4
...Не идёт из головы сон, и всё тут!.. И совсем не потому не идёт, что увидел его продолжение, чего прежде не было, и не потому, что не читал о подобном случае, и не из-за того, что не рассказывал никто ни о чём похожем... Слишком этот сон осязаемый, пугающе детализированный... Глаза закрою – и вот он, мой дом там, во сне, где я знаю расположение всех комнат – да что комнат! – я знаю, что живу в этом доме!..
...Вот сейчас я вдыхаю словно не этот душный пластмассовый, насквозь синтетический воздух, а пряные, кружащие голову кабинетные запахи из моего сна: свечного воска, чернил, кожаного кресла; локти опираются не на скользкий фальшивый сосновый шпон крышки вот этого канцелярского стола, а будто бы на плотный зелёный бархат, покрывающий мой старый письменный стол там, во сне; пальцы мои держат не ребристую невесомую пластмассу авторучки «Erich Krause», а воздушную лёгкость гусиного пера, хранят в кладовых своей мышечной памяти резвый бег его отточенного кончика по тяжёлой, словно бы прессованной, кремовой бумаге...
...Откуда же я всё это помню? Чудно, непонятно...
...А почему я знаю: ежели даже сквозь стон ветра донеслись вдруг бубенцы, значит, коляска уже обогнула рощу (покуда она рощу не объедет, бубенцы и в безветрие не услыхать) и катит по дороге к дому...
...Спрашивается, откуда же я это знаю, ежели рощи во сне не было? И ведь дом и роща – это не сон, не воспалённость воображения, а самая что ни на есть реальность! И рыжики россыпями на самой опушке, и грузди грядами, ежели зайти в рощу поглубже – тоже не воспалённость, и Онуфрий Пафнутьевич со Львом Лукьяновичем, и Бессовестнов с Антипкою, и все другие прочие – это не досужий вымысел мозга, заскучавшего от бесполезного бодрствования в спящем теле, а такая же явь, как, например, я сам, сидящий вот за этим столом...
...Так-так-так... Сдаётся мне, что во сне один только вымысел – это я сам собственною своею персоною.
...И вымысел потому, что...
– Что это вы, Михаил Евгеньевич, сегодня задумчивый какой-то?
Гласные и согласные звуки воспринимаются акустической мешаниной, доносящейся словно бы не от соседнего стола, а откуда-то издалёка...
– Михаил Евгеньевич!
Отдельные звуковые фрагменты слипаются в звукоряд, приобретают пока ещё размытую отчётливость и относительную осмысленность: ммиаа-илл-ев-еньев-ввич!..
– Да что с вами?
Вами-ами-ами-мии... – музыкально плещется в голове.
Прикосновение к плечу заставляет его вздрогнуть.
– Что с вами? Не заболели? – Нелли Германовна заглядывает ему в глаза, пряча за участливыми словами неуёмное женское любопытство. – Зовём, зовём, – а вы молчите, и всё тут. Мы уже... – она оборачивается к Юлии Петровне и Светлане, словно призывая их в свидетели, – беспокоиться начали!
– Да-да! – дружно, разноголосо раздаётся в ответ.
Он смотрит на женщин непонимающе. «Сейчас главное – спастись от расспросов», – приходит мысль и он, ещё не зная, что сейчас будет им говорить, «наклеивает» на лицо ничего не значащую улыбку. «Импровизация – наилучшая тактика обмана», – вдруг озаряет его ещё одна мысль, и он, изобразив на своём лице смущённую удручённость, рассказывает байку о микроволновке, купленной им якобы вчера незнамо для чего.
– Продавец, понимаете ли, упросил, убедил, да заставил купить, можно сказать, – говорит он, словно оправдываясь, – бутерброды, рассказывал, горячие кушать будете. Особенно напирал на марку: «Самсунг!» – как будто она в современной глобальной унификации что товара, что человека что-то да значит, излагал весь набор затёртых рекламных воплей: «Дизайн! Сенсорные кнопки!» – и даже глаза закатывал. Ладно, подумал, возьму, а то ведь не отвяжется...
– И не говорите... – соболезнует ему Юлия Петровна. – Продавцы сейчас наглые, деньги из рук так и выхватывают! И не хочешь, так купишь какую-нибудь ерунду...
– Утром решил позавтракать не как всегда, – продолжает он рассказывать (умалчивая, что завтрак «как всегда» состоит из первой сигареты, выкуренной натощак до чашки чая, второй сигареты после неё и третьей по дороге на работу), – а по европейскому образцу, но положил на хлеб всё сразу – и масло, и колбасу, и сыр. Таймер на микроволновке поставил на три минуты, чтобы погорячее получилось.
Женщины впиваются в него круглыми глазами. Довольный произведённым эффектом, он продолжает импровизировать:
– Пошёл бриться. И только, представьте себе, щёки пеной обляпал, как слышу – запах по квартире пополз... Я – к микроволновке!.. А там – ужас! (Он затаивает дыхание.) Бутерброд – всмятку... (Он зажмуривается, прижимает к вискам кулаки, говорит голосом глухим, прерывистым.) Масло растаяло, через хлеб просочилось, по поддону разлилось, сыр расплавился, – кажется, даже кипел, – колбаса изжарилась до углей... Чад невыносимый! Глаза защипало, потом зажгло, – слёзы так и полились... Как теперь из печки этот бутерброд выскабливать, не соображу... Короче говоря, утро было весёлое: мало того, что завтрак сгорел, так ещё и побрился второпях... – Видя, как на лицах коллег намечаются знакомые надменные гримасы, – мол, мужики, это дубьё стоеросовое, в домашнем хозяйстве ровно ничего не смыслят, вот и этот не лучше других: не додумался бутерброд на блюдечко положить, а блюдечко на поддон поставить; впрочем, ничего другого они от него и не ждали, – стискивает вздрагивающие сдержанным смехом губы, как можно горестнее вздыхает.
Нелли Германовна, вроде бы не слушавшая его рассказ, выговаривает негромко, как бы между прочим:
– Да, вот оно как, одному-то жить... и бутерброд-то приготовить некому...
И снова зарывается в папки с документами.
– Как вы правильно сказали – «некому»! – подхватывает её мысль Юлия Петровна. – Недаром говорится: красна изба углами, а хозяйка – пирогами, хозяйка в дому – что оладьи в меду! Вам, Михаил Евгеньевич, нужно жену в дом привести, вот что, а вы вместо неё микроволновку – железяку какую-то – на кухню приволокли!
Он улыбается беззаботно, отвечает:
– Женюсь, как только соседка пятиклассница подрастёт.
Не слушая разом взметнувшиеся игривые шутки, снова уходит в себя.
...И вымысел потому, что я не знаю, кто же я такой... Да, именно так: фамилии не знаю, имени и отчества – тоже. Онуфрий Пафнутьевич разговаривал со мною так изворотливо, что умудрился, каналья, обращаться ко мне сугубо индифферентно, то бишь на «вы», но это ничего не означает, ведь и я тоже без его имени-отчества обошёлся, и, надо сказать, преловко. Получается – побеседовали два имярека...
...Видел в зале картины: несколько наивных пасторальных пейзажей, отдельной группой развешаны портреты – писанные маслом лоснящиеся персоны в лентах и кружевах, втиснутые в тяжёлые резные рамы, потемневшие и будто занавешенные паутинами кракелюр, и аскетические небесноокие лики, выведенные на досках, по левкасу, поэтому на изображениях нет трещин, – но вот кто именно изображён, не ведаю. То есть там, во сне, мне, конечно же, ведомо, предки мои на портретах представлены или же известные в своё время «исторические личности», вроде аглицких лордов, французских баронов или фряжских богомазов, а вот в этой реальности – нет.
В третьей серии сна надо узнать, кто это на портретах намалёван. Но у кого спрашивать, ежели во сне с одним лишь исправником встречался? Разве у него самого поинтересоваться: ответствуй, господин исправник – кто я такой? а вот на этих портретах, написанных безвестными предтечами сюрреализма – кто такие? Так, что ли? Ха-ха!..
...Странно, почему во сне дом пустой. Весь его прошёл, но ни одной живой души так и не встретил. Где кошка Муська и прочие, кто должен быть в доме?..
...В кабинете – письменный стол, бумага, перо. Чем я занимаюсь? Журналист? Пописываю в уездную газету, какую-нибудь «Орало землероба», статейки по аграрному вопросу, что-нибудь вроде «О несомненной пользе навоза для наших суглинистых почв»? Сомнительно... Писатель? Ну, это едва ли: в уездах в основном графоманская публика процветает: мрачная деревенская скука подобному «творчеству» немало способствует. Значит, я графоман... Не хотелось бы!
Ага, о бумагах очень даже кстати вспомнилось: надо будет в них заглянуть, – так, из праздного любопытства: что же я такое пописываю?
А ещё я не знаю, как называется уезд, знаю лишь, что находится он где-то в вятской глуши. Впрочем, мне это всё равно; а если употреблять новорусские фразеологизмы, обеднённые идиоматическими и всякими другими возможными значениями, то можно сказать, например, так: да мне всё – по барабану...
...Что-то ещё не даёт покоя: так и ворочается, так и гвоздит в голове, словно кто-то тонкими ледяными пальцами на полушария надавливает, – вот на левое надавил, вот и на правое (отчего немедля нарастает разноголосица в мыслях), а вот и на оба сразу, отчего крохотное солнце разума, дремлющее в самой середине мозгового вещества, озлившись, начинает выплёвывать длинные раскалённые протуберанцы.
Лицо!! Я не видел своего лица!!!
В зале стоит трюмо (старинное, громадное, из карельской, вроде бы, берёзы), и стоит со времён незапамятных: видело младенцем не токмо меня и папеньку, но и папенькиного папеньку тоже. Когда я прохожу мимо этого трюмо, то даже краем глаза стараюсь не смотреть в зеркало, где – знаю – отражаюсь в полный рост. И проделываю это не из-за глупых суеверий, а просто потому, что не люблю на себя глядеть, и даже бриться привык на ощупь. Девка Парашка, зная... Стоп! Какая ещё девка? Откуда она взялась?
Так-так-так... А-а, вспомнил! Парашка – дворовая; то бишь, бывшая. Как и всякая другая молодица, окончившая полный курс дворового университета, она врождённая ленивица и хитрунья: зная мою нелюбовь к зеркалам, раз или два в месяц протирает трюмо от пыли, а до самого зеркала ни за что не дотронется: не требуют – ну, стало быть, и тряпкою размахивать незачем. И ежели мне вступит вдруг в голову подойти к трюмо – посмотреть на себя, так, чего доброго, из непроглядной от пыли зеркальной глубины чёрною тенью выметнется призрак, обряженный в срамные одёжи, с расписною, как у полинезийцев, кожею лица и рук, с перстнями в ушах, ноздрях, губах и – даже думать отвратно – на языке, или безумно закривляются, залягают ногами, захохочут небывало охальные, простоволосые фата-морганы...
Может быть, я призрак и есть? Брожу по дому, воображаю себя живым, а сам по рассеянности прохожу бестелесным туманом сквозь стулья, столы, горшки с геранью и толстенные, в два обхвата, брёвна стен? Нет, нет! Я очень даже хорошо помню: когда проходил мимо трюмо, в зеркале тоже кто-то прошёл (и ежели это было не моё отражение, так чьё же?), а, как известно, зеркало призраков не «видит» и не показывает...
...Странные у меня мысли!.. Словно бы я сейчас сплю... Это раздвоение сознания, вот что! Это надо же...
Голос отчётливо, осуждающе вычеканивает:
– Это надо же так убиваться!
«Кто это? Парашка?»
Второй голос (он тише, миролюбивее) добавляет:
– Подумать только... Из-за какого-то грязного поддона в микроволновке...
«Значит, я не сплю; я в своём кабинете»
Бумажный шорох. Шелестящий, присвистывающий на согласных звуках, шёпот:
– Я давно уже заметила... да-да... уставится в стену... глаза жуткие...
– Выйдешь замуж – ещё не то увидишь! – утешает чеканный голос.
Сопение, обиженное шмыганье носом:
– Вы, Нелли Германовна, мне не верите, а я правду говорю. И сны у него странные, он сам, помните, рассказывал...
«Больше ничего рассказывать не буду!»
– Ты, Светка, в документы смотри... куда дырокол задевала... степлер где...
Голоса раздробляются, откатываются, гаснут.
...Хочется забыть этот сон, да вот только как? И Онуфрий Пафнутьевич не даёт покою: зачем спешил-летел в этакую-то непогодину – калмыцкими рысаками побахвалиться? Знамо, он честолюбив, – что да, то да! – но здесь не этот случай, здесь другое устремление...
...Готов побиться об заклад – без исправничихи Альбины Ильиничны не обошлось!
Весь уезд знает: она, фигурально выражаясь, дёргает своего супруга за прусачьи усы, словно за вожжи, и за какой ус, левый или правый, она надумает дёрнуть, в такую сторону Онуфрий Пафнутьевич непрекословно и повернёт. Бывали случаи, когда исправник не просто знал от своих доносителей о фактах самого дремучего крепостничества, рядом с которыми «подвиги» Салтычихи казались безобидными проказами, а даже во всеуслышание объявлял о своём намерении «дать делу законный ход». Отлично помню, как он, блистая парламентским красноречием и обширною лысиною, заявлял о грядущем возмездии помещику такому-то и даже гневливо постукивал-помахивал волосатыми кулаками, и внимающее ему дворянское общество и прочее уездное народонаселение воочию видело перед собою ежели не трибуна, так покровителя и заступника. Иная баба, заслушавшись, умилённо всхлипывала: «Есть правда на земле... за все свои прегрешения барин-то ответит!» – «Услышал господь молитвы наши сиротские! Сказывали, скоро его в колодках, цепях, аки татя, в Сибирь поведут!» – гудел в бороду иной старец, на склоне дней своих дождавшийся справедливости, – а нашкодивший барин уже слюнявил трясущимися губами ручку Альбины Ильиничны и смиренно молил о заступничестве. «Не боись, дурак! И сопли утри, – ишь, распустил!» – сурово отвечала исправничиха, происхождения низкого, образования такого же, невежественность речей и манер счастливо заменившая лицом откровенно неприглядным, самовластным и решительным, голосом низким и грубым, какой бывает у людей чрезмерно курящих и пьющих, фигурою с необыкновенно мощными формами и, наконец, походкою настолько широкою, целеустремлённою, мужскою, что при появлении её особы многие людишки торопятся обеими руками сдёрнуть с головы картузы или шляпы. «Сказывай, сколько поголовья истребил», – прибавляла она уже мягче. (Надо сказать, исправничиха довольно метко именует поголовьем без разбору весь народ.) «Да я... сами знаете...» – лепетал барин, трясущимися пальцами раскрывая портмоне, вынимая загодя вложенные в него кредитные билеты. (А я-то, простодушный, ещё удивляюсь, откуда у Онуфрия Пафнутьевича организовался капитал для покупки рысаков и рессорной коляски! Думаю, и конюшню уже приобрёл, и домик не в деревне.) «Очумел, дурачина, со страху? Мне мужниного жалованья хватает! – возражала исправничиха, решительно отводя его руку... и нечаянно задумывалась. – Мне самой ничего не надо, ну, разве что дочери на приданое. А теперича иди отсель, – говорила она, по случайности или от рассеянности забирая кредитные билеты, пряча их в свой объёмистый ридикюль, – и косорылого моего более не бойся». Вскоре выяснялась ложность доноса, клеветника пороли, – словом, справедливость торжествовала. Один лишь народ ничего не понимал. «Эх, нет правды на земле!» – горько восклицал в кабаке иной подвыпивший мужичонка и уже заносил было над столом кулак, но, останавливаемый приятелями или зорким целовальником, вскоре веселился вместе со всеми как ни в чём не бывало и, проснувшись утром где-нибудь в телеге или придорожной канаве, уже не помнил своего вчерашнего вольнодумства.
Случаи беззастенчивого мздоимства и свирепого казнокрадства разрешаются таким же точно образом, к взаимному удовлетворению сторон, в особенности губернских чиновников и самого губернатора: *** уезд исправно платит подати, не доставляет хлопот недоимками и разного рода тяжбами, – следовательно, считается благополучным, вполне благонадёжным, а такой не грех и назначить как пример другим.
Что ещё вспомнить об Альбине Ильиничне, или Альбе в юбке, как я её про себя называю? Пожалуй, как ловко она распределяет должности.
Система распределения должностей измышлена, конечно же, не самою малограмотною исправничихою, но она усовершенствована и доведена ею до такого высочайшего уровня и блеска, что простотою и эффективностью едва ли не превосходит конструкцию колеса: всякий человек, молодой или не очень, возжаждавший пристроиться на «хлебную» и нехлопотную должность, отнюдь не спешит обнаруживать свои таланты или хотя бы способности на поприще науки, искусства, торговли, либо на каком другом, а спешит приложиться к ручке Альбины Ильиничны. И, ежели проситель сумеет зарекомендовать себя понятливым, принадлежащим к кругу «своих» людей, то с этого же мгновения ни одной казённой бумаге, пусть даже и доставленной фельдъегерем, не тягаться ни скоростью передвижения по инстанциям, ни быстротою исполнения с указанием, отдаваемым исправничихиными устами. Указание выполняют в первую очередь те, кто был спасён исправничихой не от Сибири, так от нежелательной огласки, и те, кто ведает: быть может, завтра уже ему придётся прикладываться к ручке Альбины Ильиничны, пахнущей не селёдкою и квашеною капустою (это нос так самовольно думает), а избавлением от сурового ревизора и ржавых кандалов – сладчайшим духом свободы... Короче говоря, вскоре исправничихин протеже является в присутственное место и, с видом надменным минуя лавки писцов, усаживается где-нибудь сбоку на незначительный стул, после незаметно перемещается на стул пошире, с него пересаживается на стул уже мягкий и с высокою спинкою, и с него уже метит перепорхнуть в кресло самого столоначальника, и занимает-таки его (не без помощи, разумеется, вездесущей и всепроникающей Альбины Ильиничны, дальновидно организовывающей собственную лейб-гвардию). Отсутствие таланта – лучшая у нас рекомендация, и вот уже в губернской канцелярии исправничихин «гвардеец» усаживается где-нибудь сбоку на незначительный стул, после незаметно перемещается... И ежели в самой сиятельной столице нашей, самом Правительствующем Сенате, заседает тот, кто не откажется оказать Альбине Ильиничне протекцию, или даже не посмеет не оказать, – вот ей-богу, не удивлюсь! Как ни грустно осознавать, но именно исправничихи посредством гражданской трусости нашей умудрились не просто выстроить вавилонское здание российской бюрократии с вавилонским же столпотворением внутри оного, но и служат ему камнями краеугольными... В давно минувшие времена ещё находились смельчаки подойти к его стенам и, задравши голову, выкрикнуть слова злые или отчаянные, – а в ответ им на головы падали пудовые фолианты законов, приказов, циркуляров, инструкций... Расплющило смельчаков неисчислимое множество, и сейчас никто уже не отваживается не то чтобы крикнуть, а даже и приблизиться к уродливому зданию, вытягивающемуся вверх как бамбук, этаж за этажом, украшаемому стрельчатыми окнами, готическими башенками и жуткими химерами. Верхний этаж уже пронизал облака, и нет пушки, ядро которой смогло бы донестись до небожителей... Вот и я лишь думать об этом и смею, а вслух произнести – боже меня упаси! Трус я, ничтожество, подлое насекомое бескрылое – вот что я есть такое...
...Однако каким образом Альбина Ильинична вооружила своего недалёкого супруга так внушительно, что он уже не боится вотирования против своей кандидатуры, что уже ничьё расположение ему не нужно?! А-а, да, да, ведь он говорил о газетах, – мол, читать их надо.
Газетною статьёю, стало быть, вооружён; а периодикою, как известно, можно не токмо муху прихлопнуть, но и человека заодно...