А вот еще помню, как Танька Зайонц хотела с меня двести рублей содрать ни за что, ни про что. Мы сидели с ней тогда на верхней палубе «Кронверка», за тем же столиком, за которым сидел Олег Даль в фильме «Золотая мина», и смотрели, как пивная бутылка ритмично, в такт приливной волне, бьется о борт нашего корабля.
Мы сами только что бросили ее в Неву и сначала поспорили о том, прибьет ли ее к борту, а потом – утонет ли она, или и дальше будет действовать нам на нервы. Танька не сводила с бутылки глаз, - словно от нее зависела ее дальнейшая судьба, - прикусив, от напряжения, язычок и то и дело откидывая ладонью падающую на лицо челку, а я брал ее пальцы в свои руки, грел их в ладонях и нетерпеливо подталкивал ее под столом коленкой. Я-то знал, что она все равно проспорит: она уже проиграла, когда поспорила со мной. И она знала, что проиграла, но все еще надеялась выкрутиться. Я вам так скажу: с Танькой Зайонц бесполезно спорить. Она всегда проигрывает, а потом пойди получи с нее хоть что-нибудь. На сей раз, проигравший (всего-то) должен был перейти под мостом этот узенький проливчик, отделяющий Заячий остров от Петроградской стороны. Впрочем, это сейчас пацаны не вылезают из-под моста, подбирая монеты, которые бросают в воду туристы, а в те годы – я не помню, чтобы кто-то купался в этом месте, тем более в начале апреля. В общем, мы сидели уже, наверное, полчаса, и я уже начал злиться, потому что бутылка никак не хотела тонуть, а Танька никак не хотела лезть в воду, - но я-то знал, что рано или поздно начнется отлив, бутылку унесет течением, и тогда Танька опять выкрутится.
В общем, бутылка все не тонула, а я уже пересказал ей почти весь фильм – с Олегом Далем в главной роли – и стал рассказывать историю баркентины «Сириус», служившей до семидесятых на Балтийском море и ставшей рестораном «Кронверк», в котором мы, собственно говоря, и познакомились за полгода до этого. Ресторан находился в трюме и был одним из самых дорогих в городе, а на палубе были небольшой бар и танцплощадка, где тусовались мажоры, фарцовщики и валютные проститутки, да еще мы – студенты-юристы, филологи, географы и биологи, - в общем, некоторые из обитателей двух университетских общежитий, стоявших через дорогу. А тут, на верхней палубе, стояли несколько столиков, за которыми можно было просто посидеть и выпить, заказав выпивку в баре. Или просто так зайти и посидеть, если тебя здесь знали, - а нас еще как знали, потому что мы едва ли не каждую ночь бегали сюда прямо в тапочках за добавкой. Бутылка водки у халдея стоила ночью пятнадцать рублей.
. В ту ночь – полгода назад - идти за бутылкой выпало мне, - слишком уж часто я вистовал, - и тогда же, привычно сбежав по ступенькам в трюм «Кронверка», я увидел ее, и тут же забыл о том, зачем сюда пришел. Помню, я был в трико и рваных домашних тапочках, а она – в вечернем платье, и она подошла ко мне и попросила закурить. Я сказал, что оставил сигареты в общежитии, и тогда она прошла мимо меня и стала подниматься на палубу, а я еще долго смотрел, разинув рот, на ее остывший след, пока не вспомнил, зачем пришел. Тогда я отдал гардеробщику деньги в обмен на бутылку водки и вышел на улицу.
Она уже стояла на тротуаре и смотрела на звезды, высоко запрокинув голову, а я вдруг почувствовал робость, какой у меня никогда не было раньше, и удивлялся тому, как вдруг предательски стали подгибаться ноги, когда я проходил мимо нее, и из последних сил старался не оглянуться, шаркая по асфальту своими стоптанными тапочками, а когда все же, подойдя к подъезду и взойдя на крыльцо, оглянулся, она стояла рядом и выжидательно смотрела на меня снизу вверх, запрокинув голову. Помнится, открывая перед ней дверь, успел взглянуть на небо и подумать о том, что ничего этого не было бы, если бы я не стал вистовать на последнем мизере, а она, проходя мимо меня в открытую дверь, напомнила, что я обещал угостить ее сигаретой, а сама еще успела подумать, что ничего этого не было бы, если бы у нее не закончились сигареты. В этом она мне призналась через неделю, когда вымазала мне своей кровью джинсы, уколов палец о шип розы, а я чуть не откусил ей за это всю руку. Господи, мы были знакомы всего неделю, а она уже сделала то, чего я никому и никогда не позволял делать: взяла, и просто вытерла окровавленный палец о мои джинсы. Вот такая она, Танька Зайонц.
Я видел, что Танька пребывает в нерешительности, и поднажал, сказал, что замерз уже, и что мы так до ледохода прождем, а она покачала головой и спросила, что будет, если она провалится под лед? Я сказал, что раньше надо было думать, когда спорили, но обещал что-нибудь придумать, - но ее, похоже, не убедил. А под горбатым мостиком, соединяющим Петропавловку с большой землей, действительно, пролив еще был скован льдом, но кое-где уже наметились полыньи, и местами вода даже проступала на поверхность, - да и большая Нева только вдоль берегов еще не полностью освободилась ото льда, но Танька была отчаянной девушкой, и я знал, что, если поднажму, она, в конце концов, пойдет и, может быть, даже провалится под лед, - от нее всего можно было ожидать.
И вот, я решил еще немного поднажать и сходил в бар за коктейлем для нее и еще двумя бутылками пива для себя. Она спросила, с кем это я там внизу разговаривал, и я сказал, что это знакомые проститутки. Она очень заинтересовалась и спросила, сколько они берут, и я ответил, что со своих – сотню. У нее глаза на лоб полезли, и она свесилась за борт и стала рассматривать стоявших внизу девиц, а те ей, видимо, что-то сказали, - потому что она быстро вернулась обратно, посмотрела на меня несколько озадаченно и спросила, с кем из них я переспал. Я сказал, что не дурак платить сотню ни за что, ни про что, а даром мне не надо. Танька долго обдумывала мои слова, а потом, неожиданно для меня, сказала, что сотня – слишком мало. Я засмеялся и спросил, сколько это, по ее мнению, стоит, и она заявила, что, со своих, не меньше двух сотен. Ты чего (говорю), совсем сдурела, тебе чего не хватает, коза драная? Тогда она посмотрела мне в глаза долгим тоскливым еврейским взглядом и сказала, что пошла купаться. Я обрадовался, и мы перешли через мостик на остров, и тут я, глядя на ее отчаянную решимость, вдруг пожалел, что не подумал об этом раньше, и не устелил ей дорогу цветами, и стал срывать с себя на ходу одежду, зная, что сейчас первым полезу в эту студеную воду и буду крушить лед, и резать руки и ноги, разгребая его перед ней, или просто растоплю его и разогрею, к чертовой матери, всю Неву вместе с Финским заливом, и пусть потом старожилы удивляются, как рано в этом году зацвела сирень.
Постовой милиционер поначалу подозрительно следил за моими действиями, но когда Танька начала раздеваться, он просто сдвинул фуражку на затылок, открыл рот и так и замер, смешавшись с группой каких-то иностранных туристов, потому что посмотреть у Таньки Зайонц было на что. Она до двадцати лет занималась легкой атлетикой, без разбега через меня перепрыгивала, и такой задницы я и сам ни у кого больше не видел. Отяжелевшие вдруг от выпитого пива ноги разъезжались на льду, и я в кровь разбил колени, пока она раздевалась и крутилась перед иностранцами с фотокамерами, - а потом она вдруг заявила, что замерзла.
Задницей крутить перед иностранцами, видите ли, не холодно, а вытащить меня на берег – холодно. Но я ее сразу простил, когда мы пришли ко мне в общежитие, и она стала облизывать мои израненные колени. Причем, она постеснялась делать это у меня в комнате, в присутствии моих приятелей, и мы спустились в мужской душ, где она не постеснялась присутствия незнакомых голых парней. Правда, мы, на всякий случай, заняли самую дальнюю кабинку и, несмотря на возражения моющихся, выключили свет, – и там, в темноте, опустившись на грязный, скользкий пол, она принялась зализывать мне раны, начав с коленей и поднимаясь все выше и выше, - а я, подставив лицо под теплые струи воды и прислушиваясь к ее прикосновениям, думал о том, что иногда все-таки имеет смысл поспорить с Танькой Зайонц. Но при чем тут двести рублей, я до сих пор так и не понял.