Темень стояла ещё непроглядная, но утро уже наступало. Хмурое, продрогшее, промёрзшее насквозь капиталистическое утро.
Невесёлый человек торопился на работу. Было нелепо и уныло идти на скучную, грязную, тяжёлую работу. Но идти надо было. Так было заведено.
Человек привычно продирался сквозь грязные подворотни, протискивался среди заброшенных базарных лавок, поскальзывался на заплёванных обмороженных дорожках.
В полутёмной заполненной телами маршрутке радио помалкивало. Звенящую тишину заполняли покрякивания, утробные смачные покашливания, выворачивающие слух горловые и носовые спазмы.
Невесёлый человек вслушивался в эти утренние утробные звуки. И вдруг засмеялся. Не очень громко, но отчётливо и уверенно. Ха-ха-ха. Ха-хи-ха.
Некоторые соседи невесёлого человека угрюмо дремали и не заметили этого циничного смешка, но один из впереди сидящих - отъевшийся боров лет тридцати, с круглой обстриженной головой - посмотрел с неудовольствием в сторону весельчака. И когда невесёлый человек вновь захихикал, круглый боров, пристально глядя на нарушителя утренней тишины, сказал сурово:
- Чё, заебись как смешно?
- Хо-хи-хо.
- Не понял? Э, чушкан?
Тут подошло время остановки, и невесёлому человеку пришлось выйти. На выходе его обдало зловоние застарелого перегара борова.
Оказавшись на открытом пространстве, невесёлый человек вдруг осознал, насколько же он несчастлив. Насколько зажат рамками обыденности.
И ему захотелось веселья. Простой и незатейливой радости.
Он шёл по улице и воображал розовые дворцы на перекрестиях дорог; китайские, расцвеченные изнутри миниатюрными свечами, фонарики, пролетающие поверх голов прохожих; бесчисленные радуги всевозможных оттенков, пронзающие пространство; и самого себя - как повелителя лучшего из миров.
И всё было хорошо, пока он не услышал знакомого зловония перегара. Затем он получил по морде.