишь поводом и спусковым крючком, убившим поэта.
«Ах, ступеней было много, длинной была дорога. Шла, ступеней не считая, падая и вставая, шла бы без стона и вдоха, но так устала, но такая была голгофа, что силы не стало. Упала. Распялась крестом у порога моего сурового Бога. И спросила так больно «Господи, разве еще не довольно» И ответил печальный «Этой дороге дальней нет ни конца, ни краю. Я твои силы знаю. Я твои силы мерил. Я в твои силы поверил». Сжег мне сердце очами. И был поцелуй палящий. И лежала в бессилии. И у лежащей за плечами зареяли крылья».
В течение пяти поэтических лет, пока выходили один за другим ее сборники («Мать скорбящая», "Барабан строго господина", «Час вечерний», «Кровь-руда», "Явь", «Ца-Ца-Ца»), она терпела тяжесть и жестокость критики, обрушившейся на нее со скабрезной ухмылкой. Какими только эпитетами ее не награждали!
«Гинекологическая поэзия», «менструальная», «упадническая», «физиологическая». Ее называли «Василисой Розановой», сравнивая с известным русским философом, тоже пытавшимся осмыслить плоть и плотское влечение с точки зрения Вечности.
Так критики и общественное мнение реагировали на то, что Мария Шкапская посмела нарушить целомудренность и нетронутую девственность русской литературы, открыв женский мир зачатия и соития, вынашивания и рождения, материнства и плотской любви, в которых мужчина и женщина были подлинными со-авторами.
«Боже мой, и присно, и ныне, В наши кровью полные дни, Чаще помни о Скорбном Сыне И каждую мать храни!»
*
«До срока к нам не протягивай тонких пальцев своих, Не рви зеленые ягоды, не тронь колосьев пустых, Ткани тугие, нестканные, с кросен в ночь не снимай — Детям, Тобою мне данным, вырасти дай».
*
«О, тяготы блаженной искушенье, соблазн неодолимый зваться «мать» и новой жизни новое биенье ежевечерне в теле ощущать... По улице идти как королева, гордясь своей двойной судьбой. И знать, что взыскано твое слепое чрево и быть ему владыкой и рабой, и твердо знать, что меч Господня гнева в ночи не встанет над тобой... И быть как зверь, как дикая волчица, не утоляемой в своей тоске лесной, когда придет пора отвоплотиться и стать опять отдельной и одной...»
Ее откровенность поражала и отталкивала современников. В первом сборнике «Mater Dolorosa» она выплеснула боль за нерожденного ребенка, захлебнувшегося в крови. Она сделала тогда аборт.
Аборт стал для нее символом России, забеременевшей, но захлебнувшейся в разбое, убийствах и смертях. Революция закончилась выкидышем. Она переживала поражение революции как мать, как вечно рождающая земля, как женское бессознательное.
«Ах, дети, маленькие дети, как много вас могла б иметь я вот между этих сильных ног, --
осуществленного бессмертья почти единственный залог.
Когда б, ослеплена миражем минутных ценностей земных,
ценою преступленья даже не отреклась от прав своих».
Ей не простили этого откровения: «между ног». Ее не репрессировали, не ссылали в лагеря, ее просто замалчивали, оставив доживать свой век в безвоздушном пространстве...
(Продолжение следует)
Авторский блог