Глава 8. «…кто не спрятался, я не виноват» Из детской считалочки
Идём по проливу Югорский шар. Только здесь я начал немного понимать, что такое - «мало льда» и «лёд слабый» в понятии метеорологов и ледовой разведки. В моём понятии – это выглядит несколько иначе. Допустим, есть льдина сантиметров двадцать толщиной, а метров через двести от неё ещё одна, вдалеке бултыхается в волнах третья. Вот это - мало.
А когда ты поворачиваешь голову в любом направлении, и взгляд постоянно натыкается на лёд толщиной от полуметра, а чистой воды между льдинами не более двадцати-тридцати метров это, по-моему, уже много. А учитывая, что длина «чебурашки» составляет футбольное поле, нормальных европейских стандартов - это уже очень много. Но учёные мужи из соответствующих служб со мной не согласны – «ветер южный, лёд слабый, и его мало». Похоже, на ходовом мостике со мной тоже не согласятся. Штурман и рулевой совершенно спокойны. Молчу и я «в тряпочку». Будто мне эта панорама знакома и не в диковинку.
Склонившись над огромной картой и тихо напевая себе под нос незатейливую мелодию, Ароныч с логарифмической линейкой в руках, «колдует». Замерив что-то циркулем на карте, переносит ножки инструмента на линейку. Затем остро отточенным карандашом ставит возле новой точки на маршруте еле заметную запись.
Вахтенный штурман стоит между рулевым и экраном радара. Оттуда изредка доносятся тихие реплики:
- Толкни её легонько по касательной.
- Вот зараза, крутится, - бормочет рулевой.
- По обводу её пусти, ага, вот так нормально.
До мостика доносится глухое – «бум», а вот хруста ломающейся о металл ледяной кромки льдины не слышно. Оно и понятно, рубка высока и сюда не долетают незначительные посторонние звуки. Другое дело на жилой палубе, где иллюминаторы расположены в метре над водой.
Первый день моей встречи со льдами. Ничего хорошего. Постоянно прислушиваешься, напрягаешься. И только глядя на ребят из экипажа, понимаешь, что ничего необычного не происходит. Немного успокаиваешься, напряжение спадает. Но должно пройти несколько суток, чтобы можно было привыкнуть и не обращать внимания на удары. Научиться засыпать под аккомпанемент скрежета и шороха, трущихся о борта, льдин.
Но сейчас день и я в ходовой рубке. Справа по борту унылый берег полуострова, а на воде льдины, тихо смещающиеся по воле ветра к северу. Слева иная картина – сплошное ледовое месиво. Суда идут вдоль кромки полей. Из динамика доносится приглушённое бормотание, кашель и затем голос начальника каравана:
- Внимание всем! Через пару часов выйдем на чистую воду. Прибавить ходу, не растягиваться, держать дистанцию и не рыскать по сторонам. Ночью на выходе из пролива ледовая перемычка.
И через небольшую паузу продолжил:
- Проходим сами. Обещали слабый лёд.
В эфире только лёгкое потрескивание. Флагман вновь прокашлялся и подвёл черту:
- Будем считать, что все поняли.
Еле слышный щелчок отключения и тишина.
Капитан распрямился над столом и, потирая ладонями затёкшую поясницу, бормочет в сторону динамика:
- Спасибо, благодетель. Обещали ему. Слышали мы эти обещания и про слабый лёд тоже. Гуляли, знаем.
Ароныч взял бинокль и встал левее рулевого, всматриваясь в ледяное месиво. Заметив две чёрные точки на одной из льдин, повернулся ко мне и молча указал рукой направление, а сам перешёл в правое крыло рубки к экрану радара.
Я схватил бинокль. Два крупных тюленя, лениво отталкиваясь ластами, перебираются от центра льдины к краю. Оглянувшись в сторону судов, соскальзывают в воду и исчезают. Всплывают в полынье намного левее. Следует мощный бросок из воды грудью на лёд. Опираются ластами о край льдины, отталкиваются хвостом, и через несколько мгновений животные вытягиваются в полный рост в центре ледяной полянки. Ну, точь в точь, как люди на пляже под лучами солнца. А почему бы и нет? Имея такой запас жира, они могут позволить себе «загар» и в Арктике.
- Возьми немного правее, не жмись к полям, - посоветовал капитан вахтенному штурману, направляясь к выходу с мостика.
- Так он же сейчас орать начнёт, предупреждал ведь, чтобы не рыскали.
- Не будет, он сам скоро начнёт сваливаться вправо, ты просто немного опередишь его, - и, подмигнув штурману, капитан направился к себе в каюту.
В ближайшее время ничего интересного не предвиделось, и я тоже ушёл с мостика. В коридоре жилой палубы встретил дружков – измаильцев. Парни заступали на вахту: Вовка рулевым, а приятель в машинное отделение мотористом. Ребята что-то приглушёнными голосами бурно обсуждали, увидев меня, осеклись на полуслове.
- Ты с ходового? Капитан там, как обстановка, льда много? – выпалил пулемётную очередь вопросов Вовка.
Матрос старался скрыть волнение, но получалось плохо. Руки в карманах куртки, слегка горбится «кося» под бывалого, а голос непроизвольно подрагивает и в глазах плещется растерянность. Да и не мудрено, ему предстояло впервые встать за штурвал в ледовой обстановке. Приятель был проще, даже не пытался скрывать неуверенность и что-то вроде зарождающегося страха.
- Хотели поспать перед вахтой и не смогли, раз десять просыпались от этого грохота. Мне-то ладно, я у дизелей, а ему на руле стоять.
Смотрел на меня, ища понимания и сочувствия.
- А куда деваться мужики? Надо привыкать, говорят, что дня через два-три и замечать этого не будем – привыкнем, - я постарался неуклюже успокоить ребят.
Они пошли к трапу, тихо переговариваясь:
- Вот попали!
- Да кто ж знал-то?
– Как можно привыкнуть к такому? Оно нам надо?
После обеда караван вышел на чистую воду. Двигатели заработали на полную мощность. Воспользовавшись тишиной за бортом, не раздеваясь, я прилёг на кровать и часа на два провалился в сон.
Время ужина уже заканчивалось, Полина убирала приборы со столов в кают-компании. Есть совсем не хотелось, и я лениво ковырялся вилкой в тарелке со вторым блюдом. Последними из команды появились измаильцы и сели за стол напротив. Полина встретила их появление ворчанием:
- Вы чего тянете до последнего? Все как люди, поели и разошлись и только вас где-то носит.
- Тёть Поль, есть совсем не хочется, вот и думали, идти, или нет? – ответил буфетчице моторист.
- Это точно, кусок в горло не лезет под такой грохот, того и гляди…. Сейчас принесу вам.
- Только немного, - крикнул ей Вовка вдогонку.
- Ну, как вахту отстояли? - спросил я ребят.
- Так и отстоял, когда вернулся в каюту, что тельник, что трусы от пота – хоть выжимай, - ответил сменившийся рулевой.
Вовкин приятель тихо хихикнул и, кивнув, подтвердил:
- Точно, как забрался в душ, так час там плескался, подмывался.
- Да ладно тебе, тоже мне, герой задрипанный нашёлся, сиди уж, - цыкнул на приятеля матрос и продолжил:
- Я на руле, штурман справа, как прирос, не отходит от меня. Капитан за спиной по рубке вышагивает, но тот хоть молчит. А вахтенный то и дело подсказывает, поучает: «Толкни её, «скулу» подставь, сруби ей этот выступ, она и отскочит». Льдины-то вроде бы и не такие большие, но что там у неё в подводной части? Это он может на глаз определить толщину, а я-то в первый раз, отродясь, столько не видел. Вот меня и бросало, то в холод, то в жар.
- Ага, он там льдинки толкает, бодает, а мне в машинном отделении, даже через наушники слышен грохот. Тут волей-неволей вспомнятся наставления боцмана, про то, как надо на лёд прыгать, - вступил в разговор моторист.
- Вы-то наверху, палуба близко, а я в этом погребе торчу, пока из него выберешься…
Полина принесла и поставила перед ребятами тарелки с пловом. И собирая пустую посуду со стола, тихо добавила своё:
- И меня – дуру, чёрт попутал с вами связаться, ехала бы сейчас поездом потихоньку, так нет…вот дурёха!
Уже вставая из-за стола, я «обрадовал» рулевого:
- Утром слышал от флагмана, что ночью на выходе из пролива буде ледовая перемычка. Лёд, правда, обещали слабый, проходить будем самостоятельно.
- Ну, спасибо шеф за новость, обрадовал, - хмуро откликнулся Вовка и, подумав, продолжил:
- Мне сейчас заступать на вахту и до ноля часов, а меняет меня Санёк. Авось пронесёт, Саньке-то с его опытом сподручней будет?
Что я мог ответить парню – ничего. Пожал плечами и направился к себе в каюту. У трапа встретился с Санычем. Перекинув через плечо, боцман нёс белый овчинный армейский тулуп. Прочитав на моём лице недоумённый вопрос, улыбаясь, ответил мне:
- На мостик Аронычу несу, не тащить же ему на диван постель, он всегда под ним спит, когда ночует в рубке. А в проливе Вилькицкого тулуп Саньке отдаёт.
- На руле в тулупе? – ещё больше удивился я.
Шагая вверх по трапу, боцман рассмеялся и уже с верхней площадки крикнул мне:
- Не спеши, всё узнаешь.
Вовке-измаильцу действительно повезло. Гулкие удары в борт судна, скрежет и треск ломающегося льда, разбудили меня. Сел в кровати, вглядываясь в слабо просвечивающуюся занавеску на иллюминаторе. Фосфоресцирующие бледно голубым светом стрелки будильника показывают половину первого ночи. Вовка успел смениться с вахты ещё на чистой воде.
Не вставая с кровати, на корточках подобрался к иллюминатору. Отдёрнул шторку в сторону и опустил крышку, задраивая, туго закрутил винты. Вновь лёг, натянув одеяло до подбородка. Пытаясь уснуть, отвернулся к переборке. Ворочался с бока на бок, открывал глаза в кромешной темноте каюты, закрывал вновь. Тягостное, тревожное состояние не позволяло сну окутать, накрыть своим пологом. Всё это знакомо, когда-то было уже со мной подобное. Но когда, где?
Память - самые далёкие закоулки её. Там всё хранится до поры до времени, чтобы всплыть, вынырнуть и напомнить.
Как в далёком раннем детстве я лежал под одеялом, а за окном завывала, бесновалась метель. За редкими тюлевыми занавесками на окне метались зловещие тени. Кто-то, наверняка, огромный и страшный, раскачивал деревья. Зло бросал в окно пригоршни снега, хлестал и скрипел ветками по стеклу, пытаясь ворваться в комнату. Старшая сестра, посапывая, безмятежно спала, а я – пятилетний не мог. Хотел вскочить и убежать в соседнюю комнату к маме с папой. Забраться к ним под одеяло и прижаться к маминому тёплому боку. Она гладит меня по голове, шепнёт что-то, успокаивая, и я усну рядом с ней. Так было уже несколько раз. Но стыдно, ведь я же говорил всем: «Что я большой». Можно дотянуться рукой до тумбочки и включить настольную лампу, чтобы враз пропали все страшные тени за окном. Но нельзя - сестра проснётся, а утром расскажет родителям и мне будет стыдно. «Я же большой». Ворочался, натягивал на голову одеяло, уставал сопротивляться и сон праздновал победу надо мной.
Во льдах пролива Югорский шар всё повторилось. Только теперь я – почти тридцатипятилетний, хорошо представлял, кто, а верней что, происходит за бортом судна. Детские страхи отступили, спрятались в потаённые уголки памяти, усталость взяла своё, и я провалился в сон. Это была последняя ночь, когда посторонние звуки мешали спать. Привык, приноровился, или просто сильно уставал за день, чтобы обращать на это внимание. Так уж мы – люди устроены, ко всему привыкаем и не только к хорошему.
Утро следующего дня караван встречал в Карском море. Кильватерный строй распался, превратившись в косую шеренгу судов стремящихся к острову Белый. Шли, торопились полным ходом под защиту его берегов.
Само море, называемое моряками «ледовым мешком» или «погребом» - предполагало наличие большого количества ледовых полей, но в нашем районе их не было. Вроде бы всё хорошо, шлёпай себе по воде и радуйся, что нет этого белого скопища, не бьются и не трещат за бортом льдины. Всё так, но почему не покидает чувство глубоко засевшей где-то внутри тревоги, тянущее, ноющее противное чувство. Может быть от того, что глаз уже не выхватывает ни справа, ни слева и даже на горизонте, берег? Или от того, что воды моря так неприветливо темны до черноты и вода кажется маслянисто тягучей, ледяной? А возможно от того, что чувствуешь каждой клеточкой тела ужасающую мощь стихии, по которой ползёшь в «консервной банке» под названием – корабль? Но понимаешь и другое. Если не удастся перебороть подобные чувства и мысли, то тебе не место здесь и первый рейс должен быть последним. Значит – не твоё.
Вот такие мысли породило во мне неприветливое, мрачное Карское море.
На завтрак Санька пришёл одним из последних. Не выспавшийся, с розовыми следами мятой подушки на лице. Молча жевал, почти не открывая глаз, допил чай и, кивнув мне, побрёл на выход. Я окликнул его, когда он был уже в дверях, задал глупый вопрос:
- Сань, а Ароныч будет завтракать, его ещё не было?
- Я сменился в четыре, а он ещё оставался на мостике. Наверное, отсыпается. Что он маленький что ли? – захочет есть, придёт. Пошёл и я спать.
Полина приступила к уборке в кают-компании, а я поднялся на мостик.
В рубке только Вовка на руле и старпом. Всё, как всегда, вот только в углу дивана аккуратно свёрнутый тулуп, да на штурманском столе новая карта. Карта Карского моря от пролива Югорский шар до Диксона, помеченная большим количеством заштрихованных красным карандашом квадратов. Прочерчен маршрут до острова Белый и последняя точка с координатами, в которой судно находилось в восемь часов утра. К столу подошёл старпом, я спросил, указывая на непонятные мне квадраты на карте:
- А что это помечено?
- Запретные зоны для плавания – захоронения, - и чуть подумав, старший помощник капитана решил «разжевать»:
- Могильники всевозможных отходов и гадости. Тут тебе и атомные отходы и химия и отравляющие наверно, захоронены.
Взял линейку и, ткнув ею в пару квадратов на карте, пояснил:
- А здесь полигоны вояк, морячки стрельбы проводят, да и межконтинентальная «дурочка» может прилететь. Вот и приходится петлять как зайцам, обходя стороной эти места. А к Белому надо вовремя добраться, иначе шторм может прихватить не слабый. Так-то вот, но должны успеть. Баллов пять-шесть поймаем, конечно, ну так что, в первой что ли?
И отошёл к экрану радара. Я взял бинокль и направил на силуэт судна шедшего намного мористей нас по левому борту. Низко сидящий в воде лесовоз был до предела загружен пакетами пиломатериалов - доски, брус. По бортам судно ощетинилось крепежом из кругляка, а сверху пакетов навалена круглая древесина внушительного диаметра. Всё связано, перепутано тросами. Проследив за направлением моего бинокля, старпом прокомментировал:
- Архангельский, хорошо загрузился, под завязку. Тоже рвётся к Белому, ему сейчас шторм нужен так же, как и нам. Может подрастерять все дровишки.
За короткое время, проведённое на мостике, я несколько раз услышал о приближающемся шторме, но совершенно не мог обнаружить признаков его приближения. Море было мрачно, но спокойно. На поверхности мелкая рябь, что и естественно, ведь это море – составная часть грозного океана, а не лесное озеро. Всматриваюсь в воду, замечаю, как изредка, но то в одном месте, то в другом, рябь перерастает в невысокую волну с ломким прозрачным гребешком. Совсем неглубоко в верхних слоях воды происходит движение. Море оживает от дрёмы, играет «мускулами». Как бы подтверждая мои мысли, старпом сказал, держа бинокль у глаз:
- Раскачивается потихоньку.
Замеченное движение в воде что-то напоминало, где-то я видел подобное. Но где? Так и ушёл с мостика, напрягая память, силясь выудить из неё ассоциации, воспоминания. Прежде чем пойти на камбуз, решил перекурить на корме. Убегающая за кормой вода, вибрация палубы под ногами, лёгкое, еле заметное килевое покачивание судна, - и подтолкнуло память. Всё встало на свои места. Вспомнил с чем можно сравнить и где я подобное мог видеть.
Лето, солнечный жаркий день. Потряхивая гривой, конь хлещет хвостом по бокам, отгоняя надоедливых кровососов – слепней. Переступает с ноги на ногу, дёргает шкурой, отпугивая мучителей. Но вот особенно болезненный укус. Выгнув шею дугой, кося глазом, скаля зубы, жеребец коротко ржот. На теле вздулись мускулы, высокая складка шкуры побежала от холки до крупа, стряхивая паразитов.
Нас нельзя назвать паразитами, скорее, мы щепки, елозящие на спине огромного великана. Он просыпается, раскачивается и горе всем, кто не спрячется, не забьётся по щелям бухт. Стряхнёт с себя, разобьёт и раздавит в ярости. Именно такое сравнение подсказала мне память, когда я смотрел на воды Карского моря, в момент зарождающегося шторма.
В обед уже чувствовалась небольшая килевая качка. Рябь на воде переросла в волны до метра высотой. Нос судна рассекает их. Отплёвываясь брызгами, недовольно шипя, волны бегут вдоль бортов и катят навстречу следующему судну.
После обеда, спросил буфетчицу, гремевшую посудой в мойке:
- Полина, насколько я помню, вы у нас за кастеляншу?
Женщина недоумённо посмотрела на меня и отрицательно повела головой, отвечая:
- Нет, я не материально ответственная, это к боцману, наверное, а что надо-то?
Не отвечая, спросил её, уточняя для себя:
- Короче, простынями вы не заведуете?
- Да, что вы, откуда? - У меня только тряпки половые. – А зачем они вам понадобились, - спросила, ещё больше удивившись моему вопросу.
- Ладно, потом всё объясню, - и я пошёл в каюту, оставив женщину в недоумении.
Дверь боцманской каюты нараспашку, но Саныча нет. Решил поискать на верхней палубе и столкнулся с ним на трапе.
- Саныч, я тебя ищу. Простыни нужны.
Боцман не Полина, сразу понял. Спросил только:
- Думаешь пора? Сколько тебе?
- Пора не пора, лучше пусть будут, чтобы не искать тебя потом. Не сегодня так завтра, но понадобятся. Две в кают-компанию и одну на камбуз.
- Хорошо, заброшу тебе.
Килевая качка уже хорошо чувствовалась, убаюкивала. Прошёл в каюту. В душевой убрал всё с полок, чтобы не падало и не звенело. Взял книгу и лёг, понимая, что успею прочитать под мерное покачивание не более двух страничек. Так и произошло.
Хорошо приложившись лбом о переборку, я проснулся. Посмотрел на будильник. Спал два часа и за это время качка усилилась. Выглянул в иллюминатор. Волны под два метра с закипающими пеной гребешками, небо серое, неприветливое без единого просвета. На кровати в ногах лежит стопка простыней. Спал так крепко, что даже не слышал, как боцман занёс их мне. Оделся и прошёл на корму в курилку. Подняв воротник и кутаясь в телогрейку, быстро выкурил сигарету и, пройдя через камбуз, вышел в кают-компанию.
Полина начинала накрывать столы к чаю. Женщину явно укачало, она то и дело прикладывала ладонь ко рту, пытаясь заглушить позывы. Вспомнились свои первые недели службы на флоте в Севастополе. Вспомнил, как недели две «кормил море», повисая на леерах. Казалось, что уже нечем было рвать, ещё немного, и мог выплюнуть желудок. А потом вдруг всё прошло, как отрезало, по крайней мере, килевая качка меня и тогда, и сейчас, больше не брала. Бортовая – это другое дело, к такой приспособиться организму трудно.
Стало жалко женщину, сказал ей:
- Полина, идите в каюту отлежитесь, я сам всё сделаю, - и добавил:
- Только не ложитесь на спину. Лучше ничком.
- Спасибо, какой там ложиться, я уже часа два, как сижу в туалете в обнимку с унитазом, - женщина попыталась изобразить улыбку, но вновь зажала рот и метнулась к дверям.
Глазунья на два яйца, пара бутербродов с филе малосольной нельмы и крепко заваренный чай, по такой качке, оказались кстати. Допивая чай, капитан обратился к боцману, сидевшему напротив:
- Саныч, подмени измаильца, а то стоит на руле, жёлто-зелёный весь. Того и гляди рубку заляпает. Пусть отдаст всё в каюте и, идёт чай пить, полегчать должно.
Прожёвывая бутерброд, Саныч промычал с набитым ртом и кивнул головой. Перекусив, команда разошлась по каютам и вахтам. Минут через десять появился Вовка. Чуб у парня был мокрым. Матрос и не собирался скрывать, как ему хреново. Скривившись, отодвинул тарелку с яйцом, набросился на чай. Несколькими глотками осушил первый стакан и налил ещё. Отдуваясь, сказал:
- Не могу есть, уболтало меня, мутит, сил нет. Уже балла четыре, а к Белому подойдём в лучшем случае, рано утром. Идём-то навстречу шторму…
Многозначительно глянул на меня. Я промолчал и он закончил:
- если сейчас четыре балла, то, что будет ночью?
- А у тебя варианты есть? – спросил я парня.
- Конечно, и даже несколько, - запальчиво ответил Вовка и обернулся в сторону открывшейся двери.
В помещение вошёл дружок матроса, моториста тоже подменили, чтобы перекусил. Сел, придвинул к себе тарелку с порцией дружка и стал с аппетитом, есть. Скривив губы, Вовка отодвинулся от него, пробормотав:
- И как ты можешь жрать только?
- Запросто, - ответил друг, продолжая орудовать вилкой. Во время болтанки на меня жор нападает.
Допив чай, Вовка встал из-за стола, собрался уходить, но решил выговориться, повернулся ко мне:
- Первый вариант – не ходить на речных судах в этих широтах. То со льдами бодались, а сегодня и завтра шторм. Ты поднимись на мостик, посмотри, как уже на этой волне прогибается корпус, крышки трюмов, как клавиши пианино играют. И это только в четыре балла, а что будет в шесть?
Парень был прав, но он был свободен от каких-либо обязательств, семьи нет, детей нет, сам за себя. У него были варианты, а у меня их нет. Ответил ему тихо, но с плохо скрываемым раздражением:
- Ты летел в Архангельск, а не в Сочи и знал, куда идёт караван, или тебя на аркане тянули?
- Есть и другой вариант, - не отвечая на мой вопрос, Вовка хотел продолжить, но передумал, только махнул рукой и шагнул к выходу, пробурчал:
- Ладно, пойду, надо вахту достоять. Пустое всё это, - и вышел.
Принимаясь за бутерброд с рыбой, опустив голову, моторист тихо сказал:
- Он будет списываться с судна. Перейдём на те, что идут на Обь до Салехарда.
Делая вид, что не понял, или не расслышал, я переспросил его:
- Он, или вместе?
Моторист ответил спокойно и просто, потянувшись за стаканом с чаем:
- Мы же друзья. С детства. В одном дворе выросли, учились вместе. Я бы пошёл и дальше с вами, … мне деньги нужны. Вовке проще, у него родители в порядке, а у меня только мама. Работает библиотекарем. Представляешь, какие там деньги платят?
Я только кивнул, а он продолжил:
- В школе я учился намного лучше Вовки, а в мореходку вместе с ним поступил только потому, что там на всём готовом, казённом, чтобы маме было легче. Сейчас вернусь, получу расчёт, поведу её в магазин, зима скоро, а пальто у неё совсем износилось, подкладка посеклась, ватин наружу лезет.
И замолчал. Молчал и я, но не выдержал, спросил о главном, чего пока не мог понять:
- Ну, с тобой ясно, но он-то, зачем полез в этот перегон? Только из-за дружбы?
Почувствовав сомнение в моей интонации, парень чуть ухмыльнулся и, опустил взгляд в стакан, делая вид, что разглядывает чаинки на дне, тихо ответил:
- Да нет, это я всё. У него дядька есть, живёт в Одессе, работает в пароходстве не последним человеком. Он мог нам устроить практику на пассажире «Адмирал Нахимов», а я уговорил Вовку пойти сюда. Мы следующим летом будем поступать в вышку - «Макаровку». У вас, в Питере, ну я и втолковал ему, что такая запись о практике на северах может пригодиться. С учёбой-то у него не ахти как, дядька поможет, конечно, но и запись не помешает. Ну вот, видишь, как получается? ... Сейчас вернёмся домой, будем звонить в Одессу. «Нахимов» только в сентябре выходит из ремонта, думаю, успеет нас дядька пристроить. Ой, ладно, затрепался я, мне же на вахту надо.
Вскочил, заторопился, уже шагнул к выходу, но хлопнув себя по карману комбинезона, остановился. Достал небольшой блокнотик с огрызком карандаша и вернулся ко мне:
- Запиши свой адресок и телефончик. Следующим летом будем в Питере, созвонимся, встретимся, расскажешь, как и куда дошли на Восток. Интересно ведь. Запиши сейчас, а то потом закрутимся, забуду ещё чего доброго.
Пока я записывал, он тихо, с паузой, добавил:
- Представляю, сейчас мужики узнают, что мы сваливаем…и начнут подкалывать, измываться.
Протягивая блокнот, я «успокоил» парня.
- Не бойся, не будут, они изначально были уверены, что вы свалите. Саныч и Санька мне говорили, что никто ещё из ваших южан, от Архангельска, или Мурманска до Дальнего востока не доходили – все списывались раньше.
Лёгкий румянец стыда разлился по щекам моториста. Он смущённо забормотал:
- Не, честно, я бы пошёл, …но ты ж видишь, как…мы же друзья с ним, - и, повернувшись, быстро вышел.
Он шёл по качающемуся коридору, а я смотрел ему во след и думал: «Хорошо если так, а если дядя в пароходстве и «Макаровка» - дороже». «Да ладно, Бог с вами, вам жить».
Ужин готовил из расчёта неполной команды. Зачем переводить продукты, когда ясно, что несколько человек точно кушать не будут. Принёс из каюты простыни, намочил их и выжал. Появилась «мученица» - Полина. Осунувшееся лицо, тёмные круги под глазами, но зажимать рот уже не пытается. Попросил её снять со столов в кают-компании скатерти. Посмотрела на меня недоумённо, но молча ушла выполнять просьбу. Вместо скатертей на столы я постелил мокрые простыни, объясняя женщине:
- Во время качки по скатерти и даже клеёнке все тарелки, ложки, вилки и прочее будет ездить, а на мокрой ткани нет. В обед, первое наливаем до половины, в две супницы и ребята сами разливают себе по тарелкам, в несколько приёмов.
- А если ещё сильней будет качать? Как же ты на кухне, там плита раскалённая, кипяток, ножи, мясорубка огромная, - растерянно спросила женщина.
Пришлось честно признаться, что в такую ситуацию ещё не попадал. И не знаю, что и как будет. Спросил буфетчицу:
- Посуду-то сможете помыть после ужина?
Кинув испуганный взгляд в сторону посудомойки, она нерешительно ответила:
- Постараюсь, вроде мутить меньше стало, - и, вздохнув, тихо добавила:
- И угораздило же меня, дуру, с вами связаться, - и, перефразировав известное изречение продолжила: «Не гналась бы ты попадья за дешевизною». – Если б села на поезд, сейчас бы уже у дочки была, внука нянчила. А так, болтаюсь тут с вами и молю бога, чтобы не дал пропасть зазря.
После ужина я решил заглянуть в каюту и затем подняться на мостик.
В рубке полумрак, но зато все прожекторы: носовые и те, что на надстройке, включены. Яркий сноп света бьёт на нос судна и зелёно-синие водные валы с пенящимися верхушками, набегающие на сухогруз. Сквозь помехи в эфире доносятся обрывки фраз и переговоры судов, спешащих к острову Белый. Кроме нашего каравана, реплики с архангельского лесовоза и нескольких МРСок (малый рыболовный сейнер).
Поздний вечер. На мостике многолюдно. Кроме вахтенных, капитан, боцман и я ещё пришёл. В изголовье капитанского дивана лежит подушка. Ясно, что и эту неспокойную ночь Ароныч проведёт не в каюте, а здесь – на мостике. Сейчас, включив настольную лампу, он сидит за столом с картой. Чтобы не мешаться никому, я взял бинокль и сел на высокий стул у переборки. Поднял оптику к глазам.
Нос «чебурашки» врезается в водяной вал, вздымая справа и слева столбы брызг. Что происходит дальше, трудно определить, но если сказать проще, всё происходит одновременно. Судно забирается вверх на вал, а он, двигаясь навстречу, задирает нос корабля и проходит под ним. Вот волна посередине корпуса, ещё мгновение и нос падает вниз, слегка изгибая корпус судна, громко шлёпает по воде, вздымая тучи брызг. Начинаем катиться вниз «с горки». На какие-то мгновения корма вздымается, оголяя винты. Их дикое вращение и вибрация ощущается даже на мостике. Следует удар, и толчок – это винты вновь врезаются в воду. Перед носом судна очередной вал и всё повторяется бесконечное количество раз. Волна проходит под корпусом, огромные трюмные крышки, действительно оживают, «играют», как клавиши рояля. Такое впечатление, что кто-то ужасно мощный, проводит по днищу пальцем, заставляя их чуть подниматься и опадать. Зрелище завораживающее.
Я тихо окликнул боцмана. Он подошёл. Я кивнул в сторону набегающих волн.
- Саныч, сколько сейчас?
- Больше пяти, …но ещё не шесть, - ответил он с долей неуверенности в голосе.
Вытянув перед собой руку, я ладонью изобразил колебания трюмных крышек.
- А что ты хочешь? Трюмы пустые, идём только в балласте, вот они и играют. Вся длина сто пять метров, четыре трюма, от носа до надстройки метров восемьдесят будет…
- А если бы шли с грузом, - перебил я его вопросом.
Он ничего не ответил, только долгим взглядом посмотрел мне в глаза. Стало ясно, что он мог бы ответить. Как бы развивая тему, теперь он спросил меня:
- Знаешь где у «чебурашки» самое слабое место, где она ломается как спичка?
Капитан поднял голову от карты и развернулся в нашу сторону. Саныч этого не мог видеть, а я не успел остановить его. Слегка притопнув, боцман пояснил мне:
- Вот здесь, на стыке четвёртого трюма и надстройки.
- Боцман, багор тебе в дышло! – выдал за спиной Саныча капитан.
Далее последовал забористый, витиеватый мат. Прыснули смешком вахтенные. И уже на выдохе Ароныч задал риторический вопрос:
- Что, не хрен больше делать, как только страшилки новичкам рассказывать?
- Всё понял мастер! - Ухожу, ухожу, - и боцман, улыбаясь, попятился к выходу с мостика.
Ясно, что это не было страшилкой, но капитан правильно посчитал, что в подобной обстановке, мне это не обязательно знать. По крайней мере, уверенности мне, это знание не прибавит.
Наш флагман начал в эфире перекличку с капитанами каравана. Выслушивать их рапорты не хотелось, и я ушёл почти следом за Санычем.
Тот день мог закончиться для меня увесистой и вполне заслуженной оплеухой от боцмана. Дело было так.
Спускаясь с капитанской палубы, я вспомнил, что ещё не выбросил пищевые отходы, накопившиеся за день. Если не выбросить сейчас, то завтра утром в помещении будет вонища, как в помойке. Зашёл на камбуз, надел телогрейку, открыл дверь на корму, поставив её на стопор. Ведро с отходами в левой руке, правой держась за дверь, я постоял на палубе, приноравливаясь к её «пляске» под ногами.
Наклоны вверх, вниз, мокрого металла под ногами. Дикая вибрация палубы при оголении винтов и отдача, когда они вновь входят в воду. К этому нужно приноровиться. Идти надо на «ватных», расслабленных ногах, подгибая колени при каждой отдаче палубы. Со стороны такое передвижение смотрится одновременно смешно и страшновато. Вот и двинулся я, балансируя и исполняя обезьяньи «па» к борту. Выбрал мгновение, когда палуба выровнялась, и вытряхнул объедки за борт. Таким же макаром, глядя под ноги, ища опору на ускользающем металле, пустился в обратный путь к дверям камбуза и чуть не упёрся головой, в боцмана, застывшего на пороге, наблюдая мою эквилибристику.
Взревев и захлёбываясь матом, ухватив за ватное плечо телогрейки, он рывком втащил меня в помещение. Только тут я поднял на него вытаращенные глаза и даже успел пробормотать удивлённо:
- Саныч, ты чо…?
А он замахнулся, но в последнее мгновение сдержался. Выплёвывая мне в лицо мат, цапнул лапищей за грудки, рванул, разворачивая к простенку между плитой и разделочным столом. И указывая рукой на пол заорал, брызжа слюной:
- Твою Богородицу, Христофора Колумба, зеркала мать! – и ещё что-то, неудобоваримое, непечатное.
Набрал в лёгкие воздуха и продолжил в том же духе, тыча пальцем в небольшую бухту тонкого троса, лежавшего на полу между плитой и столом.
О наличии этого приспособления там, я знал, но не понял для чего и для кого оно, а спросить забыл. Один конец троса был привязан к ножке стола, а другой, пристёгнут карабином к обычному монтажному поясу.
А он продолжал орать:
- Твою мать! Я для кого и для чего это делал? Отмерял, замерял, крепил! Когда мы на волне, тебя отдачей палубы, как теннисный шарик вместе с поганым ведром, может за борт выбросить. Хорошо, если сразу под винты не утянет, а если будем идти последними, так уж лучше сразу - под винты, чем минут пятнадцать - двадцать мучиться. Кто тебя в такой круговерти с мостика увидит? Да если на наших судах, каждый кок так будет отходы выбрасывать, да мы вас не напасёмся! Десятка вас на один перегон не хватит. Это сейчас, только «семечки» были, вся работа ещё впереди.
Выбрав момент, когда он сделал паузу для вздоха и, не давая ему продолжить пламенный монолог, я вставил свой:
- Саныч, кончай орать! Я видел эту хрень, но не понял, для чего она. Думал, что это ты, забыл здесь какие-то прибамбасы. Закрутился, когда вышли с Вайгача и не напомнил тебе.
Боцман уставился на меня, опешив. Затем тихо спросил:
- Я что, тебе это не показывал, не объяснил?
Я отрицательно мотнул головой.
- Мать твою! – он аж прикрыл глаза ладонью.
Убрал руку от лица, подозрительно щурясь, переспросил:
- Точно!
- Точно Саныч, он мне нужен, такой цирк?
- Это, верно, кому он нужен задарма-то, - пробормотал подтверждая. Ты уж извини паря, наорал я на тебя, - и, хлопнув меня по плечу, тихо бормоча что-то, боцман вышел с камбуза.
Уже в кровати под одеялом, пытаясь уснуть, я вспоминал эту ситуацию, прокручивал всё в голове и думал. «А сказал бы мне кто, или даже намекнул полтора месяца назад в конторе, что предстоят такие цирковые номера на привязи. Отдал бы я своё заявление кадровику? Естественно – нет. А ведь земля слухом полнится в Питере - так вот почему у вас дефицит поваров, вплоть до объявлений в газету. За такую эквилибристику надо дурные деньги платить, а не жалкие копейки географического коэффициента. Но мой поезд ушёл! И буду я, как бобик на привязи, с помойным ведром в руках, выплясывать в шторм на вибрирующей палубе».
Болтало прилично, чтобы не вывалиться ночью из кровати, я поднял, поставил на стопор металлический поручень и уснул.
Сквозь сон слышал лязг якорных цепей. Качка стала меньше, но теперь бортовая – противная. Караван спрятался, прикрылся островом от шторма. Святящиеся стрелки будильника показывали четыре часа утра. Можно ещё пару часов поспать.
Надеюсь, меня не покарают жестоко, если я выставлю пару роликов.
Просто хочется, чтобы читатели почувствовали, что такое сильный шторм в открытом море. Первое видео снято с мостика сухогруза морского класса. Всё такое же, как на нашей «чебурашке», только намного надёжнее и крепче. Одна только рубка на морском, может быть, метров двадцать над водой. Ну и волны конечно. До таких волн «чебурашка» бы не дожила. Каюк бы пришёл намного раньше. Но 6-7 баллов выдерживала.
Второй ролик о рыбаках. Как-то, в начале этой темы зарождался спор, тянут ли трал рыбаки в сильный шторм. Этот ролик снимет все вопросы. Обратите внимание на «трюк» рыбака с крюком. Уверен, что ни один циркач в мире не решится его повторить. Малейшая оплошность и смерть. Внизу открытый трал и дикие волны. Но для него это не цирк, а работа - борьба за заработок. Дома ждут жена и дети, как галчата, раскрыв рты. Ждут папку живого и с деньгами.
В магазине, подходя к рыбным прилавкам – вспоминайте этот ролик.
http://www.youtube.com/watch?v=sC3fxYgz7xM
http://www.youtube.com/watch?v=YjQcpMCIAkk
Глава 9. Расходятся пути-дорожки
Хмурое утро, клочья низко летящих облаков набегают со стороны острова и, сбиваясь в стаи над морем, уносятся к горизонту. Ветер посвистывает в оснастке судна, треплет и хлопает, как бы стреляет кормовым флагом. В открытом море шторм до восьми баллов. Явление довольно редкое в здешних широтах летом. Якорная стоянка в паре миль от Белого прикрыта с Севера и Востока высокими берегами острова и небольшого мыса. Суда каравана, лесовоз и несколько рыбацких сейнеров стоят на якорях. Судно переваливается с борта на борт, как большая утка на ходу. Нас болтает, но терпимо.
Ветер холодный, порывистый, пробирающий до костей. В курилке на корме долго не засидишься за разговорами. Второй день ждём, когда волна немного уляжется, спадёт. Утром прошло селекторное совещание капитанов и все знают, что «Омский – 117» остаётся без буфетчицы, матроса и моториста. Двум последним замена нашлась моментально, а вот я, остаюсь без помощницы
Дверь на корму распахнули. Поставив пустые ящики на ребро, сидим на них, курим, пуская дым в открытую дверь. Лениво обсуждаем итоги совещания капитанов.
Отмахиваясь от клубов дыма, в проёме открытой двери возникла фигура Ароныча. Он в спортивном костюме и телогрейке нараспашку. Видно, капитан вышел размяться, пробежаться по палубе и натолкнулся на наш «Везувий».
- Ну, вы и дымите, можно подумать, что пожар на корме. Ишь, как устроились, задницы в тепле, а носы на улице, - сказал Ароныч, входя в камбуз.
Туша окурки в пустой консервной банке мы попытались встать.
- Да сидите вы, чего вскакиваете, - и капитан легонько надавил мне на плечо не давая подняться.
И обращаясь к боцману:
- Саныч, ты обмозгуй, прикинь с ребятами, кто ставку буфетчицы разделит. Иначе грязью зарастём или кока угробим. Их брат в БМП («Балтийское морское пароходство») валом валит, в СЗРП (Северо-Западное речное пароходство») идёт, даже у рыбаков и рефрижераторщиков дефицита нет, а нашу контору повара обходят, как зачумлённую, вечно мучаемся, ищем их.
- Так она и есть зачумлённая. Много ли дураков найдётся за такие деньги лёд перетирать, - улыбаясь, ехидно щуря один глаз и поглядывая на Ароныча снизу вверх, ответил Санька.
И торопливо, не давая возможности капитану возразить, продолжил:
- Тут ледокольщики-атомщики и не только они с нами бултыхаются. На таких «дурах» ходят. За броневыми листами живут. Они же лёд не кайлом долбают и не зубами грызут, а получают в разы больше нас. Не мне вам рассказывать, - и Санька, махнув рукой, потянулся за сигаретной пачкой.
- Так ты и сам говоришь – атомщики. Вот им и платят, как «гробовые», за атом под палубой. Ты хочешь таких денег? – ухмыльнувшись, возразил матросу капитан.
Затянувшись, а затем, выпустив струю дыма в дверь, Санька ответил, не оставаясь в долгу:
- Ясное дело – нет. Но случись что, им и «пенал» приличный, и музычка тебе, и холмик, а нам что? В лучшем случае, веночек из бумажных цветов от конторы. Живые-то цветы, какой смысл покупать? Сюда не довезёшь, замёрзнут к чертям. Да и то, всё будет только через год – в следующую навигацию.
- Ну, понесло, поехало! Какого ж хрена ты тут торчишь, веночка, что ли дожидаешься? Вот человек. Ему слово, он тебе десять в ответ, - раздражённо пробормотал Ароныч, доставая сигареты из кармана телогрейки.
Боцман поднял руку с зажигалкой, чиркнул. Пока пригнувшись, капитан прикуривал, матрос тихо ответил ему:
- Да такого же капитан, что и вам, все одним «миром» мазаны.
- Хорош, лясы точить, разговорился больно. Боцман, разберись и доложи, как и на кого, ставку буфетчицы распишете, - теперь это был голос капитана, а не равного собеседника.
- Было бы что расписывать! – всё же не унимался Санька и продолжил:
- Сейчас Лёха с «Кемерово» переберётся, мы с ним посудомойку с кают-компанией возьмём на себя, Кузьмич по палубным коридорам пару раз в неделю шваброй пройдётся, шеф на камбузе палубу драит. Вот всем по четвертушке от ставки и достанется. Делов-то куча.
Капитан вопросительно посмотрел на боцмана.
- А что, всё правильно, - подтвердил Санькин расклад Саныч.
- Раз всё решили, тогда изложишь на бумаге и занесёшь мне. Ладно, курцы, осторожней здесь, камбуз мне не спалите, - и, запахнув телогрейку, Ароныч вышел на корму.
Слушая этот короткий разговор, похожий на небольшую перепалку подчинённого с командиром, поймал себя на ощущении, что очень плохо ещё понимаю взаимоотношения людей в этом коллективе. Капитан – Бог и царь на судне, с правом карать и миловать. Понимаю, что его здесь уважают и возможно, по-своему даже любят. Наверняка, есть за что. И в тоже время я не замечал ещё, чтобы кто-то позволял себе так разговаривать с Аронычем. Да, он осадил Саньку, но всё же. Боцман намекал мне, что капитан многое прощает матросу за его какие-то особые навыки. Но за какие? Ничего особого пока мне не доводилось видеть в исполнении Саньки, кроме зубоскальства. Вот и тогда, завёлся он не на шутку.
Мрачно глянув на волны за кормой, потянулся за импровизированной пепельницей. Поднёс её ближе к себе и, прицелившись прорехой между зубами, цыкнул струёй слюны, на тлеющий окурок. Возвращая консервную банку с «бычками» на место, раздражённо сказал:
- Когда это кончится? Второй день не можем мотобот спустить на воду. Сейчас бы посадили в него Полину с измаильцами и обменяли на Лёху с «Кемерово». Парень - свой в доску, не то, что эти «пассажиры».
- Чем тебя так «Паганели» допекли, их не видно и не слышно второй день? – откликнулся на реплику боцман.
«Шиловский» ящик под Санькой аж взвизгнул креплениями, так резко матрос крутанулся в сторону Саныча.
- В том-то и дело, что не видно и не слышно! Вахту отстоят, пожрут и в каюту. И дверь закрывают, делая вид, что спят. Когда такое было у нас? Как иду мимо, так и хочется, шибануть ногой. Что мы их покусаем, или морды набьём, за то, что они ссыкунами оказались? За кого они нас держат?
И вновь отчаянный скрип ящика, теперь Санька развернулся ко мне, продолжая запальчиво:
- Нет, ты представляешь, и они мечтают о «Макаровке» и белых кителях на «Нахимове»! В командиры хотят выбиться. Представь, что твой сын попадёт к таким отцам-командирам, хотел бы? Я – нет!
Из Санькиного эмоционального «выхлопа» стало ясно, что планами на своё ближайшее будущее южане поделились не только со мной. Не удержали языки за зубами, распирало видно ребят, от перспектив. Эх, молодость глупая!
- Что ты заводишься? Впервой что ли? Мало таких прошло мимо нас с тобой? – пытаясь успокоить, распалившегося матроса, спросил боцман.
- Много, но таких ещё не было. А ладно, чего я? Пошли они…Пойду, лучше кроссвордик в люле поразгадываю.
Поставив ящик в стопку у переборки, Санька вышел на корму. Подставив лицо порывам ветра, раскинул руки, потянулся, и зябко передёрнув плечами, пошёл вдоль борта.
- Что-то рано в этот раз Сашка стал заводиться. Видно от безделья, - проводив матроса взглядом, задумчиво прокомментировал Саныч.
- А что значит рано? – спросил я недоумевая.
- Да, тебе это надо знать. Попробую объяснить.
После небольшой паузы, взятой на обдумывание, боцман продолжил:
- Перегон можно разбить на четыре этапа или фазы, как хочешь, так и называй. Первый – от Архангельска или Мурманска до Вайгача. Экипажи встречаются, формируются, получают аванс и гуляют на полную катушку. Ты это видел. Потом спокойно доходим до Вайгача. Народ очухивается и втягивается в работу.
Второй этап – это уже рабочий. Переход до Диксона, где имеем пару дней на отдых и выпечку хлеба в местной пекарне. Затем выходим и идём на встречу с ледоколом, который поведёт нас в пролив Вилькицкого. Это время когда в койке с книжкой уже не поваляешься. Вахта - это само собой, но свободного времени нет. Проверяем, готовим насосы, домкраты. По трюмам разносим мешки с цементом, доски, брус, емкости с жидким стеклом. Короче, пашем от и до. Затем ледокол берёт нас под проводку через пролив. Какой там лёд, можно понять, только войдя в него. Бывало, что за сутки ловили несколько пробоин, а у некоторых экипажей и хуже ситуации были. Начинается работа на пределе сил. Нервы у всех - на взводе. Дырки латаем по колено в ледяной воде. И тут уже не важно, матрос ты или моторист, если надо – все свободные от вахты в трюме. Люди выматываются так, что порой нет сил ложку с супом, до рта донести. В эти дни больше всех достаётся Саньке, все молятся на него и вахтенного рулевого.
Почувствовав какое-то несоответствие в последней фразе боцмана, я посмотрел на него. Встретившись с моим вопросительным взглядом, он отрицательно мотнув головой, ответил мне:
- Нет, рассказывать не буду, почему именно так, когда войдём в пролив, сам поймёшь. После пролива выходим в море Лаптевых, там тоже льда полно, и у всех – «ушки на макушке». Да, забыл сказать, в этих местах телевизор уже не работает, тишина наступает недели на две-три. Ближе к Чукотскому морю выбираемся на относительно чистую воду. Вот тут и начинается третий этап перегона.
Наступает «отходняк», на людей наваливается апатия, всё и все надоели друг другу хуже горькой редьки. Больше двух месяцев одни и те же морды. Все ходят мрачные. Отстояли вахту – в кровать. Поспали, поели – в кровать. Не слышно разговоров и шуток. То тут, то там вспыхивают ссоры, ругань. Частенько до мордобоя доходит. Вспоминают, кто и что не так сделал, где ошибся, оплошал неделю назад. И понеслась! Тут и штурманам с механиками могут запросто навалять.
Вспомнив что-то, боцман засмеялся.
- Года три назад, у нас даже старпом после пролива Вилькицкого, недели две с фингалом под глазом ходил.
- Ну, вы даёте, а что же капитан? – не удержался я.
- А что Ароныч? Он нормальный мужик. Понимает, что людям нужна разрядка. Тут главное, держать всё под контролем, не дать людям до крайностей дойти. А если кто и получит по соплям за дело, так это не беда. Подумаешь, синяк! Впереди ещё две-три недели перегона – всё пройдёт и забудется. Ну вот – выплеснули эмоции, и наступает затишье, тишина на судне.
Потом четвёртый этап - это когда Берингов пролив за кормой остаётся. Все оживают, опять трёп начинается, подколки, смех. Все помирятся, дни начинают считать до прихода. Приходим в порт, передаём суда приёмщикам, получаем деньги на билеты. Вмажем хорошенько, как без этого? Начинаем выбираться из очередной «дыры», кто как может. Самолётом, поездом, да хоть на оленях, только бы скорей домой попасть.
- Вот так примерно. Ты не удивляйся ничему. Всего ещё насмотришься, работа толком ещё не начиналась. Вот почему я и удивляюсь Саньке. Рано он начал в этом году «пары разводить». Ладно, пойду и я до койки.
К утру следующего дня ветер немного утих, пропали, растворились пенные гребешки волн. После завтрака спустили на воду мотобот.
- Полина, чего ты сюда напихала! Они же у тебя неподъёмные, ладно сечас мы есть, а кто их дальше таскать будет! – вопрошал Санька женщину, таща по коридору две огромные сумки буфетчицы на палубу.
Осунувшаяся, с тёмными кругами под глазами, Полина семенила рядом с матросом, объясняя:
- Санечка, так вот и набралось всего понемногу. У нас-то в Архангельске ещё можно достать хоть что-то, а в Салехарде, дочка пишет и того нет, и этого. Вот и везу ей всего понемногу. Гостинчика надо привезти, подарочки всем, вот и набралось. А там меня зять встретит, он в порту работает. Его забота будет. Допрёт до дома. Здоровый бугай. Ох, хоть бы скорей добраться, намучилась я с вами, сил нет.
Как-то так получилось, что из провожающих на палубе оказался только я. Измаильцы передав боцману в мотобот вещи, прощались со мной, обещая обязательно позвонить, как окажутся в Питере. Санька передав сумки Санычу, заторопил южан, похлопывая и слегка подталкивая их в спину:
- Давайте, будущие отцы-командиры, шевелитесь, спускайтесь, сейчас Полину принимать будете. Пока они спускались в качающийся у борта мотобот, Полина попрощалась со мной и с Санькой:
- Спасибо вам ребятки за всё, а главное, чтобы до дома добрались, живы и невредимы. Ох и работка у вас - не приведи Господи! Знала бы заранее, хоть половину из того, что увидела, ни в жизнь бы с вами не поехала.
- Полин, а что ты видела такого страшного? Ведь ничего ещё и не было, - посмеиваясь, спросил матрос.
- Санечка, с меня и этого хватило, век буду помнить.
Держась за нас, подошла к верёвочному трапу, свисающему с палубы в мотобот. Ежесекундно ойкая и подвизгивая от страха, спустилась. Села между измаильцами и размашисто перекрестилась, а когда затарахтел движок посудины, обернулась и перекрестила «чебурашку».
Ровно через два года тридцать первого августа восемьдесят шестого года, эта картинка с отплывающим от судна мотоботом, и двумя молодыми ребятами в нём, чётко всплыла в моей памяти.
В этот день произошла трагедия с пассажирским лайнером «Адмирал Нахимов» в Чёрном море. Расходясь встречными курсами, сухогруз вспорол борт пассажира, как нож консервную банку. А затем, капитан совершивший таран, сделал ещё более страшную ошибку – дал задний ход. В образовавшуюся пробоину площадью девяносто квадратных метров хлынула вода и «Адмирал Нахимов» затонул за семь-восемь минут, унося с собой на дно почти четыреста душ. Головотяпство и кошмар!
Вспомнил наших «Паганелей», не захотевших идти дальше, на Восток. Ребята планировали работать на «Нахимове», а затем поступать в высшее мореходное училище в Ленинграде. Они обещали позвонить мне, но так и не позвонили. Хорошо, если всё же поступили в училище на следующий год, а телефонную книжку с моими координатами, просто потеряли. А если нет? Об этом не хотелось думать. Пусть остаётся хотя бы такая надежда, что у ребят - всё нормально.
А тогда, в восемьдесят четвёртом году на якорной стоянке у острова Белый, мотобот вернулся от «Кемерово» минут через сорок. Довольный Лёха, стоя в нём, ещё издали начал махать рукой, приветствуя новый экипаж.
Через пару часов, когда матрос, расплываясь в улыбке, вошёл в кают-компанию, вся команда уже сидела за обеденными столами. Санька, громко приветствуя его появление, решил подколоть и нашего радиста:
- Оба-на, Лёха нарисовался! Марконя, вот тебе и стопроцентный напарник по зимовке. Ну, а одну спичку, мы так и быть, разыграем с ребятами.
Подняв голову от тарелки, радист не спеша облизал губы, ухмыльнулся и ответил Саньке, вновь переводя взгляд в тарелку:
- Размечтался! Если не пройдём, будете две спички тянуть. Я в этом году на зимовку не останусь.
- Ничего себе, - удивлённо выдохнул кто-то из моряков в полной тишине.
- А что случилось дорогуша? – Санька аж шею вытянул в сторону радиста.
Смущаясь под заинтересованными взглядами всего экипажа, чуть зардевшись румянцем, в наступившей тишине, марконя тихо ответил:
- Мать радиограмму прислала, осенью мой кооператив заселяют. В октябре будут однокомнатные квартиры разыгрывать, этажи-то разные.
И подняв голову, улыбнулся всем и закончил:
- Так что ребята у меня одна лотерея будет, а у вас - другая.
В кают-компании поднялся гвалт, его поздравляли, хлопали по спине, пожимали руку.
Когда всё немного улеглось, Санька встал и обратился к Аронычу в своём обычном стиле:
- Товарищ капитан, обстановка резко накаляется! «Нафиг-нафиг этот график», не будем доводить дело до розыгрыша - полным ходом рвём когти на Восток. Две спички - это не одна, вдруг мне выпадет, а у меня несколько иные планы на эту зиму.
Отсмеявшись, Ароныч ответил матросу:
- Договорились, сейчас отобедаем, и я доложу флагману о твоём трудовом рвении.
Шутка шуткой, но действительно, после обеда караван начал выбирать якоря. Волна в открытом море спала до четырёх баллов и суда двинулись курсом на юго-восток. Глубокой ночью, обменявшись короткими гудками, распрощались и разошлись. Три судна ушли к Обской губе на Юг, а четыре продолжили движение к столице Арктики – Диксону.