Жизнь втроём

Татьяна Харькова
            Сидя за столом  в роли гостеприимной хозяйки, Антонина Судакова выпивала рюмку за рюмкой и не заметила, как её разговор из кокетливого и хвастливого перешёл в надрыв. Темой его был её покойный муж, Павел Судаков. О покойниках плохо не говорят, и, вспоминая сейчас  о нём, Антонина  сказала очень веско и рассудительно:
Между прочим,  Пашкина заслуга в том, что я  за всю жизнь ни от одного из своих сыновей слова грубого не слышала. Это он им внушил, он объяснил.  А сейчас…, - Антонина запнулась, как будто захлебнулась, и, сжав на груди  обе руки как один кулак, продолжала говорить уже совсем по-другому – умоляюще, так, как будто это говорила не она, а  совсем другой человек. Этот некто в самый разгар праздника  не отпускал её, будто тяня и дёргая изнутри за верёвочку и заставляя говорить совершенно  неподходящие для застолья слова.
- Вот уже третий год пошёл, как Пашки нет. А я ведь часто, как останусь дома одна, с его фотографией разговариваю. Паш, спрашиваю, так в чём же я перед тобой виновата?  Ты  только скажи… А он что?  Молчит.
Тут Антонина обвела всех соседей взглядом:
- Вот вы все мои  соседи, все вы меня знаете. Скажите хоть кто-нибудь что-нибудь. Вот хоть ты, Ир! – Антонина потянулась к своей  ближайшей соседке за поддержкой, как к доброму человеку.
- Да брось ты, Тонь, винить себя. Мы тебя знаем, какая ты хорошая, отзывчивая.  Что ты! – поспешила поддержать её Ирина Ивановна.
Антонина замолчала, но её лицо продолжало ещё какое-то время оставаться грустным; она ушла в свои переживания, и в глазах стояли слёзы.
             Несколько лет назад высокая, красивая и статная Антонина взяла  реванш за всё. Пришло её время. Теперь она могла  расквитаться с Павлом за всё – и за то, что он  изменял ей в первые годы после свадьбы, и за то, что одна везла на себе всё хозяйство и растила двоих сыновей, а самое главное – за то, что столько лет своей жизни провела с ним – с нелюбимым, с неподходящим.   А вот теперь, наконец, она встретила того, кто нужен и может этим похвастать и уесть этим самым того, старого. 
- Сейчас ты сделаешь то, что я сказала! – орала она как-то поздно, вечером, летом, -      Сейчас ты пойдёшь и будешь спать в машине, а  я пойду спать со своим  любимым человеком.
Нельзя сказать, что  Павел Судаков  мирился с таким  положением дел – с этой жизнью втроём, в которой он  был уже выброшенным, лишним. Иногда дело доходило чуть ли не до поножовщины.
- Убью! – кричал он на Григория, - убирайся! Ты влез в семью. Двадцать лет  жили без тебя. Жили хорошо… - последние слова Павел произносил с горечью.
- У-у-рою, суку! – зычно кричала Антонина,- Попробуй мне тут порыпайся,  А ну-ка живо пошёл вон!
Практически всё, что происходило за тонкой фанерной стенкой, было слышно. Но казалось (во всяком  случае,  на первый взгляд), то, что Антонину это нимало не смущало. Она расцвела и ходила павой.
            Уже не один раз происходило следующее. Часа в четыре утра все трое сидели за столом в конце сада, понемногу выпивая. Рядом с Антониной   с  хитрым, слегка опущенным вниз лицом  сидел Григорий Голобородько – в прошлом – её начальник  по работе, а в настоящем - тот, кого она полюбила. Соседям также было известно то, что на Украине  у него осталась первая жена и тяжело больная дочь, о которых он не любил  не то что говорить, но и вспоминать.  У Григория всегда был мрачный, грустный, и, можно сказать, скорбный взгляд, даже тогда, когда он, лукаво улыбаясь, смеялся себе под нос мелким, каким-то тягучим  смешком.  Со спрятанным, хотя и плохо, мрачным отчаянием внутри, с разъедающей его, бессильной злобой, с противоположной  стороны  стола на влюблённых  смотрел  Павел. Антонина слегка поёживалась, но причиной этого была не только утренняя прохлада. Беспокойство, похожее на вполне обоснованный страх, вызванный ощущением нестабильности и реальной опасности, бродило в ней, разливаясь по всем жилкам её тела вместе с тайным, сладким азартом. Вместе с тем, и неуверенность, и беспокойство смешивались в её душе с каменным, мстительным упрямством – таким целеустремлённым, и сверхъуверенностью в праве на своё личное, женское  счастье.
             Сидели  и выпивали; страсти накалялись, и возникала обстановка, в которой могло произойти  всё, что угодно. Павел начинал проклинать Григория и лезть с ним в драку, или же Антонина высказывала мужу  все бывшие  у неё претензии, вплоть до самых интимных.
- Вот ты говоришь, что меня  любишь, - констатировала она  тоном судьи, придавая своему грубому, безразличному голосу тон доброты и  снисходительности, -  А тебе что, не с кем спать? Ты себе что, бабу не можешь найти? Вон Ванькина Катька  согласится. Ты у себя – с ней, а  мы с  Гришкой…
Увидев случайно за  забором скромную сутуловатую фигуру Николая Петровича, которому не спалось в четыре часа утра (и  он шёл пропалывать малину), Антонина, как будто очнувшись и протрезвев, тут же оказывалась за пределами своего  маленького мирка. Она начинала испытывать человеческое неудобство. Поспешно поправляя  кофту на плечах и груди, Антонина говорила:
- Ладно, мужики. Всё, хватит. Хватит базара, я  сказала!
             Возвращаясь  домой после очередной утренней прополки, Николай Петрович смотрел на своих домашних  (жену и дочь) расширившимися от  ужаса глазами. Громким шепотом  (более громким, чем, если бы он разговаривал в голос), и при этом не без удовольствия, он констатировал:
- Ирк, слушай… У них же там поножовщина!
- Тихо ты! Не соображаешь. – Ирина Ивановна оглядывалась на фанерную стенку, которая   уже в нескольких местах дала глубокие трещины.
- Вот это - настоящий ужас! – продолжал Николай Петрович,- Что Антонина с Пашкой вытворяет! Я вот этого кошмара не знаю. Ты у меня не такая. Я бы тогда не знаю, что делал. А за тобой я ведь, Ирка, как за каменной стеной. Всё на тебе лежит. Хозяйство там, дом, работа,- Николай Петрович  довольно оглядывал Ирину Ивановну. – Да  ты у меня…, - и добропорядочный сосед звонко целовал жену в щёку.   
- А ты уйди! – тут же махал он рукой на дочь,- Слушает тут мне через три стены, понимаешь, то, чего тебе не надо.  Не выросла ещё! – отец повышал голос  и тут же осекался, видя, что сказал не то. Глядя  на  свою двадцатипятилетнюю дочь с недоумением, он почёсывал в затылке, так как  глаза говорили ему  очевидное: она выросла. Факты – вещь упрямая, и собственное  зрение не обманывало Николая Петровича. Дочь Светлана, интересная и модная девушка,  стояла на пороге, с кислым возмущением глядя на своего  “папашу”, который казался ей отсталым, недалёким. Вид взрослой дочери, её внешность, в свою очередь, вызывали у отца чувство опасения немолодого мужчины перед молодостью и красотой дочери: опасение  испытывать то, что ему не положено, и он чувствовал необходимость как-то урегулировать своё отношение к дочери. Будучи человеком строгих правил, Николай Петрович тщательно оберегал свою внутреннюю чистоту и даже наивность от столкновения с цинизмом, хамством и распущенностью. Проще говоря, он не должен был смотреть  на дочь как на женщину, он запрещал себе это. И всё же, он  не мог потихоньку не любоваться Светланой хотя бы  сзади, когда она, высоко подняв голову, шла по тропинке сада. Тогда, убедившись, что  не слышит дочь, Николай Петрович говорил  жене о том, что их Светланка – красивее всех  и что он ни на кого её не променял бы. При этом он почти ни разу, практически никогда, с самого детства, не хвалил дочь, опасаясь, что она избалуется и зазнается. Он общался со Светой, говоря ей, в общем -  то, дежурные слова, задавая обычные, надоедливые бытовые вопросы. И сейчас, увидев дочь на пороге, он вытянул губы и с умилением сказал:
- Ишь, какая у нас Светлана… крупная стала.
             Павел Судаков, который, вообще-то, и раньше не прочь был выпить, продолжал теперь спиваться с неуклонной решимостью. Из окна своей веранды Берёзкины  могли наблюдать за тем, как с мрачным, злобным отчаянием, направленным против себя, Павел опрокидывает  внутрь себя стаканы водки – один за другим, как залпом  выпивает по целой бутылке. Он понимал, что разрушает себя, и спивался,  будто находясь в угаре, с удовольствием  самоуничтожения,  как камень, катящийся под гору.    Антонина  наблюдала  за этим холодно, сжав  челюсти; Григорий посматривал исподлобья, с хитрецой (так, мол, и надо).  Выпивая сами по рюмочке, они подливали ему вина.
             В это лето, последнее в жизни Павла Судакова, я увидела его на углу улицы, выйдя из маленького магазинчика. Павел шёл прямо на меня.  Его маленькая, худая и несчастная фигурка с немытым лицом, свалявшимися волосами,  одетая в засаленную футболку, была похожа на выкуренную сигарету. Странно, но  у него, даже пьяного вдрызг,  лицо не стало бессмысленным; оно не было похоже на лицо дурака или скотины. Но он не видел никого и  ничего вокруг себя, а если и видел, то  всё, что окружало его, было  неважно – оно просто не существовало для него.  Это  замкнутое в себе лицо было пронизано насквозь только одним желанием: покончить со всем этим – и всё. Его фигура шаталась из стороны в сторону и выражала протест, бунт против того, что случилось в его жизни, да и вообще против всей своей прошлой жизни.
             Вообще-то, видя пьянство своего соседа, Николай Петрович решил подойти к нему с советом. Перед этим он долго покашливал и собирался с духом – как-никак, всё-таки, не его дело, чужая жизнь и всё такое прочее. Но, как человек добросовестный, и к тому же сын врача, который в своё время лечил людей добрым  словом, Николай Петрович чувствовал, что должен внушить кое-что со своей стороны.
             Опасения  Николая Петровича, что Павел может разозлиться и послать его, не оправдались. Павел спокойно выслушал напоминание  о том, что пить надо прекращать, а иначе - плохо кончит. Потом  сказал, что это же всё равно, как  умереть – здоровым  и трезвым или пьяным и больным. Всё равно  все будем там.
              Что же касается Антонины, то  она, с одной стороны,  совсем не хотела бы, чтобы соседи слышали все эти скандалы, споры, выяснения отношений.  Антонина стеснялась. Это – их, личное, и зачем постороннему человеку видеть? Представляя себе то, что обо всём происходящем  между ней,  мужем и любовником может быть кому-то известно, Антонина начинала испытывать полярно противоположные чувства.  Но каждая женщина – актриса в душе, и наступает момент, когда она хочет оказаться в центре внимания, и оказаться с чем-то личным, с каким-нибудь своим громким романом, например.  Антонина  чувствовала себя кем-то вроде героини мыльного мексиканского сериала, этакой  королевой, сражающей поклонников наповал и крутящей  двумя мужиками сразу. Одного приблизит - другого оттолкнёт. А захочет – того  приблизит, а этого оттолкнёт…   Когда Антонину захлёстывало это настроение, она начинала скандалить  громко, нараспев – пусть соседи слышат, пусть знают, кто она такая. После очередной крупной стычки с выяснением отношений – крика, мата, Антонина  запевала какую-нибудь песню из репертуара Надежды Кадышевой: “Я  хорошая, я пригожая, только доля такая”, или: “Ой, люше-ньки-люли! Брат сестру кача-ет!”
             Впрочем, бессознательно провоцируя мужа на стычки с Григорием, Антонина  не чувствовала себя правой. Иногда видно было, что ей хотелось прекратить эти нападки и даже сказать, может быть: ”Пашка, я неправа”, но она уже начала. Да, она уже начала выступать против него, она уже сказала своё слово. А это значит, что ей нельзя показывать то, что она неправа.   Именно от этого она обвиняла мужа неуверенно, но нарочно грубо, чтобы за этой грубостью скрыть чувство неправоты, да и собственные сомнения: ведь,  на самом-то деле, Павел не так уж и плох. Будучи в таком состоянии, Антонина начинала сама себя  “накачивать” против мужа, выискивая в  нём всё новые провинности перед ней.
-  Мы когда  с тобой только поженились, Паша – помнишь? Ты мне внимания совсем не уделял, - напирала она  на него.
Однако, подтасовывая, Антонина  чувствовала: чтобы оправдать своё поведение, хотя бы перед собой, она должна найти в муже как можно больше всего, что в нём только есть плохого и виноватого. И вот, увеличивая его недостатки, подогревая и настраивая себя против него, Антонина уже сама начинала верить в то, что всё это - правда, ни больше, ни меньше, и впадала в ярость. В бешенстве, она  начинала топать ногами, награждая мужа последними словами. Павел молча слушал её или отвечал односложно. Замкнувшись, он хранил в себе несогласие с тем, что сейчас происходит в его жизни как отвратительный сон, и только глубокий, грустный, отстранённый взгляд, которым он смотрел иногда на жену, говорил: “Подожди. Скоро всё это закончится”.
             Зимой Павла разбил инсульт, а через день или два он умер в больнице. Смерть его явилась для Антонины полной неожиданностью. Одна из соседок Судаковых видела своими глазами: рыдая, Антонина  обвиняла себя во всём. О том, что Павел умрёт, его жена не думала, или не думала, что это произойдёт именно так. Во всяком случае, Антонине казалось,  что вот эта жизнь втроём  – так теперь будет всегда, а  он возьми да и умри.
             До самого лета Антонина вместе с Григорием прожила у матери: жить в доме покойного Павла  она не могла, всё напоминало о нём. Казня себя, она клялась окружающим в том, что никогда уже не будет там жить. Но пришло лето, и Антонина со своим теперь уже вторым мужем перебралась обратно, в дом Павла Судакова. Новый муж полностью устраивал её, он всё делал по хозяйству. И всё бы хорошо, если бы не история с Павлом. Теперь Антонина  знала, как именно ей не нужно было поступать.
             Время от времени к Антонине приходили  друзья Павла и высказывали своё неодобрение.
- Нет, Антонина Фёдоровна, тебя я не берусь судить. Ты, я понимаю, ты – женщина, - скрепя сердце, говорил ей один из наиболее близких друзей Павла. Не высказывая ей своего осуждения, он  старался  действовать благородно, сдерживая себя. Но в его тоне  сквозили безмерная горечь и негодование.
- А вот этот, - друг Павла показал рукой на Григория, работающего в  саду, - Вот  этот вот воспользовался ситуацией.  Впёрся  в вашу семью как последний козёл…, -  Дальше  шёл целый поток  нецензурной  брани.
            Антонину осуждали все, и она это знала с закрытыми глазами. Вот и теперь, в день, когда женился её младший сын,  за свадебным столом, при её воспоминаниях  о Павле все разом  скромно замолчали и  отвели глаза, как бы говоря: “Да ладно там. Наше-то какое дело?” Но молчание  гостей было упрямым, и  взгляд, обращённый у кого - в сторону, у кого – в облака, выражал полное несогласие с тем, что им пыталась сказать хозяйка, с тем, что она хотела  от них услышать. Если не считать нескольких друзей покойного мужа, высказывающих  ей в лицо, остальные молчали. Но Антонина  знала, что людям она ничего не докажет, что в их глазах она – единственная виновница смерти Павла. Ну, а если не единственная, то уж главная, во всяком  случае. Довела. Уморила.
            Как бы там ни было, но  Павел  стал темой, к которой Антонина вроде  бы и незаметно, но постоянно обращалась, оставаясь наедине  с собой. А вслух говорила  о нём, выпив, или просто когда ей было плохо. Так  и сегодня.  После воспоминания о Павле Судакове и минуты молчания, возникшей за свадебным столом, веселье начало понемногу, как бы нехотя, восстанавливаться.
               
                3 июля 2005 г.