Смеркалось. От воды потянуло зябкой сыростью. Кое-где в прибрежном тальнике закопошились, заворочались первые клочья тумана. Ночью они начнут шариться над рекой и сольются в конце концов в одну плотную глухую тяжесть, висящую в метре над зеркалом плёса и превращающую воду в молоко. Дневная усталость и напряжение спеленали тело, и было лень сделать лишнее движение. Взгляд был прикован к тихоструйному, едва заметному течению, а слух почти не воспринимал едва различимой булькотни, доносившейся с дальнего переката. Чуть слышно потрескивали угли прогоравшего костра. Вот где-то вверху, в бездонных омутах что-то чмокнуло, ухнуло, вздохнуло и растворилось в густеющей темноте.
- Сом балует, - прогоняя скованность и очарование неподвижности, сказал Глушак.
- Может к нам на поставок пойдёт?
- Если такой пойдёт – прощай снасть…
Помолчали. Остатки глубокой синевы над кустарником явили первую звезду. Почему-то - розовую.
- Марс, что-ли? Посмотри.
- Наверное.
Разговор не клеился. Звуки человеческих голосов были лишними. Однако, становилось прохладно, и, чтобы согреться, я поднялся на ноги, делая лишние, несуразные движения, разминая пошедшие иголками части тела. Увязая в гравийной массе косы, дошёл до края невеликого, в полметра, обрывчика и, задержав дыхание, как нырнул - вошёл в прибрежные тугаи. Здесь сумерки уже превратились в ночь. Страшно – не страшно, но как-то не по себе было в тальниковой чащобе. То и дело взгляд искал в просветах рдеющее пятно угасающего костра и тёмную, расплывчатую фигуру Глушака, всё так же неподвижно лежавшего рядом. Быстро наломав хрусткого ивового сушнячка и прихватив свободной рукой здоровенную валёжину, я вывалился на косу и, прибуксовывая, потащился с грузом к кострищу.
И вот уже трещит звонко яркое пламя, и летят в совсем уже чёрное небо сверкающие фейерверки. Звук прыгает меж берегов, и мерещится, что там, через реку где-то, горит – трещит ещё один костерок.
Глушак закряхтел, заворочался грузно, забубнил себе под нос, что, мол, хочу я его припалить, стал отодвигаться подальше от жаркого пламени.
- Слышь, Глушак, а что, говорят, ты к японцам пошёл на работу?
- Ну пошёл… - беседовать моему товарищу пока явно не хотелось. Но я не отставал.
- А кем тебя взяли-то? Ведь к ним многие хотели наняться!
- Да кем-кем… Вроде проводника, что-ли… Хотя, какой я проводник! Сам-то вот только и узнал, что пустырь за лесопилкой, это и было японское кладбище. Показал я им карьерчик, где удобнее ихние дела делать. Ну и помогаю там – то, да сё… Сжигать, в общем, ихние скелеты.
Ответ, хоть и не был для меня неожиданным, однако требовал времени на осмысление. Всё ж таки, не каждому человеку доводится в жизни заниматься эдакой работой. Глушак вновь замолчал. Я завалил в костёр большую валёжину – пусть всю ночь перегорает – и присел в сторонке. Жар костра и в нескольких метрах заставлял отворачиваться лицом к реке.
Японцы прибыли в нашу глухомань ( для них – глухомань – разумеется) не так давно, с неделю назад. За это время три окрестные деревни взбурлили слухами, домыслами и, в конце концов, неукротимой инициативой местного населения, стремившегося любой ценой попасть к иностранцам на работу. Платили они, говорят, очень неплохо. И в валюте. А занимались японцы необычным и непростым делом. Возле посёлка в послевоенные годы был лагерь японских военнопленных. Многие из них поумирали и остались похороненными на чужбине. А для японца это неприемлемо, если предок его, тем более – воин, лежит в чужой земле. Вот и приехали теперь, спустя пятьдесят лет, дети и внуки тех военнопленных забирать своих родителей на родину. Конечно, скелеты везти через море несподручно. Но это оказалось и не нужным – их подвергали кремации, попросту – сжигали и, в виде праха уже, доставляли домой. Главное в этом деле было – идентифицировать тела павших воинов. На первый взгляд – задача невыполнимая. Немногие из современных жителей таёжного посёлка сейчас и знали-то, что был раньше в этих местах лагерь. А уж кто там разберёт – что это за пустырь такой за лесопилкой со странными, еле заметными холмиками… Однако, дело разрешилось. Оказывается, иностранцев – даже пусть и военнопленных – хоронили не абы как. А по плану. Этот-то план захоронений и был найден в районном архиве – запылившийся и пожелтевший – но вполне пригодный для японской миссии. Переводчика японцы привезли своего, а вот исполнителей чёрной работы нанимали среди местного населения. Чем вызвали нешуточный ажиотаж у мужиков – безработных по нынешним смутным временам – и у их жён, уставших жить с одних лишь огородов.
- Японцы-то, слышь, не просто так меня взяли, - подал голос Глушак, - они меня попутали. – Он присел на своей видавшей виды куфайке, чаще служившей подстилкой на ночных рыбалках, чем одеждой и принялся хлопать веточкой по её рукаву, затлевшему от упавшей искры.
- Чёртов ватник, до чего дымит вонюче. И не загасишь его ничем кроме воды, - бормотал Глушак, ворочаясь в темноте за костром. Потом, устав прихлопывать тлеющую вату, плюнул пару раз в выгорающее место, решив проблему простейшим способом.
- Слышь, иль нет? – обратился он вновь ко мне – спутали меня. Думали я сын начальника лагеря того самого, в котором японцы пленные работали.
- Ну и что?
- Да один из них рассказывал потом дома что спас он его. Жизнь, в общем, как-то спас. От работы, что ли, освободил – в лазарет отправил. Вот сын того японца и хотел мне благодарность объявить, - Глушак усмехнулся. Помолчал. Кряхтя поднялся и подошёл к костру. Погрёб палкой, укладывая головни поудобнее. Закрылся от вылетевшего роя искр, вернулся к своему ватнику.
- Да только не я это. Вернее не мой-то был отец. Ведь я-то приехал сюда уже в семидесятых. С Украины. А то, наверное, однофамилец был. Или просто похожая фамилия оказалась. Им, японцам-то трудно, поди, разницу уловить. В общем, попутали. Но работу дали. Ваньке Коломейцу отказали, а мне дали. – Помолчал. Засопел, задумался на несколько минут. Я не торопил. Надо – сам продолжит.
- И поди ж ты – приехал ведь япошка! Посмотреть где жил его предок, где умирал, да не умер. Где плохо ему было когда-то… Вот ты бы поехал? Ведь жив его отец остался – домой вернулся, потом уже, в Японии своей умер. А сыну вот понадобилось к чёрту на кулички переться, посмотреть где отец его страдал. Побывать, значит в его шкуре, что ли? Хотя, нет, конечно. Есть, поди разница – то время и наше. Они-то, наверное, тоже это понимают. Просто, видать, взглянуть захотелось на места эти отцовским взглядом. Ну или что-то вроде того… Не знаю. Это ты должен больше меня понимать.
- А настоящий начальник того лагеря, или родственники его – ну с кем тебя спутали – не отыскались? Может быть и живёт кто из них в этих краях?
- Что ты! Зэки кое-какие – из наших, русских, конечно – ещё жили какое-то время здесь, пока не вымерли. А уж начальство всё – энкавэдэшники, или как их там, не знаю. – охрана, в общем, говорят, сразу поразъехались, как лагерь ликвидировали.
- Почему?
Глушак задумался. Снова плеснулась рыба у противоположного берега. Это уже ближе к нашему табору. Глядишь, и на наши поставки что-нибудь клюнет…
- Я думаю так, - подал голос Глушак, - одно дело японцы, другое дело – наши зэки. Уж наверное, никто из наших к своей вохре благодарности не испытывал. Японский лагерь к тому же, раньше русского закрылся. Их вернули на родину, кто выжил. А наши зэки – что! Куда им ехать? Многие и после освобождения пооставались в лесопункте работать. Ну а начальство – оно тоже подневольное. Здесь службу несло. Здесь лагерь закрыли, значит на другое место перевели – может вместе с недосидевшими зэками. – Глушак достал сигарету, подкатил веточкой уголёк из костра, прикурил. – Вот так-то… А вообще-то, наших зэков тоже здесь около посёлка хоронили. Отдельное у них было кладбище. Большое очень. Да вот не осталось ничего. Заросло всё. И плана на него никакого нет – не то что на японское. Как будто лес всегда там рос. А лес тот – на костях!
Мы поднялись и пошли к воде – смотреть поставки. У самой кромки было жутко и таинственно. Хлюпала невидимая в темноте вода и выдавала себя лишь мерцанием дребезжащих на поверхности небесных звёзд. В нескольких метрах от берега что-то серело длинной полосой – это туман растянулся ватным одеялом над вялым сонным телом реки. Пробирала дрожь. Не хотелось раздеваться и лезть чуть не по грудь в чёрную воду. Потом, уже в реке, становилось тепло и не хотелось выходить на берег. На поставки попались два увесистых конька. Коньки – это местное название рыбы, правильное наименование которой для меня осталось неизвестным. Будет уха – роскошь, приготовленная на костре, одно из несомненных преимуществ сельской жизни. На берегу – опять дрожь, гусиная кожа и струйки воды, текущие с наших тел на хрустящую под ногами галечную косу. Но это – недолго. Скорее к костру – обтереться, насладиться ярким, невыносимым почти и оттого ещё более приятным жаром. Забурлила вода в котелке. Глушак несёт от реки очищенных коньков. Потрошить рыбу ему пришлось с фонариком.
- Ты смотри, как рано в этом году туманы начались, - произносит он, - осень ранняя будет. Надо бы в лес сбегать, посмотреть – грибы может пошли.
- Нет, не пошли. Дождей давно не было.
- Да… Не было. Работа эта к тому же. Пока они всех своих повыкопают, да пожгут… Наверное, ещё пару месяцев проваландаемся. – Помолчал, помешивая в котелке ложкой. – И всё ж таки, ты поглянь на этих японцев. Как они память-то берегут! А мы… - он снова умолк. Я терпеливо ждал. Потому что знал, что коль уж Глушак вымолвил за один вечер сразу столько слов, значит крепко забрало его за живое.
- Самое интересное… Ведь у меня батя никаким не начальником был, а тоже зэком. Где-то на Колыме сгинул в лагерях… Мыл золото после войны. Мамка даже название прииска мне говорила. А ведь не пришло же мне в голову ехать туда, на его могилу. Впрочем, где её найдёшь-то…
- Ну а сейчас поехал бы?
- Сейчас… Я о чём и думал-то… Ты, прям, угадал, - усмехнулся он криво, - зацепили меня японцы за живое… Сейчас поехал бы! Если бы было на что… Туда ведь только самолётом! Если только что у японцев заработаю – на билет потратить?
Снова повисло молчание. Лица Глушака теперь не было видно – он стоял спиной к костру. Поза была неестественной – как приготовился шагнуть в сторону, так и застыл. Видимо, мысль для него, действительно, была мучительной. Потом отпустило. Он махнул рукой.
- Нет. Нельзя. Дочка в этом году поступать в институт поедет. Деньги нужны будут. Батя простит… Давай помянем лучше – достань там, в рюкзаке…
- Давай.