(Продолжение)
Петрович закончил работу над шкатулкой и приступил к портретным рамкам. Самых портретов он не видел, Фёдорович дал только размеры и сказал, что портретов будет два: Никиты, который работал у Артёма, и его матери, оказавшейся племянницей Игнатьича. Вот ведь как случается в жизни — за тысячи километров от родной Белоруссии довелось встретиться родным людям.
Фёдорович рассказал, что дедову племянницу обманул обещаниями некий выродок и Никита появился на свет байструком, то есть, незаконнорожденным. Несколько лет ждала Ирина возвращения из дальних странствий Никитиного отца, но так и не дождалась. Чтобы уехать подальше от позора, она вышла замуж за какого-то отморозка, тот, садист, измывался над женщиной, за что и был убит пасынком, то есть Никитой.
Какая-то необъяснимая тревога холодной скользкой змеёй вползла в сердце Петровича. Что-то далёкое и почти забытое наполнило его сознание. Ирина... Её ведь тоже звали Ириной.
Он хотел узнать подробнее о Никите и Игнатьиче, но Сергей торопился, ответил коротко: дед его из Гомельской области, район Брагинский, деревня то ли Петькиновщина, то ли Пенюковщина; Никита, наверное, тоже оттуда. А, вообще, обо всём этом ему, Петровичу, лучше у деда спросить. Вот на Новый год они приедут, дед ему всё детально и разъяснит. А Сергей мало чего знает, да и некогда ему с Петровичем долго болтать — женится он.
***
До Нового года оставались считанные дни, и Петрович торопился закончить работу. Рамки получились на славу, узор лёг правильными изгибами, хотя кое-где вздрагивала рука, нарушала линию, но тут же мастерски сама и исправляла дефект. Теперь осталась мелочь: покрыть изделия на несколько раз морилкой, а потом дважды — лаком. Можно и передохнуть.
В коттедже подруги Алёнки под руководством Светланы, жены Артёма, наводили порядок и готовились к празднику. Ёлку поставили в большой комнате, там же расставили столы. Гостей ожидалось немного, только родные и близкие, однако по самым скромным подсчётам их набиралось десятка три. Новоселье Артёма в связи со свадьбой Сергея и Алёнки перенесли на Старый Новый год.
Предпраздничная суета не обошла стороной и Петровича, ему поручили следить за тем, чтобы маленькая Ксюша, дочка Артёма и Светланы, не мешала взрослым, не лезла к собаке, не объелась сладостями и, вообще, по желанию её мамы, "была бы от греха подальше".
Дальше всего "от греха" находился флигель, куда и привёл Петрович непоседу. Поначалу он едва ли не со страхом взирал на это маленькое чудо и не знал, что с ним делать. Вдруг избалованный ребёнок начнёт кукситься, требовать луну с неба и потом нажалуется, что он её обижал?
А что дети богатых родителей обязательно должны быть избалованными, Петрович ничуть не сомневался
Но всё разрешилось само собой. Девочка оказалась очень контактной, крайне любознательной и совсем не капризной. Она называла его дедушкой, а узнав, что он не знает ни одной сказки, сама рассказывала ему их, а заодно и мультики. Они вместе накормили Полкана и расчистили дорожки.
Пришло время обеда, и дружную пару позвали к столу. Поскольку Петрович идти в коттедж отказался наотрез, а Ксюша не пошла из солидарности с ним, то обед им принесли во флигель. Почти всё было съедено с завидным аппетитом, а остатками и мясными косточками Ксюша угостила доброго старика Полкана.
Потом они вдохновенно ваяли прямо у парадного входа весёлого Снеговика, играли в Машу и Медведя и ощищали друг друга от снега маленькой метёлочкой, при этом Петровичу пришлось согнуться в три погибели, чтобы дать девочке возможность осмотреть его с ног до головы. Они вдвоём носили дрова во флигель и топили печь, пили горячий чай с сушками и "выступали на эстраде".
Ксюша, горестно подперев ладонью пухлую щёчку, исполнила "Ах, зачем эта ночь так была хороша!", любимую песню своей бабушки Кати, которая живёт далеко, в Ялте, а её, Ксюшу, к ней возят только тогда, когда приходит лето.
Чинно поклонившись "зрительному залу" и "оглушительным" аплодисментами, девочка объявила выступление Петровича. Он встал посередине кухни, одернул свитер и громко спел свою любимую "Листья жёлтые над городом кружатся", очень модную в конце 70-х.
"Увезу тебя я в тундру" они не только пели дуэтом, но ещё и инсценировали. Ксюша была каюром, а Петрович изображал оленя и лихо скакал с ней на плечах по всей "тундре", то есть по всему флигелю. "Каюр" вместе с "оленем" так самозабвенно орали в припеве "Эге-ге-е-ей!", что задремавший было Полкан, услыхав дикие вопли, доносившиеся из флигеля, пару раз спросонья тявкнул для острастки, но поняв, что это бесполезно, опять залез в свою конуру.
Когда вечером Светлана пришла за дочерью, та категорически заявила ей, что пойдёт в большой дом только при условии, что завтра её опять приведут к дедушке и к Полкану, потому что она не успела рассказать им про Лунтика и не объяснила, как правильно делать ледяную горку. Мама улыбнулась и пообещала всенепременно выполнить это условие.
Весь вечер Петрович ломал голову над тем, где же лучше всего сделать горку, а главное, как, чтобы она понравилась Ксюше? Ранним утром он набросал возле флигеля большую кучу снега, разровнял его, сделал скат, утрамбовал и полил водой. Рядом вырезал ступеньки, чтобы малышке было удобно взбираться на горку. Приготовил фанерку, потому что категорически отверг санки — если упадёт ребёнок, то может удариться, а с фанерки падение исключено. Разве что в снег нырнёт.
В это утро Петрович быстрее обычного управился с привычными делами и начал ожидать прихода этой непоседы, время от времени бросая нетерпеливые взгляды в сторону проснувшегося уже коттеджа. Но Ксюша всё не появлялась.
Сначала Петрович подумал, что Светлана решила оставить дочку дома и даже разозлился - обещала же малышке, обманула, получается, их с дедушкой? Потом начал волноваться: вдруг простыла, ведь вчера они почти полдня на улице провели? Эх, наверное, шарфик плохо он ей завязал, и теперь вот из-за его ротозейства лежит бедный ребёнок с температурой. Вспомнил, что у него где-то стояла банка с засахаренной брусникой, пошёл её искать. Банка нашлась, а девочки всё не было. Может, ещё не проснулась?
Интересно, когда просыпаются дети? И как? Наверное, потягиваются и трут кулачками глазки. Подходит отец, обнимает маленькое, тёпленькое тельце и вдыхает неповторимый запах своего сына или дочки. А чем пахнут дети? Молоком, наверное. И почему именно отец подходит, а не мать? Ну, она оладьи, наверное, стряпает, ей некогда. Сейчас вот умоет папа своё чадо милое, поможет ему одеться, и сядут они завтракать.
Будто наяву увидел Петрович эту семейную идиллию, и заныло что-то в левом боку. У него никогда не было такого простого человеческого счастья. Не было. И уже не будет...
Время перевалило за полдень, а Ксюша всё не появлялась. Вконец измученный Петрович решил было сам войти в дом и узнать, что стряслось с девочкой и если всё в порядке, то почему не выполняют того, что было обещано; но тут раскрылись ворота, во двор въехал внедорожник Фёдоровича и одновременно с ним на крыльцо вышла Светлана с одетой по полной программе Ксюшей.
"Слава тебе Господи, — с облегчёнием выдохнул Петрович, — не заболела, моя щебетунья! Стоп! Почему твоя-то? Где они, которые твои? А ведь наверняка есть, только никто из них его, Петровича, дедушкой не назовёт. Своим. Родным. Как вот Фёдорович Силантия Игнатьича. Не назовёт... потому что никто никогда не называл его своим отцом...потому что он, Петрович, никого никогда не называл сыном. Или дочкой... "
В левом боку опять занималась боль.
***
Силантий с пакетом в руках вошёл во флигель, снял шапку, поздоровался, поздравил с наступающим Новым годом и присел на табурет. После традиционного обмена сведениями о здоровье и своём житье-бытье приступили к главному. Сначала старик долго и пристально рассматривал рамки и, по достоинству оценив их качество, спросил о стоимости такой работы.
— О чём ты, Игнатьич? Пусть это будет мой тебе подарок к празднику, — махнул рукой Петрович.
—Слухай, ты что, усё то, чем тут украсил хату, хлигель и даже отхожее место, тоже дарил моему унуку? — удивился Силантий. — Получается, ён тябе эсплуатируе?
— Да, нет, — улыбнулся Петрович, — какой из Фёдоровича эксплуататор! О чём ты, отец? Он и так меня из помойной ямы на свет вытащил да приют дал на старости моих лет. Чем могу, тем и благодарю.
— Ну, ладно, — Силантий достал кошелёк, — з унуком моим у вас своя расчётная ведомость, а посколь я-то тябе ниоткуль не вытаскивал, то сказывай мне кошт, то есть, цену.
И категорически отказался брать без "грошэй".
Пришлось Петровичу назвать какую-то символическую сумму.
Рассчитавшись и положив кошелёк в карман, старик достал из пакета пластиковую папку, бережно вынул из неё два фотопортрета и протянул Петровичу. Тот взял их дрогнувшей рукой и долго не решался взглянуть. Осмелился. Верхний портрет. Это Никита. Положил на стол.
А это...Зажмурился. Боже! Она! Открыл глаза. Заставил себя посмотреть на второй портрет и почувствовал радостное облегчение. Конечно же, нет! Но похожа. Если бы не две родинки на щеке и не этот платочек цветастый, старушечий... Господи! Какое счастье, что бедная женщина на портрете совсем не та Арина! Та давно уже живёт с добрым человеком богато и счастливо. И дай ей Бог, она заслуживает доброй жизни. И сыну их, должно быть, повезло с отчимом. Он, может, даже и не знает совсем, что тот ему не родной. Да если и знает, то что из этого? Правильно говорят, что не той батька, яки зробил, а яки узрастил.
Ну, надо же, на радости Петрович и родной язык вспомнил! Как это Игнатьичу за столько лет вдали от родины удалось сохранить её мову?
— Игнатьич, а ты сколько лет в Сибири живёшь? — вставляя в рамку портрет Никиты, спросил Петрович.
— Да шесть десятков. У пятьдесят першем приехал.
— Ты глянь, а по русски говорить так и не научился, — улыбнулся Петрович. — А я вот, наоборот, за четыре десятка напрочь забыл свой родной язык.
— Почему это не научился? Научился, — на русском языке, но с сильным акцентом произнёс Силантий. — Просто свою речь забывать не хочу. Родную деревню забывать не хочу. Отца с матерью. Друзей-товарищей. Я ведь раньше всегда на русском языке разговаривал, и Марья моя тоже. Мы только между собой на рОдной мове размоуляли, да ещё с кумом нашим. Он тоже белорус. А когда Марьи не стало, я полностью перешёл на свою речь, чтоб совсем не забыть. Как я потом с Марьей, с отцом своим, с матерью, с братьями и сестрой разговаривать буду, когда меня Господь к себе призовёт? Да и дети наши, и внуки должны понимать язык предков. Приедет Сергей в Белоруссию — переводчика искать не станет.
— Ну, ты и даёшь, Игнатьич, — поразился Петрович и попытался пошутить:
— Двойной жизнью, выходит, шестьдесят лет жил? На людях ты русский, дома — белорус.
Но старик шутки не принял.
— Нет, я всегда жил одной жизнью. А двойной живёт тот, кто отказывается от того, что позади него осталось, начинает новую, а старую и от людей, и от себя прячет. Вот и получается, что их у него две. А если разобраться, то ни одной нет, потому что человек тот между ними застрял и себя потерял.
В это время Петрович закончил работу и протянул Силантию портреты.
— Держи, Игнатьич, своего внука с племянницей. Кстати, откуда родом Никита? Тоже из Брагинского района?
— Нет, он из Лоевского. Из Домамерок, — рассеянно ответил Силантий, всецело поглощённый созерцанием родных лиц.
Петрович, ухватившись рукой за край стола, медленно опустился на стул.
— А это не племянница,— так же рассеянно продолжал старик, — это сестра моя. Бабка Никиты. Тут внук маленько напутал в заказе-то. Ты, Петрович, ещё одну рамку смастери под портрет небоги моей, его позже сделают. До праздников не успели. Вот она, Арынка. Никиты мать.
И протянул Петровичу черно-белый снимок, на котором Аришка, молоденькая, счастливая, стоит рядом с ним, Женькой.
(Окончание следует)
http://www.proza.ru/2013/12/11/912