Параллели
Бессмысленность. Казалось, ей пропитан даже воздух. Также как он был пропитан омутом дурмана дорогих сигарет. Он не столько осознавал это, сколько ощущал. Каким-то последними обрывками давно утраченной воли он вытащил себя из забытья, куда камнем падало сознание. Давно уже помутненное. Не столько «дурью», сколько ощущением бессмысленностью существования.
Вместе с сознанием вернулся грохот того, что по недоразумению называли музыкой. Грохот и истеричный, порожденный выкуренной «дурью», смех вокруг. Удивился. Отсутствию боли. И отсутствию кайфа. Попытался раскурить почти погасшую сигарету, поправляя слипшиеся на лбу волосы. Едкий дым коснулся губ с едва заметным шрамом, полученным в детстве.
Исколотая рука с ладонью, изуродованной из-за потерянного в детстве мизинца, бессильно опустилась нас стол, еще не погашенный «бычок» упал в переполненную выше краев пепельницу.
Цветомузыка слепила уставшие глаза и, казалось, стынет кровь. Он сознавал, скоро все это кончится. До двадцати не дотянет. Страх? Его уже не было. Давно. Также давно в каком-то автономном режиме существовал мозг. Именно существовал. Как и весь он сам. Даже не так – он просто смотрел на себя со стороны. С брезгливостью и презрением. На обрюзгшее тело с исколотыми руками. На свои движения зомби.
И рядом с ним на него смотрела бессмысленность. Иногда он пытался прогнать ее, кричал. Но понимал, что даже голос ему не принадлежит. А сидящее перед его мысленный взглядом – взглядом «со стороны» – существо на крик уже не способно. Потому что потеряло волю. А значит – потеряло жизнь. И это – он сам.
Он снова закрыл глаза. От бессилия. Не хотелось шевелиться. И, казалось, даже бессмысленность утратила к нему всякий интерес. Он не имел сил и не желал бороться за остатки сознания. Захотелось выйти на улицу, поднять взгляд на стылое ноябрьское небо, на яркие звезды и безжизненный лик луны. И смотреть на них не переставая.
Ему вдруг показалось, что музыка стихает. Хотя вечер был в самом разгаре. Как стихал истеричный многоголосый смех вокруг. И даже бессмысленность, кажется, с незапамятных времен неотступно пребывавшая рядом с ним, ушла. Навсегда. Он ощутил это с последним стуком замирающего и уставшего сердца. Уставшего существовать.
И вдруг он ощутил старый крестильный серебряный крестик на груди, с которым не расставался с детства. Понял, что не сидит безжизненным телом, а бежит по летней траве. И ему не больше пяти. Ярко светило солнце. Сильные руки отца подхватили его и легко закинули на плечи. Он не видел, но знал – мама где-то рядом. Слышал ее голос и смех. Они рядом. Навсегда. А, значит, уже не умрут. Никогда. И в его жизни уже не будет детского дома, а впереди – иная судьба.
Усилием – последним? – воли он вырвал себя из пропасти забытья, в которую, словно сорвавшийся в штопор самолет, падало сознание. Он потерял счет дням, а тело утратило ощущение холода, еще недавно пробиравшего промозглым ноябрьским воздухом до костей. Боль? Он с удивлением понял. что ее почти не было. Она ушла. Испарилась в этих неприветливых горах. А кровь, еще, кажется, вчера, тонкой змейкой сочившаяся из раны по рваному камуфляжу запеклась липким и бурым пятном, прилепив волосы ко лбу.
– Не останавливаться – наверное, сотый уже раз приказал он себе, заставив ползти хоть и раненое, но закаленное годами тренировок тело, по заледеневшей с самого утра, да так и не согретой пасмурной днем корке земли. Чужой и каменистой, бугрившейся корнями деревьев и покрытой желтыми пожухлыми опавшими листьями. Прелыми предвестниками зимы.
Мокрый осенний снег большими хлопьями по-прежнему падал на ресницы и изодранные ладони. На секунду он сжал холодное цивье автомата – с оружием он ощущал себя не раненым и загнанным волком, а бойцом, способным перед смертью утянуть с собой в могилу не одного «духа».
Свинцовое небо стало темнеть, укутывая сбросивший листву лес осенними сумерками. Вместе с обрывками дня уходили последние силы. И казалось, что остывает в жилах кровь. Смерть. Она стояла рядом. И ждала.
Страх? Его уже не было. Давно. Мозг несколько дней – только вот сколько? – поддерживаемый волей, работал словно в автономном режиме. Даже не так – воля, она не просто поддерживала мозг и давала силы жить. Она была самой жизнью. Не той, что теплится под кожей, а той, что незримой энергией движет умирающее тело, согревая его.
Усмехнулся. Оттого что вспомнил вдруг – ему еще и нет двадцати, сверстники сейчас на дискотеках, да в барах. Но живет по-настоящему именно он. Здесь и сейчас.
Он перевернулся на спину, холодное горлышко фляги коснулось потрескавшихся губ с едва заметным шрамом, полученным в детстве. Их медленно коснулась капля воды. Последняя. Изодранной и изуродованной, из-за потерянного в детстве мизинца, ладонью он прицепил флягу к обратно к ремню.
Тучи немного рассеялись, уступив место безжизненным звездам и бледному диску луны. С ними приходила ночь, а расступившиеся тучи словно приглашали холод коснуться земли. И холод спускался медленно, касаясь верхушек сосен, обнимая инеем кусты, разглаживая землю ледяной коркой луж.
Казалось, смотрел бы в небо целую вечность. Смерть только этого и ждала. Она уже едва различимым дуновением касалась его лица, ладоней. Но все никак не могла дотянуться до сердца, не желавшего сдаваться.
Воля заставила перевернуться на живот и потащила тело вперед.
И с каждым движением становилось теплее. С каждым дыханием мир обретал новые краски. И, поднимая отяжелевшие веки, он чувствовал, что вокруг становится светлее. Хотя до утра было далеко… И вдруг он ощутил старый крестильный серебряный крестик на груди, с которым не расставался с детства.
Он уже не полз – бежал по летней траве. И ему не больше пяти. Ярко светило солнце. Сильные руки отца подхватили его и легко закинули на плечи. Он не видел, но знал – мама где-то рядом. Слышал ее голос и смех. Они рядом. Навсегда. А, значит, уже не умрут. Никогда. И в его жизни уже не будет детского дома. А впереди – иная судьба.
И он понял: воля вытащила его, вырвала из лап смерти. Жизнь. Подлинная и настоящая. Оказалась сильнее.