Три дня у Митрича ныла поясница, на четвертый завьюжило, а на пятый сдох соседский кобель Дружок, маленький упитанный пес на коротких лапах. Хозяин его, ровесник Митрича, Иван Кузьмич Боровской, получивший в деревне за свою фамилию и крупное телосложение кличку «Боров», ввалился к Митричу в старом расстегнутом полушубке из овчины - запорошенный непрекращающимся снегом, жалкий и растерянный, и, без приглашения сел на табурет, растерянно смахивая с глаз то ли набегающие время от времени слезы, то ли тающие снежинки.
- …так и умер он, Митрич. Единственная родная душа меня покинула. Исть-то уж два дня как перестал, все лежал, глядел так жалобно, а сегодни преставился…Как же я теперича буду? Его ж в такую метель и не похоронить даже…Ох беда, беда, что же делать-то, а Митрич?
- Помянуть бы надо, - участливо произнес маленький худощавый Митрич. С Боровом они жили рядом с детства, давно уж оба схоронили родителей и жен. Дети обоих уехали в город, и лишь они, эти двое, да еще десяток таких же, как они стариков и старух, доживали свой век в угасающей, как и их жизнь, деревне.
Боров невнятно всхлипнул, шумно втянул воздухом нос и, кивнув, достал из кармана своего полушубка бутылку белой.
- Понимаешь! – уважительно произнес Митрич, тут же раскрыл застекленные дверцы старого резного буфета темного дерева и извлек оттуда две граненые стопки. – Да ты сымай шубу-то, сымай. Топлено у меня, давеча истопил, а то уж больно дует на улице, вечером не истопишь – к утру изба выстывает.
Пока Боров снимал полушубок и усаживался поудобнее у стола, покрытого старой, местами порезанной ножом, но чистой клеенкой, Митрич нарезал хлеб и достал из невысокого холодильника нехитрую холостяцкую закуску: кусок соленого сала, квашеную капусту в старой глиняной миске и несколько вареных картофелин.
По первой выпили за упокой Дружка. Пес был, хоть и не породистый, но верный. Боров то и дело невнятно всхлипывал и тер глаза. Теперь он остался совсем один в своем доме. Собаку он больше заводить не хотел
- А ты кота себе возьми, как я, - сказал Митрич. – Хошь, я у своих попрошу, чтоб тебе из города сибирского привезли или вот у Марьи Шубиной можно взять. У нее, хоть и не сибирские, но ловчие, я знаю.
- Думаешь, отдаст? – с надеждой спросил Боров.
- Отдаст, - уверенно произнес Митрич. - У нее их три штуки вместе с кошкой, вчера жаловалась в очереди у автолавки, что кормить нечем, отдаст тебе одного еще и спасибо скажет.
- Ну и ладно, - успокоился вдруг Боров. – Кот так кот. Хоть какая, а живность.
Постепенно разговор пошел на другие темы. Сначала поговорили о взбесившейся нынче погоде, потом о детях. В конце концов, как зачастую бывает у мужиков, все-таки скатились до политики.
- Эх, это ж как надо свою страну не любить, чтоб так народ довести? – с тоской произнес Боров и грустно посмотрел на опустевшую бутылку. – У тебя, Митрич, в заначке есть чего?
Митрич перехватил его взгляд и кивнул:
- Сейчас. Самогон только. На прошлой неделе у Вальки-молдаванки с пенсии купил.
- И стоит, не выпил? – удивился Боров.
- Так ведь я на похороны свои припасаю. Вдруг цена на нефть упадет, или какой там еще катаклизм случится. Ну да одной бутылкой больше, одной меньше – от кризиса не спасешься. Будешь из похоронной заначки?
- А, - махнул рукой Боров. – Наливай. Все одно.
Самогон оказался крепким. Гнала его Валька на совесть, опасаясь конкуренции, и потому держала свою марку высоко. Даже из соседнего леспромхозовского поселка приезжали к ней отовариваться любители «зеленого змия». После первой же стопки Митрич заметно оживился и продолжил начатый ранее разговор.
- А я тебе так скажу, Кузьмич, одна это сплошная диверьсия, - именно так и произносил слово «диверсия», как и некоторые другие слова, Митрич, мягким, но значительным голосом, очень напоминавшим голос почтальона Печкина из мультика про Простоквашино.
- Скажешь тоже, - недоуменно хмыкнул слегка захмелевший Боров.
- А что, рази не так? – Митрич протянул вперед левую руку и стал загибать на ней пальцы. - Ты посмотри, какая кругом теньденьция в стране вырисовывается! Поначалу деревни все поумирали, опосля перестройки этого гада меченого. Сначала хутора и маленькие деревеньки, навроде Волчат и Окладов, а потом и колхозы сгинули. Где наш «Гигант»? Нет его, растащили по дворам, добро разбазарили, не осталось ни гиганта, ни даже карлика какого. Вслед за колхозами дело дошло до леспромхозов. Сколько их было в округе – «Березовский», «Красный партизан», «Чернореченский», а по области посчитать? Откроешь бывало газетку областную, а там: «Март – ударный месяц!» и сводка про вывозку леса, а в ней список леспромхозов на полстраницы. А теперь? Поумирали почти все леспромхозы, а поселки при них, как и наша деревня, последние дни доживают.
Митрич загнул очередной палец, другой ловко подхватил полную стопку, опрокинул ее внутрь себя и, дождавшись, когда она дойдет по назначению, продолжил.
- Опосля деревень, колхозов и леспромхозов дошла очередь до промышленности. Погляди – стоял в Рудном литейный завод, почитай три сотни лет стоял, Димидовым еще построен был. Литье – загляденье, вот, - он кивнул на печь за спиной.- Хоть дверцы, хоть заслонки, хоть чугунки. А теперь его нет, завода этого, разорили. А ведь там и гранаты делали и бомбы. Теперь случись война, где лимонки брать? Нет ни печек, ни форм, ни людей знающих, потому как они без работы тоже в город, кто мог, конечно, подались.
В годы первых пятилеток промышленность рапортовала стране: тут новый завод открыт, там фабрика, тут рекорд, там стахановцы! А сейчас только и слышишь о закрытии производств, как речи на бесконечных похоронах. Нет на них Сталина. Да что Сталин? Уж на что вурдалак был Лаврентий Палыч, и того добрым словом вспомянешь, когда на нынешнюю власть посмотришь – уж он бы точно такого ****ства не допустил.
Вот ты смотри – деревни, села опустели, поселки умирают, маленькие городки, навроде нашего районного Осокина, тоже. Да что Осокино, по всей России так, кругом стон идет! Куда делся народ? Ясно куда - в большие города, где еще можно прокормиться пока, потому, как деваться больше некуда. А врагу только этого и надо. Брось одну хорошую бомбу в город, знаешь, сколько народу побьешь? А ежели нас всех поодиночке по хуторам да деревням бомбить – бомб не напасешься. Вот всех и согнали в города – там хоть тепло обруби, хоть электричество, хоть воду – все одно смерть. Это тут в деревне мы выживем – картошка в подвале есть, вода в колодце тоже, печку истопим, а если там случись чего враг близко подойдет, то и в партизаны уйдем – попробуй нас найди! Да, что мы? Мы с тобой век отжили, вот дети, внуки в городе как? Там любой катаклизьм – народу хана! Одно слово – диверьсия!
Ты помнишь, Кузьмич, как мы раньше покосы делили? Дрались и жребий кидали, и косили уж что попадется. Осока есть на участке – косили осоку, болотина – в сапогах косили, да на носилках выносили на сухое место, чтоб высушить. А теперь? Теперь даже домашний луг не выкашивается, вот до чего дошло. Раньше чужаков, скажем из Гавриловки, на свои луга не пускали, самим покосов не хватало, а сейчас бы позвать их, да поклониться – пусть скосят, чтоб кустарником не зарастало, да и там никому это не нужно, скотины тоже нет. Кругом ее извели, а мясо в городе, мне дочка сказывала, из Бразилии привозят. Оно что там лучше, мясо то в Бразилии?
Боров, внимательно смотревший до того на Митрича, слегка пожал плечами, изобразив на лице вопросительную мину.
- Ага, - сказал Митрич, сунул правую руку за пазуху и достал ее оттуда уже с фигой сложенной из худых волосатых его пальцев. – Во. А ежели что случится? Будем мы воевать, к примеру с Америкой, даст нам мясо эта Бразилия? Ответ опять тот же.
Митрич еще раз качнул для убедительности фигой и наполнил стопки самогоном. Не сговариваясь, они чокнулись с Боровом, кивнув друг другу и, похрустев капустой, Митрич продолжил.
- Это ведь мы сейчас с жиру бесимся, пока нефть и газ продаем, а как кончится все? Так ведь по миру и пойдем побираться. Недавно еще хлеб по талонам покупали, помнишь в девяностых, не так давно это и было? И все к этому оно и идет. Потому что вся наша теперешняя жизнь - это большая, большая диверьсия.
- А что же правительство-то наше? – пробасил Боров.
- А что правительство? Правительству оно знает, что это делается и совершается, но мер не принимает, потому как оно в Москве и ему хорошо – как раньше не дуло, так и сейчас не дует. Сытый голодного не понимает. Ну, ничего, дойдет, может, когда и до них. Да и Россия – это ведь не только Москва, но еще и много-много маленьких Ольховок, Рубцовок и Гавриловок, и пока мы есть на свете, России ничего не страшно!
Старики выпили на посошок и, накинув шубу, Боров двинулся домой, а Митрич остался сидеть за столом, и оба они еще долго размышляли об этой страшной и коварной диверьсии, свидетелями которой стали в конце своей жизни.
18.11.2013г