Внутри прозрачного чрева -- влажных джунглей клочок, обрывок карликовый, изумрудный.
Сам того не ведая, что замурован в стеклянный аквариум, паук-боладор, поблескивая в греющем свете эдисоновой лампы голым и гладким, словно шапка гриба, глянцевитым сверху брюшком, совершает свой древнейший плотоядный ритуал. Совершает тошнотворно бездушно, почти с механической точностью: вся последовательность действий его, хотя и полная коротких задержек и столь же внезапных продолжений, непонятно-комичных для разума, вовсе не акцентирована, но, наоборот, ужасающе монотонна и соответствует как бы упрощённому дьявольски плану, писаному заранее. Впрочем, применимо к ловким и яростным телодвижениям крохотного безмозглого зомби (пускай хищным, чётко к намеченной цели направленным), «планомерность», всё же, недостаточно верное слово, не наилучшее определение. Возможно, совсем напротив: уж слишком оно вялое, а то и вовсе благодушное, со свистом дающее маху по ядовитому злобному карлику, что вышел с вишнёвую косточку ростом, но сеет с наглым упорством смерть; оно, скорее, определение вполне дырявое, проницаемое с двух сторон, с десяти сторон, со всех сторон, не узкое впору, но чересчур интеллектуально-обширное, почти что не способное уловить эту яростную, веско бессмысленную жизнь в столь миниатюрных, чертовских масштабах -- точно никак не удержит мелкую рыбу крупная сеть.
Тем временем, жертва -- бурый, пухлый ночной мотылек, бархатисто-мохнатый и тем жутковато со зверьком схожий (в отличие от своего палача), прозрачно опутанный серебристою липкою ватой и крепко зажатый в жующих бесчувственно жвалах, -- хотя и бьётся, бьётся ещё, но вовсе бессвязными, становящимися реже и реже, напряжённо-убывающими механическими урывками. Но вот, наконец, яд действует в полную силу и мотылёк мгновенно умирает -- не поникнув таки, но только застыв. Бегут посмертные уже секунды, но глаза его никак не изменятся -- всё ещё смотрит. И если б только, угасающей тенью, проступали в них боль и тоска из-за случайной и лютой смерти, так неожиданно его постигшей, либо читалась одна, пускай неверная, но мысль, что кошки и лошади, свиньи, собаки -- всего лишь безродные мотыльки-плебеи, поделом потерявшие крылья, возросшие непонятно зачем в непомерных гигантов и теплокровные отвратительно, а что сам он, в жестоко обрубленной жизни, был мотыльком холодных и чистых, голубых кровей.
Но нет: смотрит всё так же, безмятежно и вместе настороженно, жутковато-пугающе походя на зверька, пушистого и в разы уменьшенного, только души лишённого напрочь.
Слегка потрескивая и шурша равномерно жующими жвалами, глубоко проникающими в помятое тело жертвы сквозь непрочный хитиновый панцирь, паук-боладор, лишь ощущая мёртвую плоть (в сплошной глухоте, без нитевидного звона), пожирает свой сытный обед -- пухлого, бурого, очень неподвижного теперь мотылька.