За окном качались ветки деревьев, голые зимние ветки. Ей нравился вид из окна: летом все пространство было заполнено зеленью, зимой -- черные штрихи на белом. Никаких домов, окон с людьми, чужих жизней. Ей нравилась ее квартира, из которой уже было выкинуто все лишнее, широкая кровать, когда много подушек, вид из окна, цвета топленого молока и серый, что кошка не приходит спать к ней в кровать, кофе по утрам на чистой кухне.
Теперь ее кухня была всегда чистой, ведь она почти не готовила, после того, как осталась одна. Она любила лежать в кровати, ложилась рано, смотрела фильмы в ноутбуке, читала, писала, засыпала, просыпалась среди ночи, в тишине, находила ноут среди подушек, снова писала. Она любила ночь, тишину, черно-белые ветки за окном, золотисто-рыжий цвет зимних фонарей, много подушек, стакан с водой около кровати на полу, неслышную кошку. Она любила, что уже совсем выросла, ей нравилось, что все понятно про себя, про других, ей вообще все теперь нравилось.
Был зима.
Она подолгу лежала в ванне вечерами, проводила руками по коже, по гладкой коже под водой, по тонкому шраму на животе, врезавшемуся в нее, тонкому, плотному, как выпуклая жилка на листке дерева, в воде уходила даже эта навсегда оставшаяся легкая ноющая боль внутри, скорее, впрочем, фантомная. И она каждый раз поражалась, что самым неприятным было не ощущение страха, когда она узнала о диагнозе, ни беспомощность на хирургической каталке, ни даже все эти неприятные процедуры, облысение, тошнота после химии, а чистое осознание, что в тебя вторглись железными инструментами, чужими руками, и что-то вынули из тебя, пусть оно тебе и не было уже нужно, по большому-то счету, но без этой детали ты ощущаешь себя опустошенной.
Она долго намыливала руки каким-нибудь душистым мылом, ручной работы, отпиленным большим ножом в магазине от огромного куска, ей нравилось ощущать, как кусочки выпуклых букв на его поверхности, и острые грани -- стираются, становятся гладкими. Ей нравилась шелковистая пена в ладонях. Она долго лежала в воде, гладя брусок, смывая пену, и снова намыливая руки. Изводила мыло, рассматривала, как оно растворяется мутноватыми разводами. И долго вытирать лицо жестким полотенцем ей тоже нравилось, и смотреть потом на кухне, стоя в пижаме и босиком на холодном кафельном полу, как наливается цветом кипяток от мелких колких иголочек ройбуша в стеклянном чайнике.
Она лежала на левом боку, положив руки лодочкой под щеку, и смотрела в окно, на черно-белые ветки. Хорошо, когда в комнате мало мебели, думала она, воздух стоит вокруг, его много. Дверь приоткрылась за ее спиной, она почувствовала движение. Она знала, что он стоит на пороге. Он совсем не мешал ей, как кошка. Она жила одна, просто он жил в другой, свободной, комнате ее квартиры. Однажды что-то случилось, и она предложила ему переехать, на время, пока все не решится. И он как-то остался. Они не мешали друг другу. И ей иногда приходила в голову, что если она внезапно умрет, то очень хорошо, что он тут рядом. Не говоря о всяких прочих удобствах от присутствия живого человека. Они иногда говорили о чем-нибудь, он приносил тяжелое. И еще как-то все эти бытовые вопросы были договорены, она не помнила как именно, но они друг другу не мешали, и все как-то слаженно существовало. Просто она любила лежать или ходить, она и ходила по парку, а потом возвращалась, ложилась сначала в ванну, потом вползала в постель, писала, читала, смотрела в окно, засыпала и просыпалась.
Была зима.
Дверь открылась, но ничего не происходило. И поэтому она повернулась и смотрела на его силуэт близорукими глазами, а потом произнесла:
-- Что?
-- Можно к тебе? -- спросил он.
-- Я очень хочу спать, давай поговорим завтра, -- ответила она. Но он продолжал стоять на пороге.
-- Я не поговорить, -- наконец произнес тихо.
И она поняла, откинула одеяло и подгребла поближе еще одну подушку. И он обошел кровать и лег к ней спиной.
Она лежала, чувствуя его грудью, животом, и бедрами, и голенями согнутых ног, уткнувшись носом в макушку, левую руку некуда было деть, и она приподняла его голову и положила ее на свое плечо, а правой обняла его поперек груди, и смотрела на серое и черное в окне, без очков было почти не видно деталей, но она точно помнила эти ветки, эти деревья, за столько-то лет. Его волосы пахли птичьими перьями сквозь какой-то парфюм, или шампунь. Волосы всех мальчиков пахнут птичьими перьями, а он был мальчик, потому что она была очень взрослой, и она была на треть старше, чем он. Себя она ощущала просто женщиной, ровесников -- пожилыми мужчинами, про старше и говорить не хотелось, а все кто моложе -- были мальчиками. Она так ощущала.
Когда она была ребенком у нее был плюшевый медведь. Она спала с ним, прижимая его вот так же к животу и груди, сгибая ноги, сжимаясь вокруг него, упираясь подбородком в его круглую, хрустящую опилками голову. Она знала что медведь был из голубого и белого плюша. Но она помнит его серым и довольно свалянным. Он был ее ровесник, он был многократно мыт после кормления кашей или ненавистным борщом, и имел на боку шрам от аппендицита, зашитый белыми нитками. К утру медведь выскальзывал из объятий и падал на пол, и она находила его утром, прохладного, замерзшего, и снова брала к себе под одеяло, грела, шептала что-то. Куда он исчез она уже не помнила, словно он упал однажды во сне из ее кровати, но утром она уже не нашла его на полу, наверное, она искала его? Она даже могла представить, как заглядывает под кровать, приподнимая кружевной подзор, заглядывает в темную прохладную пустоту. Но она продолжала помнить его ощущение, стоит только закрыть глаза и лечь на бок и согнуться и сразу вспоминается прикосновение шершавого свалянного катышками плюша, похрустывание опилок, запах, который она не взялась бы сейчас объяснять
Он судорожно вздохнул, и она обняла его покрепче. Она была очень взрослая, и он был уже взрослым мальчиком, его возраст составлял две трети от ее возраста, поэтому он напряженно лежал в тишине, не закрывая глаза. Она слышала, что его глаза не закрыты. Она не знала точно, что именно у него произошло, они никогда не были настолько откровенными в редких разговорах, но она знала точно, что следует говорить мальчикам, которые напряжено лежат в тишине, не закрывая глаз, и судорожно дышат, удерживая слезы, потому что мальчикам, тем более взрослым, не положено плакать. И она тихо говорила ему:
-- Ты смотришь в окно. Ты видишь деревья. Они кажутся мертвыми, черные, под снегом. Это потому что сейчас зима. Зима всегда наступает, это не зависит от нас. Но весна тоже наступает, и это тоже не зависит от нас. И в этих черных деревьях спят свернутые листья, стоят соки. Потом будет весна, и все станет зеленым в этом окне, и солнце будет светить через листву. Просто сейчас зима, и это не зависит от нас. Но они не мертвые, они спят, они живые, они накапливают силы. И ты просто спи, ты живой, в тебе тоже есть свернутое, как листочки, в ожидании тепла, оно не умрет никогда. Потом будет весна, и все развернется.
-- А потом снова зима, -- сказал он.
-- А потом снова зима, -- подтвердила она, -- но это же не зависит от нас.
Когда ее ребенок был маленьким, она брала его к себе в постель. Было холодно, и она прижимала его к своему животу и груди, утыкалась носом в сладко пахнущий теплый затылок, закрывала сверху пуховым одеялом, шептала сказки в горячую тишину. Он лежал с нею рядом, сонно сопел, а она вспоминала, как он плавал в ее животе маленькой рыбкой, и только тогда она была спокойна за него, только тогда она была уверена, что с ним ничего не случится. Но он выскользнул из нее, и в конце концов совсем уплыл. В детстве его еще можно было уложить рядом, укрыть одеялом, прижать к животу, но теперь она все чаще лишь слышала только голос в телефонной трубке, и никогда не отключалась первая, слушая еще какое-то время после окончания разговора звенящую пустую тишину.
-- Все закончится зимой. Зима -- последний сезон, -- зачем-то сказал он.
Это было очень верно, она и сама это понимала, но она никогда не хотела это принимать. Ей больше нравилось предполагать, что внутри просто спит сок, просто лежат свернутые зеленые листья, и они еще развернутся. По крайней мере -- они там есть.
Он лежал рядом с нею, она ощущала его своей грудью, животом, бедрами, голенями, его постепенно теплеющие ступни на своих, его постепенно расслабляющиеся мышцы, тяжелеющую голову на своей руке, слушала, как его сердце замедляет ритм, как его дыхание становится глубоким и тихим.
Он лежал под ее животом, его тепло, его дыхание проникало в нее, и сворачивалось где-то внутри, как рыбка. И она смотрела на черно-белое, неясное сейчас для её близоруких глаз мельтешение за окном.
Была зима.