Июнь, Санкт-Петербург, набережная, 2 часа дня. На улице стоит невыносимая жара; глаза смотрят только под ноги из-за по-зимнему яркого солнца, иногда переводя взгляд на людей, сидящих под крышами кафе. Бредя по набережной, неожиданно услышал приглушенный женский голос с заметным акцентом.
- Добрый человек, не сварите мне кофе?
Из-за июньского пекла я был сильно утомлен и не смог сразу распознать, откуда и кто мне говорил.
- Извините?
Теперь же я увидел ее, но из-за слишком яркого солнца мне удалось разглядеть лишь черные очки-вайфаеры и тонкие, белые плечики.
- Сварите мне, пожалуйста, кофе, конечно, если вам несложно. – Ответили «очки с плечиками».
- Ну, мне несложно, просто странно, что Вы просите незнакомого человека сделать кофе.
- Просто я почувствовала, что кофе должны приготовить именно вы. Да и руки мои в красках, которые помыть не могу, ведь вся аура творчества исчезнет.
В этом голосе было нечто особенное. Голос был низким, с небольшой хрипотцой, но имел удивительную мягкость и странную мелодичность, словно при произношении сонорных звуков звенел колокольчик, а сам звук воспринимался не через уши, а оседал где-то между затылком и шеей.
- Хорошо, как раз есть возможность укрыться от этого зноя.
- Да, денек тот еще. Проходите.
Девушка встала со ступенек и открыла большую, синюю дверь с облезшей местами краской. Я прошел за ней в помещение, которое являлось мастерской сейчас, а ранее, в советские годы, магазином. Мастерская была огромна и темна. Через старые желтые жалюзи проскальзывали лучи света, обнажая перед моими глазами колоссальные циклоны пыли, блуждающие в этом огромном пространстве. Вокруг царил самый настоящий хаос: под ногами валялось все, что могло валяться в мастерской у художника, и, если постараться, то можно было через этот хлам рассмотреть коричневый паркет, которому наверняка не меньше полувека. Потолок был покрыт коврами, а из него неуместно торчала дюжина голых лампочек. В дальнем же углу грудилась куча холстов, предо мной стоял пыльный стол с маленькой газовой плитой и весьма неаппетитной раковиной времен Моисея, полной чашек и ложек. Над всем этим неуклюже весела полка, держащая книги по истории культуры, а также пара томиков поэзии Мандельштама и Бротигана. Стена, что слева от меня, была покрыта картинами, под ними стоял неэксплуатируемый черный диван. Место самой художницы находилось в самом центре этого помещения: здоровый мольберт, рядом барный стул, на котором находилась палитра, а на полу лежал ящик с кистями и разными баночками. Несмотря на весь этот хаос и на аромат, состоящий из штукатурки, пыли, масляных красок, сырости и корицы, вызывающий рвотный рефлекс, здесь было уютно. На полу близ раковины я увидел клетку, которую странным образом не заметил раньше. В ней сидел скворец.
- Думаю, скворец в таких спартанских условиях недолго проживет, учитывая количество химии и пыли здесь.
- Ничего, он питается музыкой – весьма непонятно откликнулась художница.
И правда, на месте скворца я бы тоже жил, если бы мог слушать пластинки The who, звучание которых придавало этому месту атмосферу Англии 60-х годов.
Теперь же, без прожигающих лучей солнца, я мог разглядеть столь таинственную, по-моему, особу. Это была хрупкая девушка, ниже меня на голову, подростково-мальчишечьей худобы. Её пепельные волосы скользили от середины лба к ключицам, открывая большой, но тем ни менее милый лоб со светлыми, даже немного прозрачными бровями, под которыми находились большие, можно сказать даже всепожирающие, томные, серые, не отражающие света глаза. Казалось, если встать к ней ближе, то в эти глаза можно упасть. Между этими магическими глазами находился маленький носик, словно нарисованный тонкой линей карандаша, как и скулы, не смотря на свою массивность, а под носиком оттенялась ямочка, предающая губам контрастность. Её улыбка даровала всей мимике жизнь. Я никогда еще не видел такой живой мимики при таких мертвых глазах. Сама голова была немного непропорциональна телу: она была если не большой, то сильно выделяющиеся на тонкой, нежной шее, что делало её образ детским. У нее была удивительно белая кожа, как белый нетронутый ни временем, ни человеком лист.
- Загляни под стол, там должен стоять пакетик с кофе, а на самом столе стоит корица и гвоздика, а чашечки и турку помойте – пританцовывая под My generation у мольберта, сказала она.
- Хорошо, а не думаешь, что приготовление кофе - повод познакомиться. Меня зовут Андрей. Вас?
- Слушай, ты варишь кофе, мы ведем диалог, но остаемся инкогнито: имена делают привязанность, вдруг ты поселишься в моей голове, притом, что окажешься каким-нибудь ортодоксальным христианином, милитаристом и плюс ко всему жутким педантом, бррр – сказала она, немного наклонившись вперед, глаза её налились синевой и какой-то игривой жизнью.
- Довольно милая у вас фобия. Рад сообщить, что в этом мире нет вещей, в которые я верю, и в жизни не держал оружия, а если я был педантом, то я бежал бы из вашей мастерской, как гелиоцентрист от святой инквизиции. Но если не хотите назваться – Ваше дело.
Она хмыкнула, отвернулась и принялась за работу. Я же занялся кофе, ну как занялся, рассматривал свое отражение в черной жидкости, но это занятие мне вскоре наскучило. Я оторвал глаза от турки. Мои взгляд пошел по старой, пустой стене, с отсутствующей моментами штукатуркой, но, дойдя до середины и зацепив центр комнаты со здоровым мольбертом, мой взгляд замер, замерла пыль, замерло все, что не касалось её, девушки за мольбертом. Теперь вместо веселой барабанной установки Кита Муна в моей голове заиграло что-то из Эрика Сати. Рука. Тонкая, белая рука с длинными пальцами, держащая кисть, двигалась в такт с мелодией в моей голове. Её нежное плечо, лопатка и спина, настолько очаровательные в этой черной майке, вальсировали на холсте в паре с кистью. Её бедра, облаченные в короткие джинсовые шорты, переходили в босые ножки, в идеальные ножки, сотворить которые ни один бог был бы не в силах. А её поза, стоя на носочках, словно улыбалась белыми костяшками щиколоток. В эту секунду её нельзя было не полюбить, но совсем недавно я обрел иммунитет к подобным глупостям - я вернулся к реалиям нашего мира и британскому року 60-х.
Все еще мой мозг щекотала мысль о происхождении её акцента и её самой. И вот настал пик, когда я не смог сопротивляться армии маленьких вопросительных знаков моего сознания.
- Слушайте, у Вас завораживающий голос, с этим милым акцентом. Расскажете откуда Вы? Как раз будет, о чем поговорить.
- Что ж, спасибо, но мой брат вечно подкалывает меня по поводу акцента. Ладно, почему бы и не рассказать о моем происхождении? Родилась в Югославии, в пригороде Зиницы, в печально известной долине Лашвы.
Её глаза опустились в пол. Прежде в плохо-освещенном помещение я чувствовал уют, сейчас же на мои плечи легло нечто серое, тяжелое и холодное.
- Секунду. Югославия… долина Лашвы… там ведь были «чистки» во время гражданской войны?
- Да именно там, и когда началась Боснийская война, мне было 5 лет. Моя мать была мусульманкой… весной 94-го года к нам пришли националисты из ХСО. Брат спрятал меня вместе с собой в винном погребе. Отца убили сразу, мать забрали, но зная, что происходило в это время, надеюсь, что её просто расстреляли.
У меня пересохло во рту, и я почувствовал, как побледнел. Я не знал, что сказать…
- Не переживай, для меня это история. Из своего детства я помню только каменную ограду вокруг нашего дома, качель, висевшую на ветви огромного дуба, и как мы с братом, почти месяц попрошайничая еду, шли до границы, а моими родителями стали три фотографии. Потом нас приютил британский военный, но мы прожили в его семье 6 месяцев. Это были трудные 6 месяцев: я постоянно закатывала скандалы из-за проблем с языком. Я просто ненавидела английский язык. После 6 месяцев в Белфасте, нас нашла семья двоюродной бабушки моего отца из Франции, и так мы переехали во Францию. Мы жили в деревушке близ Марселя. С возрастом у меня обнаружилась способность к языкам. В Лионе я получила художественное образование. Потом мы с братом много путешествовали по миру, во время путешествий дольше всего мы прожили в ЮАР, но,в конце концов, мне осточертела жара, и мы поехали в Россию. Брату сделала выгодное предложение одна фармацевтическая компания и с 2008-го мы проживаем в городе на Ниве. Брат арендовал для меня студию, а мои картины стали с успехом продаваться. Вот такие дела.
- А почему не Германия или Чехия, а Россия? – спросил я, не зная, что сказать.
- Из-за людей. В вашем менталитете заложена некая радикальность: у вас одни люди системные камни, истина, которых заключается в услышанном мнении авторитетных людей, и другие люди, люди – поэты, которые постоянно в поисках правды, и часто бывает, что правда у таких сугубо индивидуальна. В общем, интересные ребята, вы - Русские. И, да, меня зовут Лолита.
На своих веках, вдруг почувствовал облегчение, не знаю, откуда это чувство, и я сразу вспомнил Набокова «Лолита, свет моей жизни, огонь моих чресел. Грех мой, душа моя. Ло-ли-та: кончик языка совершает путь в три шажка вниз по небу, чтобы на третьем толкнуться о зубы. Ло. Ли. Та.». Вот сварилось кофе - я разлил его по чашкам. Сделал глоток и поперхнулся.
- Кхм, черт, подожди, когда началась гражданская война, тебе было 5, т.е. сейчас тебе 26? – мои глаза были размером с ту самую чашку, кофеем из которой я только что подавился.
- Ну, 25, день рождение в ноябре.
В данный момент я оправдывал свой знак зодиака, хватая воздух ртом как рыба. Я был абсолютно уверен, что ей 16, ну, максимум 19. Она засмеялась, сказав, что её все за подростка принимают.
Лолита решила показать мне картины. Многие картины были направления поп-арта, очень похожие на картины Ричарда Гамильтона, а также пара пейзажей.
- А вот смотри. Я подготовила серию картин для выставки политического характера, так любимого русской молодежью.
Показывая картины, её лицо изменилось – оно приняло детское выражение, такое выражение, когда ребенок показывает важному для себя человеку свое творение и ждет его реакции. Её глаза, уже ставшие синими, не отрываясь, широко смотрели на меня, и это меня вгоняло в краску. Её брови высоко поднялись, образовав череду милых складочек на лбу, а губы разомкнулись, оголив белые резцы.
Картины же оказались довольно банальными, или я уже перенасытился подобными художествами: Путин, целующийся с Обамой; ОМОНовец а-ля Монро Уорхола; девочка с лозунгом « хватит кормить Кавказ»…
- Оу, что это? – подняв бровь, спросил я.
Я смотрел на картину, на которой изображены загоны со свиньями в грязи, и в одном из загонов на четвереньках стоит поп, но в загоне не грязь, а деньги.
- Как-то слишком резко, по-моему. Да, и картины такие у нас экстремизмом называются.
- Да, я понимаю, мне самой эта картина не нравится, но я и старалась её нарисовать как можно хуже. В мире подобные работы вызывают огромный резонанс. Таких примеров много: Карикатурный скандал 2005-2006 годов: художник теперь до конца своих дней под охраной спецслужб, ибо за его голову назначена огромная сумма, погромы и убийства после появления «невинности мусульман». Это искусство снимает мантию добра с верующих. Благодаря ему мы можем показать людям, что человеческая жизнь, куда важнее чувств некого мистического существа, но повлияет это лишь на единицы. И, наверное, есть психологическая сторона нашей работы. Знаешь, когда есть какой-то нематериальный раздражитель, и человек не может от него избавится, то со временем он к нему привыкает, а привыкнув раздражитель уже не может вызвать столь деструктивной реакции.
- Последнее работает, как я понял, по теории, что уже сгорело – не вспыхнет вновь, умно. – Сделал я довольно псевдоумное заключение, опять же, не зная, что сказать. Думаю, мне стоит поработать над своей коммуникабельностью.
Мы допили кофе, и я из-за филантропических чувств решил вымыть посуду, что очень позабавило Лолиту, так как она обычно всю посуду выбрасывает. Как вдруг у меня пошла кровь носом.
- Чудесно, - сказал я, задирая голову, – на какой холст пролить немного крови для пущего драматизма?
- Ахах, нарисованная кровь, думаю, будет выглядеть реальней на картине нежели твоя, так что оставь свою гемоглобиновую жидкость при себе. – Ведя меня на пыльный диван, ответила она.
Я прилег, а она положила зачем-то мне на лоб мокрую, холодную тряпку, но от нее шел ужасный запах, и я попросил её убрать. Она сидела рядом, и, смотря на её лицо, её руки, её тело, её кожу – все в ней казалось мне чем-то родным, как будто я её продолжение. Я лежал, смотрел на нее и чувствовал тепло, наверное, об этом тепле пишут поэты.
- Твои глаза, очень хорошие: у тебя глаза-камбалы с карим пятнышком на брюшке. Ты не будешь против, если я тебя нарисую? – пробормотала она, вглядываясь в мои глаза.
- Почему нет? Кровь вроде остановилась, думаю, мне пора. – Сказал я, не желая уходить, но уже в горле появилось чувство, когда слова отказываются звучать, чувство, что пора расставаться.
- Хорошо, только оставь контакты: мне тебя еще рисовать как-никак.
Мы обменялись телефонами. Она улыбнулась, сказав: « Приятно было познакомиться, мальчик с глазами-камбалами»
- Взаимно, Лолита, взаимно.
Я вышел на улицу. Обеденный жар спал. Солнце садилось в зените, а и я не знал, что теперь сможет подарить мне столь приятные чувства кроме этих милых плечиков и детской, неиспорченной судьбой улыбки.