Была какая-то наигадчайшая весна. Впрочем, она всегда начинается даже не с отвратительных желтых цветов, а с собачьего дерьма. Земля пахла этим говном, смрадно испаряющегося под якобы теплым солнцем. Таяние обильных снегов создавало непроходимые лужи раствора из собачьих испражнений. Остатки слежавшегося в лёд снега были скользкие, и в них были вкрапления всего того, чем хозяева кормили своих собак. Ни дай бог поскользнуться на этом льде. Люди с ненавистью смотрели на прогуливающихся со своими хозяевами собак. В подошве ботинок постоянно застревало дерьмо. Вымыть его было невозможно. Подошва воняла, пока зубочистками и старыми зубными щетками не удалялся последний мелкоскопический кусочек. Ночью ходить было не так гадко, но более опасно. Только изучив подходы к дому, можно было рискнуть выйти погулять перед сном. Лица людей были серые и опухшие. Днём на улице стало много старых некрасивых женщин, будто оттаявших из-под снега, вмерзших в него в течение зимы. Молодые мамаши были не лучше. Они все были загорелые под лампами ультрафиолетового излучения. Розовыми крашенными губами они говорили своим отпрыскам отвратительные слова, перемежая их с еще более отвратительными словами, которые в простонародье обозначали акты любви и детородные органы. Гадость. Какая же гадость эта ваша весна. И сразу - как грачи прилетели - активизировались сексуальные маньяки и вампиры. В общественном транспорте в час пик стало опасно ездить молодым девушкам – короткие одежды провоцировали насилие. На дорогах водители больше крутили головой по сторонам, рассматривая ноги девушек, чем смотрели на дорогу – мелких аварий и пробок стало больше.
В руках она несла эти желтые цветы, которые первые появляются среди только стаявшего снега. И небо над ее головой было лазорево и светло. Антон шел за ней и удивлялся легкости ее походки и белых одежд, таких не замаранных весенней грязью. Он не любил белые платья на женщинах после одной неприятной истории, но ей можно, подумал он. Он разрешает. А она шла, смотрела на свои отражения в еще не промытых с зимы стеклах витрин и думала о том, как чужое платье из секонд-хенда меняет её. Замечала, как мужчины смотрят на нее. Как не на неё. На неё так не смотрели никогда. Ей с Нового года хотелось купить, сшить, надеть белое платье. Невесты? Возможно…
Кто была эта женщина, сшившая это платье? И для чего? Для свадьбы? И почему она отдала его. Выкинула. Возможно, с ненавистью. Одевала она его хоть раз? Её любили в этом платье? Или ненавидели?
У Маргариты (ну, да, так ее звали, а как же иначе?) никогда не было свадебного платья. Хотя любимые мужчины были. Было много любви. Был секс. Но те мужчины, которые оставались с ней надолго, никогда первые ей не предлагали жить вместе или жениться. Как-то глупо все время получалось. То она говорила: «Не уходи, останься», «А ты меня не прогонишь?» - отвечалось. Или: «Я – твоя жена…». «Согласен» - и ухмылялось. А ещё было и «А ты возьмешь меня замуж?», - спрашивал мужчина. Ну почему так??? Столько эмоций она отдавала своим возлюбленным, а взамен получала крохи. Её просто имели. Помечали своими запахами спермы и пота и оставляли ждать сидящей у окна в ожидании следующего акта любви. И она сидела и ждала. Приходила в себя. И с каждым разом все труднее было заполняться опять собою. С каждым разом все пустыннее и пустыннее становилась ее душа. Всё труднее прорастали цветы и райские птицы прилетали все реже. Она часто стояла у зеркала и не нравилась сама себе. Что бы она не надела – на неё смотрела из зеркала все та же замученная женщина. С серыми глазами. Яркие одежды перестали ей идти. Они больше не сочетались с ней, контрастировали с унылым взглядом, печально сложённым ртом. Шелка и крепдешины неловко на ней топорщились. Бледность рук казалась нездоровой. Волосы висели пожухлые или как на кукле завитые, когда она пыталась создать более успешный образ. Маргарита стала просто Ритой. Или даже Риткой.
Всё изменилось в прошлом году, летом, когда в подвале её дома открылся секонд-хенд. Сначала она пришла туда, чтобы поискать какую-нибудь простенькую домашнюю одежду. И купила миленькое платьице в меленький цветочек. Платье было немного мало, по ее понятием, и слишком обтягивало грудь, но покрутившись перед зеркалом, она поняла, что ей нравится это платье. Оно было приятное на ощупь и ненавязчиво подчеркивало достоинства ее фигуры. «Не плохо», - подумала она. И надела, когда они с ее мужчиной пошли на рынок. Мужчина ее не очень оценил ее находку. И даже пытался сопротивляться обаянию платья – спросил, узнав, что его уже носили, постирала ли она его и сколько раз, кривил губы и закатывал глаза, давая понять, что ему оно не нравится, но пусть поступает, как хочет. Конечно, она подумала, что для дома – сойдет, а чтобы гулять за ручку с ним – так уж и быть не буду больше надевать… Выйдя из дома, они прошли только несколько метров в сторону рынка, когда их вдруг остановил какой-то незнакомый, прилично одетый, человек, немного старше нее, высокий и темноволосый. Он явно что-то от них хотел. Не мог начать говорить, экал, запинался, а потом спросил, как пройти … куда-то ему надо было. Она ответила. Он спросил что-то еще и еще. И она поясняла и отвечала. Он слушал и смотрел на неё. Потом стал что-то рассказывать, про моряков, и почему-то про Калининград. Она сказала, что это ее любимый город. Так они проговорили минут тридцать. Её мужчина стоял и никак не участвовал в разговоре, и она знала, что ему не нравится эта беседа. А незнакомец никак не отпускал ее внимание, и смотрел на нее, и смотрел. Ел глазами, что называется. Она даже устала от такой энергетической атаки, и чувствовала себя кроликом под взглядом удава.
- Меня Антон зовут…
Но тут ее терпеливый мужчина сказал, что они опаздывают и утащил её по намеченному маршруту. До рынка они не дошли, а уселись в маленьком ресторанчике, на улице.
- Давай «Мартини» выпьем? – предложила она.
Она сидела и курила и думала о том, что это было. Ведь ее трахнули прямо посреди улицы, на глазах у её мужчины. Именно так она себя ощущала. Тот незнакомец все еще стоял у нее перед глазами. Расстегнутая цветастая рубашка. Бритое загорелое лицо. Карие глаза буравившие её, раздевающие. Она представила его совсем рядом и не смогла остановить поток фантазий и чувств , нахлынувших на неё. Представила, как он целует её, и его руки гладят её платье… Или не её платье? Или вообще не её?
- Давай разведемся? – вдруг сказала она своему мужчине. Или не она.
И они не стали жить вместе. Она часто заходила в секонд-хенд и покупала чьи-то одежды. Одеваясь в них, она становилась каждый раз какой-то совсем другой. Была уютная «добрая» кофта – в ней можно было идти на любое стрёмное мероприятие, и она всегда чувствовала, как агрессия, сексуальная или просто агрессия, не касались её. В ней она легко располагала к себе собеседников и очаровывала их своей душевной теплотой. Была юбка - очень агрессивная. Короткая, вельветовая. В ней хорошо широко шагалось. В ней её боялись. В ней она себя ощущала очень решительной женщиной. И могла даже ругаться матом. Был балахон дикий совершенно, африканский. К нему надо было делать безумную прическу, носить большие кошмарные бусы. Громко смеяться, быть готовой снять его, обнажив тело. Курить сигареты через длинный мундштук. И так было с каждой чужой одеждой. Она надевала бывшие чьими-то вещи, и окутывалась чужими эмоциями, манерой поведения, и не свойственными ей, серой мышке, событиями.
И вот она купила это белое платье, даже после стирки пахнущее сладкими духами. Ну и пусть оно не модное. Лет десять такие уже не носят. Но когда она его одела в примерочной, ей почудилось, что в этом платье может быть только счастье. Только теплое солнце, радостное чириканье воробьев. И много надежд.
Небо над ее головой было лазорево. Свои мутные отражения она рассматривала с интересом – не каждый день увидишь невесту, да еще себя в этой роли. Мать-и-мачеха в руке ее нагрелась и пыталась увянуть, но она всё равно несла эти цветы домой. Оживут, как поставишь в воду.
Антон шел за ней. И видел, как она рассматривает себя в отражения витрин. По-женски откровенно. Было видно, что у нее отличное настроение. Не то, что у него. Он ненавидел весну. Солнце с непривычки после долгой хмурой зимы слепило глаза, а дворники еще не успели расчистить дороги, и невозможно было пройти по улице, чтоб не вляпаться в нечто по цвету похожее на шоколад. Мамаши в мини-юбках и глубоких декольте, одетых как на «работу», вытаскивали своих чад из придорожной, обихоженной собаками, грязи. Чада шумно рассматривали какую-нибудь гадость, типа останков голубя, поклеванного воронами, или давили ранних, проснувшихся, муравьев. «Интересно, их кто-нибудь ****, этих сисястых монстров?», - думал он, увидав, какие цепкие взгляды на него кидают мамочки.
Он шел почти след в след за ней и, когда она нырнула в темный подъезд, успел заскочить прямо за ней, пока дверь не захлопнулась.
От неожиданности она остановилась и обернулась. А он, торопясь, чуть не сшиб ее. Они стояли друг напротив друга в нескольких сантиметрах. И она узнала в нем, того незнакомца, рассказывающего про Калининград. И он тоже вспомнил её. Так они стояли долго и прислушивались к дыханию друг друга. Солнечный свет пробивался сквозь старые витражи окон. Во дворе чирикали воробьи. Она было рванулась от него, но он удержал ее за руку, дернув, прижал к себе, и обхватил двумя руками за спину.
- Подожди…
Дыхания их соприкоснулось. Белые бусины на платье цеплялись за его рубашку. Наступая на нее, они дошли до стенки и он прижал ее так, что невозможно стало дышать. Его губы целовали ей лицо и шею. Она хотела закрыть глаза, потому что опять почувствовала себя кроликом перед удавом. Но не могла оторвать взгляда. Он безотрывно смотрел на нее, буравя её мысли, а его руки расстегивали ей платье.
- Сейчас я тебя, наконец, трахну.
«А то я не поняла», - подумала она.
Белое платье в мгновенье скомкано. Он приподнял ее вдоль стенки и вошел, опустив ее на свой член, смотря ей в глаза, на ее экстаз. Но, наконец закрыв глаза, она неожиданно попала в совсем другую картину. Про неё или не про неё. Как кадры из фильма. Ночь. Звуки музыки во дворе. Праздник? Пьяные голоса. Подъезд – другой, но похожий на этот. Чугунные завитки лестницы. Какой-то мужчина, смеясь, бьет ее по лицу. В темноте не видно лица. Но она его знает. Она вырывается, но он крепко держит её за руку: «Сука! Я любил тебя! Поцелуй меня!» Но она кричит, что всё кончено, и пытается вырваться. Он поворачивает её к себе спиной, задирая хрустящее белое платье. Она всё же вырывается, но спотыкается на ступеньках и падает, ударяясь о них виском… Открыв глаза, она видит перекошенное от брезгливости и ненависти его лицо. «Антон…» - произносит она едва слышно. Он застегивает ширинку. Она лежит на полу, на ступенях, винтообразная чугунная лестница кружится далеко вверху. Звуки праздника становятся все глуше, и совсем смолкают. Она чувствует, как его сперма вытекает из нее, и все вокруг погружается в вечную ночь…
- Аааа!!! Мне платье мешает!!!
- Да сними ты его! Пойдем к тебе, ты тут живешь?…
Они лежали и курили. Её голова покоилась на его плече. Птичий звон доносился из открытого окна. Она поднялась, улыбнувшись, подошла к окну и выкинула в него своё (или не своё) платье:
- В дерьмо собачье! Ничего не хочу знать о тебе. Мне не понравилось быть твоей невестой… Хочешь, я другое платье надену? У меня их, наверное, тыща. Буду твоей стюардессой или училкой?