АЛХИМИЯ ОСЕНИ
Когда ещё такое – ну, чтобы к началу декабря сразу все -пады в гости к нам... Мои пути-тропинки выстланы ковровыми дорожками, что в свете Солнца играют самоцветами – и зеркалят серебряным кружевом в отражениях Луны. И поди разбери, на что ступаешь – то ли на ещё не погасшие звёзды, хрустящие бриллиантовой крошкой первой снежности, то ли на потрескивающие в пламени вдохновения листы драгоценных рукописей. Они тут самые – красные, рыжие и жёлтые, c изумрудно-бирюзовым крапом – так и не облетевшие на землю. Только читай... Мне радостны волшебные тайны незнакомых языков – и не мучают сомнения по поводу смыслов. Оно и понятно, я – возвращаюсь к Пришвинской росстани. По своим же нетвёрдым следам ложных выборов и решений.
И снова я на обратной дороге времени с верой ребёнка протягиваю обе ладони истекающему божьей любовью небу. И словно алмазы в дожде – ловлю настоянное на золотом молчании серебро единственных слов.
ПРИИСКИ, ПРОИСКИ, ПРОПИСИ, ПОИСКИ, ПИСКИ
У меня вполне обычный почерк, как и у всех советских детей. Верней, как у большинства советских девочек – круглый, с наклоном. Почерк отличницы. Хотя я никогда не была отличницей. Просто ну, очень внимательно слушаю учительницу и стараюсь выполнить куда больше, чем требует школьная программа и её блюстители. Да и на уроках – действенна порою до невыносимости. Зато дома... Скажем, надо около двух часов потратить на выполнение домашних заданий, а я ограничиваюсь тридцатью минутами – но кто ж меня проверит! Мама и папа на работу уходят рано, возвращаются поздно. Оба брата к моему первому классу уже не опускались до контроля, один закончил школу в тот год, в который я в неё пошла, и уже учится в институте. А второй брат – в специальной математической школе, и вечерами то на тренировках по самбо и дзюдо, то – в ОКО. Только не подумайте плохого, это – аббревиатура, и обозначает «оперативный комсомольский отряд». Фарцовщиков, типа, гоняют, догоняют, а порой и защищают, так что ОКО – вроде, миротворцы.
Если кто ещё не в курсе, так я – из многодетной семьи: у меня два старших брата, просто один старше другого на пару лет, и оба старше меня на восемь, минимум, и на десять, максимум. Хотя на год-два я могу и ошибиться в любую сторону. Бить – бьют, если есть за что. Но не стучат родителям, даже если поводы очевидны. Как, впрочем, и я не стучу на братьев. А очевидного для стука – море, со всех сторон. У братьев на двоих плюс собаку – а пока братья с нами, у них в комнате не переводятся собаки: то одна большая, то несколько поменьше... – отдельная комната в малюсенькой трёхкомнатной квартире. Меня в комнату пускают, конечно, да я и сама беру её приступом, когда братьев нет дома. Потому что там интересно, бумага, краски, а в шкафу и под диваном – вообще богатства: «Техника – молодёжи», «Искатель», «Вокруг света», да и ещё много чего... Попробовали бы меня не пускать – кто бы с их живностью гулял, спрашивается. Потому что забрать с улицы очередного австралийского пойнтера* братья считали делом праведным, в чём с ними никто ни тогда, ни сейчас спорить и не собирается. Особенно если заботиться, лечить, кормить, убирать и гулять со своими приёмышами они бы не поручали родителям, которых дома можно застать ещё реже, чем самих хозяев пойнтеров. Так и вышло, что всё самое досталось бесполезному и алчному маленькому чудовищу, то есть – мне.
Но я не ропщу – их австралийские пойнтеры научили меня преданности. Спустя почти пятнадцать лет похожий пойнтер, когда мне придётся уехать в другой город, затоскует, перестанет есть и гулять... А после положит свою пушистую, так похожую на мою, морду на тапочку, которую я надевала когда-то – и уйдёт на радугу, куда уходят только самые любимые и любящие пойнтеры.
Кстати, первый раз я получила мастер-класс от своих старших братьев, как играть в преферанс, а уж второй – как маленькую картинку перерисовывать на большую поверхность – именно тогда. Братья решили украсить, верней закрасить, лишив прозрачности, стеклянную часть своей двери, выпросив разрешение у родителей. Мама поначалу вяло сопротивлялась, чуя подвох, но папа сумел её убедить в том, что пользы от разрешения гораздо больше, чем в случае отказа. Да и гости будут в восхищении, да и летом, во время ремонта, можно будет и дверь поменять, если маме совсем уж не понравится.
Рисунок выбрали из какого-то журнала. Помню очень чётко: группа неандертальцев – соответственно волосатых и небритых – ловко жарит на костре добытого мамонта, не менее небритого и волосатого, используя в качестве сковороды огромный первобытный камень. Художника не помню, названия журнала и картинки – тоже. Но как сейчас перед глазами процесс – братья сначала подготовили несколько карандашных эскизов, поясняя, что рисунок на стекле смотрится совершенно по-другому, чем выполненный типографской печатью на бумаге. Затем тот эскиз, который приглянулся более всего, раскрасили в условные цвета, выбрав палитру, исходя из тех же соображений. А уж после расчертили рисунок-образец на квадраты, обработали стекло, добыли специальные краски – и участок за участком переносили свой замысел на дверь.
В квартире, помимо братской комнаты, ещё родительская спальня, в которой с маминой стороны кровати я спала почти все ночи с трёх-четырёх утра и до шести-семи. Мне часто снились кошмары на диване в гостиной, а если и не кошмары – то что-то смешное, но тут уж без разницы: мама, едва заслышав возню и шум, приоткрывала дверь спальни – и я со слезами страха или облегчения спешила в её объятия. Так вот наша общая спальня – она смежная с гостиной, туалет и ванная – вместе, кухня, в которую помещается только газовая плита на две конфорки и холодильник ЗиСт – что означает завод им. Сталина, а я-то всегда думала, по две буквы из имени и фамилии погибшего на фронте папиного отца – Зиновия Стамблера. Самого Сталина я не застала, зато наш холодильник, на белоснежной дверце которого было красиво выведено четыре буквы, пережил моего папу, правда, ненадолго. Но что холодильник – папа, верно, при жизни бы долго смеялся, узнав, что его вместе с ЗиСтом переживут и нарезанные и упакованные для кошек такие лакомые куриные хрящики, за пару дней до... замороженные им в морозилке.
Кстати, при всей надёжности и выносливости ЗиСта морозильная камера в нём почему-то ёмкостью не более двух литров. Короче, в морозилку свободно помещались или пачка пельменей, безголовая порубленная на куски треска и напротив головастая, пугавшая меня глазами и языком, а то и двойным набором внутренностей – курица, или две пачки пельменей и треска. Мороженое у нас в морозилке никогда не хранилось – съедали по мере появления, как, впрочем и пельмени с курицей. Да и треска, приготовленная папой в томатном соусе – тоже.
Так вот пятиэтажный дом моего детства стоял на улице Маяковского. Можно сказать, я выросла в районе, где все улицы символично назывались в честь поэтов, писателей и критиков: улица Некрасова, улица Герцена, улица Белинского... Дом 25 квартира 27, третий этаж, слева. Даже индекс не забыла, вот. Помните, конверты такие были с пунктирными прямоугольничками для шестизначных индексов. Я мало что подписывала все конверты, так и будучи вне дома, столько этих самых конвертов с родительским адресом понадписала – мама дорогая...
Ну, в общем, две-три четвёрки годовых после первого класса я имела в табеле всегда, а уж по поведению, так и того – никак не могла до самого окончания школы получить оценку «примерное». Первые два года в школе могу отнести к безмятежным, как в старшей и подготовительной группе детсада. Тогда меня учила первая и лучшая моя учительница Антонина Андриановна писать по прописям, а я старательно выводила строчные и прописные под неизменно дремлющим оком одного из старших братьев.
Папа очень хорошо рисовал и мастерил. Костюмы Снежинки, Белочки, Маленькой Разбойницы запомнились особо. Наверное потому, что корона была роскошней, чем у Снежной Королевы, хвост – из меха рыжей лисы, пожертвованный кем-то под честное слово, а уж Разбойницу из меня и делать не надо было... От папы я научилась сотворять любые костюмы – до сих пор сын подруги не может забыть ёжика с грибами и яблоками на спине, а мои дети – костюм маленького бизона для девочки и заячьи уши для мальчика, также и декорации для самых невероятных представлений. Всё могу изобретательно и споро, но, увы, не скоро. Этому даже папа меня научить не сумел, ну, чтобы не только классно и затейливо, но и не очень долго.
Жаль, не сохранились папины акварели, да и карандашные рисунки. Но где-то в ноосферах, знаю, непременно красуется одна пушистоголовая трёхлетняя девочка на низкой треногой табуретке. Верх табуретки папа обтянул мягкой шерстяной тканью – и регулярно повторял процедуру, пока диаметр табуретки не отстал от диаметра расположенной сверху попы. Никогда не забуду этот папин рисунок, на котором написано моё ласковое прозвище – Груша. Мне разрешалось перед сном посмотреть вечерние мультики, так вот я садилась поближе к телику на свою низенькую игрушечную табуретку – и папа несколько дней подряд рисовал мой грушевидный образ сзади, в тёплой фланелевой пижамке, с неизменно прямой спиной – с рождения сидела как балерина – с подрагивающими от восторга, напряжения или возмущения антеннками-кудряшками в разные стороны – реалистично и с юмором.
ЧТО УПАЛО – НЕ ПРОПАЛО
Это я про дары Небесного града – в радужном сиянии алмазных нитей, драгоценных листков-лепестков судьбы, горящих рубинами и опалами, снежного пуха или лучше-мелкого-нежели-крупного-жемчуга. Про жаб и манну, про вибхути и амриту, про галушки и финики, про яблоки и хлеб, про золото и звёзды... Кому – по лбу, кому – в сердце, кому – в глаз, кому – между.
Пусть бы только не сотворённое человеком. Хотя от бумажных самолётов и журавликов никому нет беды.
Моё небо – океан преображений. Вот почему мне не нравятся зонтики как частный случай механического предохранения. Они мне, впрочем, платят тем же по закону взаимности. Как и чемоданы, и часы – механика, электроника, песочные... Я им тоже не нравлюсь: ломаются, улетают, теряются, отказываются работать. Зато дети, особенно новорожденные, зато старики... Да и прочим млекопитающим я по вкусу. Чуют гринпис, не иначе.
Вот, скажем, вчера пошла в районный центр по делам безработных сдать ворох бумазеи на грядущие полгода. Вытянула синий номерок – ага, впереди ещё тридцать. Ничего, мне ещё скопировать надо пару документов, да и обычно треть очередников не выдерживает ожиданий, исчезает до лучших времён... Помещение огромное, народу – очень много, потому что наболело, в смысле, проблем и бумаг накопилось... народ шумит – кто просто не может ждать молча, кто, в принципе, не может ни ждать, ни молчать. А дети... ну, дети – маленькие и досадовские, им жарко, скучно, охота поорать-поспать, про другое и не говорю. В подобные учреждения их тащат от безысходности или безалаберности, а кто-то и в надежде легче и быстрей пройти чиновничью пытку.
В таких местах – только внутренняя тишина и покой, внешнее – ну, не вышла я духом, чтобы слёту преобразовать разнообразно замусоренное пространство: мыслями, агрессией, дыханием, словами, раздражением. В общем, засорённость – не сильнее, просто её усмирить пока не хватает мира.
Начинаю с себя. Исчезают звуки, усталость, чувствую, кто-то одёргивает кого-то – но это уже – пусть и только в эту самую минуту или миг – не наш метод. А наш – внутренний покой, в который я с наслаждением и погружаюсь, на радость себе и стосковавшемуся по тиши, но не склонному к зависти, внешнему миру.
Но в мире моей тишины словно котёнок охрипший мяучит. В самом дальнем углу помещения у стенки за группой атлетичных бакланов, скорей, внутренним оком, чем внешним зрением выхватываю скорчившуюся фигурку юной женщины. Она отчаянно трясёт кулёчек с ребёнком – пару месяцев, не больше. Подбираюсь поближе. Мамашка, видать, после бессонных бессменных ночей, худая и бледная. Ловлю её отчуждённость, смешиваю с внутренним своим неодобрением: "тебя бы, дуру, так потрясли", шепчет мой обнажённый чистотой – а спрашивается, нафига мне вот сейчас чистота эта?! – взгляд. И отлетаю подальше. На самом деле прошло пару минут, а показалось – пару столетий. Возвращаюсь. Припорошённая пылью классовых, расовых, гендерных войн, с бледно-золотистым налётом даосизма.
– Простите, у вас какой номер?
Девушка не узнаёт меня с прошлой попытки и равнодушно отвечает, что ей уже скоро. Ага, раньше меня, то есть пропускать её вперёд не надо – надо просто постараться предложить помощь, когда придёт её очередь. Но так, чтобы она её приняла – гордая потому что. Мать-одиночка. Как и я. Но между нами не только земное время – стоп! Лишнее. Главное, чтобы мать доверила мне малышку – и тогда я передам обеим столько сил, сколько они смогут принять. Сколько у одной меня, конечно же, нет, но есть в совокупности в каждом, кто сидит-стоит-бакланит в этом огромном мире. Кто глух и слеп пока. В каждом, кто равнодушен и холоден к страданиям чужого для него ребёнка, кота, собаки, ежа – кто, в принципе, не желает никому зла и не причиняет зла своими руками.
НЕГА СНЕГА
Не хочет она моей помощи, остервенело трясёт свой кулёк и – отворачивает заплаканное лицо. А всё потому, что я снова допускаю оплошность – нельзя даже мимолётно осуждать тех, кто сегодня похож на тебя позавчерашнюю, тем более, что не знаешь, какие перемены ждут кого завтра. Именно горечь осуждения – пусть и не явного – всегда выдаёт пусть и не личную внешнюю враждебность.
Новая попытка. Одной рукой девушка тащит коляску, другой трясёт дочку, разевающую ротик в немом писке. Их номер высветило табло. А я уже настороже. Выруливаю из другого угла. Моя меховая сумка и пакет с документами – на копировальном аппарате, куртка, как и душа, настежь.
– Давайте подержу...
Не слышит. И тут меня выручает самая противная чиновница нашего центра. Она, представьте, абсолютно ничего не может разобрать в этом оре... "Ты ж моя прелесть! Прости меня, никогда не буду на тебя сердиться." Сознание расширяется от благодарности – и в этот момент мать тычет в меня свой кулёк.
– Возьмите, пожалуйста.
"Здоровенькая... спать хочет, вот и плакала. Слава Богу!"
Принимаю кулёчек на правую руку, головку – на сгиб локтя, так я всех моих малышей... Хотя все же – мои. Как и все коты и собаки, белки, лягухи, и ёжики... Мамашка пару раз оборачивается, не слыша привычного писка из кулёчка, а я ещё боялась, что нет ни бутылочки с водой, ни соски-пустышки, а просить у матери сейчас ничего нельзя – только если у Господа. Кроха – чудесная, самая прекрасная, самая любимая... как и каждый на этой Земле. Девочка сразу засыпает – и грудь переполняется нежностью, а сердце истекает мёдом.
* Вчера узнала, как выглядит настоящий пойнтер, и прочитала об этой породе. Братья ничего не выдумали, однако сильно погорячились со своим первым пойнтером. Зато с тех пор все зверуши-дворяне – сплошь австралийские пойнтеры.