О. Камов
Пирожок с капустой
(Из сборника "Что нам стоит")
Ранним утром увидела из окна его невообразимо элегантную жену у края тротуара и таксиста, подтаскивающего почти вприсядку два больших стильных чемодана к открытому багажнику.
Разругались. Не впервой: лифтёрша Веруня, дрянь болтливая, давно успела щедро поделиться с ней подсмотренными-подслушанными подробностями бурной семейной жизни двух негасимых звёзд.
Поняла: сейчас или никогда. Позвонила на работу, сказала, что болеет. Полдня провела в салоне красоты: стрижка-укладка, маникюр-педикюр, интиммассаж в спецкабинете – от кончиков изящных пальцев на узких ступнях до хрящиков ушей, фруктово-овощные маскифуяски, а заодно и удаление разных ненужных волос, волосков и волосиков... все эти тысячелетние хитрости, позволяющие женщине царить и повелевать!
– Была бы мужиком – одним глазком бы взглянула – и кончила прямо в штаны! – призналась ей по-простому массажистка Светка – оторва, каких поискать. И поинтересовалась: – Я его знаю? – Опытная глядища, да ведь и школьнице понятно было, что к встрече с мужем, который ещё и на двадцать лет старше, так не готовятся.
Что ответить: «Его двести миллионов человек, а то и больше, знают»? Тактично промолчала. Светка заморгала, глядя в её излучающие торжество глаза: – Ага, молчишь как партизанка, ладно, Зоя, потом расскажешь, кому давала стоя, только помни: сегодня в Москве такая чумовая девушка всего одна – рупь за сто!
...Когда готовились к переезду в ту высокую (так и тянет сказать «высокомерную») кирпичную Башню на Бронной, Анн бросил как бы небрежно:
– Ты хоть догадываешься, крошка Зу, с кем мы там будем соседствовать?
«Не большая загадка, кто заселит золотой кооперативный терем в самом центре, – подумала она. – Распределяющая всё не за спасибо унылая номенклатура – раз; богема – из тех, кто к властителям поближе, – два; какой-нибудь многократный рекордсмен мира в беге на диковинную дистанцию; может, пара очередников – для отвода глаз, если денег соберут; тройка комитетских – заодно и присмотрят, за кем надо, – эти козлы сразу клеиться начнут; и конечно специалисты-профессионалы – в первую очередь успешные врачи, вроде её Анна, такие нужны всем. Да еще редкие содержанки-победительницы, вроде неё самой... Шутка, она не содержанка, а законная, ещё молодая, работающая жена человека, которого все друзья на три буквы называют, хотя ухо только две улавливает. И человек любит её, сильно любит. Только что ей с этой любви? Торпеду он ей зашьёт без очереди? Не требуется пока, она ещё не достигла достаточно высокого АлкоДана. А его семейные торпедные, так сказать, атаки – событие нечастое, к сожалению».
Она знала, о чём говорит: её папочка, мужественный красавец и капитан второго ранга, когда был жив с блеском преподавал торпедную мудрость курсантам военно-морского училища в тогда ещё русском городе-Герое, он и привил дочурке Зоечке любовь к точным наукам и послал поступать в хороший московский институт, где способную школьницу должны были научить распознавать различные волны, и не только на море, но и в воздухе, и даже в пустоте, которая, как выяснилось, не совсем пуста. И когда её за пять с половиной лет обучили наконец всем этим интерференциям, дифракциям, уравнениям Максвелла и Шрёдингера, а также натуральному и оральному сексу в ночных лабораториях, аудиториях и общежитиях, папа заботливо предложил дочке помощь в продолжении карьеры на преподавательском поприще, в трёх шагах от родимой хаты, в том же Ордена святого Ивана Крузенштерна Дваждызнамённом Училище имени Капитана Моргана – шутка опять – про название, остальное – чистая правда, что делать, если не шутить? – солёной воды и так четыре океана, больше не требуется. А про русского знаменитого капитана папка ей подробно докладывал ещё в четвёртом классе, и они вдвоём, день за днём, отмечали на огромной карте маршрут его «Надежды» и «Невы».
Но курсантов просвещать она не захотела – к тому времени запах московского бензина был для неё уже более притягателен, чем солёный аромат черноморской волны вместе с благоуханием цветущих садов, с щекочущими ноздри военно-морскими волнами одеколона «Тройной» и чёрного крема для обуви – в сопровождении звуковых колебаний незабываемого тенора Георга Отса, скрипящего по вечерам с пластинки про севастопольский вальс и золотые деньки.
На распределении сразу понравившийся симпатичный молодой завлаб пригласил её, то ли за четвёрки-пятёрки в зачётке, то ли за весёлый нрав, то ли за скульптурный бюст третьего размера, в исследовательский Ящик под Москвой, поэтому с областной пропиской сложностей не возникло. Вначале думала: «Временное дело, отсижусь пару лет за проходной – и в столицу подамся, сдались мне эти секреты». Ошиблась, конечно – задержалась надолго. Хотя интересная работа радовала, особенно вначале. Как и разговоры с умными людьми, короткие запоминающиеся командировки... Правда завлаб оказался отцом семейства. Но она не унывала и стала, в конце концов, столичной штучкой, повстречав однажды своего опытного обожателя на татаровском пляже в Сербору. Анну, естественно, было плевать на её четвёрки-пятёрки, но бюст и остальное спортивное загорелое её богатство он в тот солнечный день не заметить не мог, а чуть позже оценил и нрав, и прочие достоинства, так что меньше, чем через год её неотразимый папочка пил с Анном на брудершафт в банкетном зале «Националя» – плевать она хотела на Первый Отдел за таким мужем.
...– Никогда не угадаешь, – сказал Анн и назвал имя Поэта. И певца, и музыканта, и актёра одновременно. У неё голова закружилась, а Анн продолжил: – Чувствую – мой клиент. Теперь будем встречаться чаще – в любом случае, никуда ему от меня не уйти.
– С чего это ты называешь своего потенциального пациента клиентом, дружок? Это моя привилегия, – пошутила она через силу, чтобы скрыть охватившее её волнение.
– Глядство босоногое в чреслах заиграло? – беззлобно отозвался её начитанный нарколог. – Тут вам не обломится, мэм, у него жена – первая красавица Европы, любит его безумно – почти как я тебя, охраняет от всех бед; ходят слухи, что и гнездо в Башне она свила, сам бы он запарился просить да копить. Короче, здесь не проканает, даже не суетись. Дай-ка я тебя поцелую нецеломудренно, подружка моя режимная...
Новость ошеломила её и с тех пор не отпускала. Она любила Поэта с первого услышанного «простуженного» звука, с первого киношного кадра, хоть это признание очень приблизительно звучит. Она его боготворила – с записанных на растянутых-скрученных-склеенных магнитных лентах ранних песенок. Неискушённым слушателям они казались простыми. Только там имелся ещё второй, третий смысл – то глубокое дно, до которого она со временем стала иногда доныривать, как в детстве в поисках красивых ракушек в черноморской бухте.
Выражаясь одним сильно уценённым словом – там правда была, этого ей всегда не хватало ни в литературе, ни в отношениях людей. И вовсе не было продажной пошлости, которая по-хозяйски нагло ворвалась в её московскую жизнь и диктовала свои сучьи законы быстро взрослевшей одинокой провинциальной девушке приятной наружности и с природным ощущением юмора.
А ещё там было сочувствие к слабому человеку, пусть хоть с самого дна. И вот за это не хватило бы никаких её благодарностей.
А потом он стал песни-стихи мастерить из собственной плоти и крови, себя не щадя, и даже слушать эти слова было обморочно страшно – не то, что примерить на себя.
Но и загадок там оставалось...
Ну хоть те же длинные деревья, которые заместо колоколен были. Для чего? – чтобы забраться на самую верхушку и зазвонить-заорать, подсказывая верную дорогу всем заблудившимся в сумрачном лесу? Дорогу – куда?
Или отец-пожарник, который пламя тушить звал, чёрный дым увидав с высокой каланчи?
И кажется там же: про не всегда понятную власть – одних над другими, сводящую людей и разводящую людей. И ломающую хрупкие судьбы, как случайная нога сухой сучок на окольных путях.
А может она запуталась с примерами, слова забыла, и это вовсе не его мысли были, ведь столько лет прошло с тех пор, и столько замечательных талантов успели порадовать миллионы обычных читателей-слушателей, всех этих зрителей колизейских ёпаных, и уйти безвозвратно.
...С переездом в Башню мало что изменилось в размеренном распорядке её жизни: она по-прежнему продолжала ездить в свой подмосковный Ящик на электричке с Белорусского; позёвывая, надевала белый халат, возилась с приборами, готовясь к очередным измерениям, в перерывах за чаем-кофе с тортиком обсуждала с коллегами лабораторные интриги, отмахивалась лениво, как от мух, от двух-трёх гиперсексуальных отставленных любовников или чересчур оптимистичных кандидатов на замещение этой должности... Возвращалась в Москву усталая, голодная, покупала прямо на вокзальном перроне жареный пирожок с капустой или с мясом, если с капустой не было, и тут же съедала жадно, а потом всю короткую дорогу до дома оттирала жирные пальцы и губы Анновым носовым платком. Почти всё как у всех.
Почти, да не совсем, не у каждой Кумир двумя этажами ниже жил.
Только он долго не возникал.
Зато чекист вышел на неё через неделю – как по заданию, в лифте – где же ещё. От олуха просто воняло Конторой. Когда они подъезжали к нужному этажу, он вдруг без слов ухватил её крепкой лапой за задницу, а другой лапой сдавил ей грудь. Она не отбивалась, не звала на помощь, не просила его ни о чём. Дождалась, пока раскроются двери, и спокойно негромко сказала: «Завтра мой муж поговорит с начальником начальника твоего начальника», – блефовала, конечно, хотя и знала, что Анн давно пользует их очень большого чина, который возможно и пробивал для него эту двухкомнатную квартиру, её муж разумно предпочитал молчать по этому поводу, у него в пациентах вообще половина властной Москвы значилась – если не алкоголизм и наркота, то половая дисфункция, на все руки мастер её мэн, хотя такой комплимент мужчине и звучит двусмысленно. Сказала и подумала: «Поймёт ли дебил сложную логическую конструкцию?». Он всё понял, на мужика было больно глядеть, он вмиг побледнел, заблестел лоб. Она не отказала себе в удовольствии чуть продлить торжество и припечатала напоследок: «Гондон рваный». Больше можно было не опасаться неожиданностей от этих.
Но неужели она выглядит как глядь?
Как он понял, что можно? Она же ни слова не произнесла, ни взгляда не бросила. Игривый зайчик лубяной хоть наверняка не чемпион мира по шахматам, но ведь не самоубийца, – Башня не плешка у Наца... Значит, знал? Что же такого это чучело могло знать про неё? Её скромных обожателей и на футбольную команду не наберётся. Да у любой здешней тётки толстозадой такого добра – экскаватором греби...
Она и стала-то чуть-чуть позволять себе только после того, как доброжелательницы доложили ей, что смертельно влюблённый в неё муженёк топчет время от времени курочек-пациенток.
Тем же вечером ласково спросила Аннаниста:
– Киса, а ты своих больных кошёлок епёшь, пока они в сознании или когда уже в гипнозной отключке? Я лично не против, но их ревнивые мужья – они же тебя в асфальт закатают, надеюсь, сам понимаешь, что тут до суда дело не дойдёт, да это может и лучше, за такую статью в лагерях опускают, сразу стал бы там Аннушка. – Она уже умела больно бить, её ведь тоже не сильно жалели. – Показал бы мне хоть одну, хочется посмотреть, что тебя заставило забыть любимую молодую жену, порасспрашивать удачницу, чем ты ей или она тебе так угодила, может нам с тобой это тоже надо освоить, а то я слишком часто замерзаю ночами, сука ты позорная, может мне вообще уйти нахер?
Надо отдать ему должное – он не стал оправдываться: встал на колени, просил простить, даже пустил слезу, ссылался на нервные перегрузки, на коллегу Фрейда...
«Хорошо, товарищ Анн, – подумала она тогда, – отныне будем жить с тобой, в основном, по-товарищески».
Но конечно не бросилась, как Катерина в омут, в глядство безрассудное, просто позволяла себе иногда не тормозить досрочно взаимно-приятные отношения с любезными сердцу людьми противоположного пола, ничего ведь страшного, хотя по нынешним временам немного старомодно – что делать, лесбийских радостей ей так и не пришлось испытать.
А как в Башню переехали – и тормозить стало нечего, она терпеливо ждала.
...Наконец этот день настал – теорию вероятностей ещё никто не смог отменить.
Она возвращалась домой с работы. Пока растворялись двери лифта, услышала быстрые прыжки по ступеням за спиной, вошла в кабину...– Вам какой? – прозвучал давно знакомый хрипловатый баритон. Кумир смотрел сквозь неё, будто она была покрыта секретной рассеивающей плёнкой, годами безуспешно разрабатываемой в их Ящике.
Ей показалось, что в его глазах стояли слёзы, но это не наверняка.
А у неё вдруг пропал голос.
Вот так они и повстречались – слепой и немая.
Он вышел из лифта на своём этаже, даже не сказав «До свидания». Вот тебе и познакомились.
Она открыла пустую квартиру, побросала на пол пыльные одёжки, встала под обжигающий душ и заплакала от досады.
– Зоя Сергевна, а вы не могли бы попросить Антон Николаича посмотреть одного хорошего человека? – спросила её однажды Веруня с большим почтением.
– Вы же знаете, Веруня, он очень занят, к нему на приём на годы вперёд записываются, кто это хоть такой?
– Мой интимный друг, у него запои по месяцу через месяц.
– А непьющего друга найти не пытались? – спросила вдруг она, понимая, что Анн точно откажет.
– Лучше, чем он, мужчины не бывает, нечего и пытаться – вы просто не поверите, но в запое у него не... – Веруня запнулась и поглядела на неё со значением.
Сразу вспомнилось: «Епётся северный олень, епутся все, кому не лень».
... – Пошла она в жопу, сплетница, – сказал Анн, – интересно, чего она про нас несёт.
«А могла бы получить в два раза больше», – подумала она о страдающей интимной подруге запойного самородка.
В следующий раз они повстречались на пути вниз: лифт остановился на его этаже, Он вошёл – весёлый, модный, молодой. Улыбнулся, поздоровался.
Она легко сказала: – Доброе утро. И улыбнулась в ответ от всей души: опыт – великая вещь!
– Извините, мы с вами не встречались случайно? Знакомое лицо.
– Так я же здесь живу, меня Зоя зовут, – прямо будто в хороде-Херое.
– Замечательный день сегодня, Зоя, правда? – и рандеву закончилось, растворились железные двери.
Он быстро ушёл вперёд, а она задержалась ненадолго в лифте, чтобы ещё раз вдохнуть смешанный аромат его дорогого парфюма, его дорогих сигарет и дорогой выпивки с самого утра.
Она ждала. И это счастливое ожидание радовало её всё больше с каждым днём.
Правда посещали и сомнения. Иногда. «Ну что я ему скажу? – думала она. –
Он всё в этой жизни знает и понимает. До дна.
Жена-красавица.
Но ведь ссорятся. Часто.
Поклонниц, вроде меня, полк.
Как это вроде меня? Что они знают о власти одного человека над другим, тёлки истеричные? Я даже выразить не могу словами, что ощущала рядом с ним в лифте.
А почему отдалась отцу семейства, глядуну из банка дама с её собачкой – со скуки ялтинской что ли? Та же власть. И ведь любовь медленно, но разгорелась, взаимная. Но всё равно не было им счастья. Интересно, смог бы чекист такую за грудь в лифте схватить или бы собачка ему яйца железные отгрызла? Впрочем, в былые времена они хватали по-всякому без проблем...
Поэт ведь такой тонкий, чувствительнее всех моих приборов, он Поймёт. Обязательно. И заберёт меня из этой безысходной, проклятой этой жизни. Хоть на несколько дней. На ночь!
Только узнай меня, поверь мне, я костьми лягу, чтобы Анну никогда не пришлось лечить тебя в своей клинике, ты же не от радости себя губишь, бедный. И я тебе помогу. Глядью буду, – так искренне, не особенно понимая, что говорят, клялись они в ранних детских играх.
– А там – увидим».
А в последний раз: она – на двор, а он – навстречу, домой возвращается с большой компанией.
Увидел её, сказал народу: – Идите, ребята, я сейчас.
И ей, по-дружески: – Как здорово, что встретились, хорошо бы нам где-нибудь спокойно посидеть в тишине, поговорить чуть-чуть... Как вам такая идея?
Он забыл её имя, да разве это важно было? – она и сама ухитрилась его по имени ни разу не назвать, зачем? – его все знают.
Спокойно и прямо ответила: –Идея хорошая.
– Тогда до встречи...
– Буду ждать, – тихо сказала она в направлении закрывшейся за Кумиром парадной двери, и подумала: «Он Понял. Есть в жизни справедливость».
Вот и дождалась.
...Вернулась с косметического курорта к вечеру, семейные заботы – побоку: Анн два дня как улетел на наркоконференцию в Вену. Есть ничего не могла, сердце билось о рёбра, жаркий огонь горел и в небесах, и в преисподней.
Заспешила: контрастный душ, экспресс-марафет, английский ключ на бечёвке – через шею, единственная одежда – коротенькое платье-туника. Боевая Готовность Один – как говорил её папочка любимый.
Щёлкнул замок, она спустилась босиком на два этажа, чуть шевельнула плечом – шёлк мягко упал к ногам, она подняла его, сжала в ладони.
И нажала кнопку звонка.
Открыл – глаза обворожительные, серые. Красивый, крепкий, в джинсах и расстёгнутой рубахе, тоже босой...
И один только его ошарашенный вид стоил всех её сегодняшних стараний и всех прошлых ожиданий.
Его немного покачивало из стороны в сторону – будто на палубе Большого Противолодочного Корабля «Надёжный», где она испытывала свои чувствительные приборы.
Рассмеялся, сказал с восторгом: – Вот это да! – легко поднял её на руки, поцеловал бережно в губы – и она опять ощутила уже знакомые ароматы. Правда в этот раз волны дорогой выпивки были значительно выше остальных.
Развернулся, захлопнул пяткой дверь, без труда донёс её до расстеленной семейной койки – именно туда, куда она и собиралась – «Татататам-татаам!» запели медные трубы, когда он плавно опускал её на простыню...
Он не спешил, он был так нежен, так незабываемо ласкал и целовал её горящее тело, выдыхал в ухо такие милые глупости... Он полностью лишил её инициативы, завёл до последнего предела – в результате она мгновенно кончила, как только они соединились.
Дальше всё было как в тумане, он по-прежнему уверенно вёл в их дуэте... Но приключение оказалось, в общем, недолгим – неудивительно, под такими-то парами, – и вскоре он благополучно загрузил в неё свой генетический материал.
Потом скромно, как сестру, поцеловал её в щёку, шепнул: – Спасибо, я сейчас вернусь.
И она вдруг отчётливо поняла, что хочет ребёнка от него, и подумала, что счастливое таинство может уже вершится в её глубинах...
Он действительно вернулся через пару минут.
Но не один, с гостем – еле державшимся на ногах худым, чернявым молодым человеком с узким нервным лицом, на котором царил внушительных размеров шнобель.
Хозяин доверительно сказал: – Малыш, а теперь Ванечке надо дать, – и тихо слинял из супружеской опочивальни.
Она не сделала ни единой попытки возмутиться, заорать или сбежать, даже не попыталась прикрыть своё влажное лоно, ещё не остывшее после экспресс-пользователя. Она продолжала лежать в прощальной позиции, раздавленная предложением Кумира, словно гусеница асфальтовым катком.
Ванечка стоял с закрытыми глазами, как сомнамбула, и раскачивался, как детская игрушка Ванька-встанька.
– Ну иди сюда, Крузенштерн, – услышала она свой голос. – А что же твой дружок смылся? Могли бы исполнить в два смычка.
– Я. И. Один. Справлюсь, – раздельно произнёс чернявый, не раскрывая глаз, и двинулся галсами на голос, расстёгивая ширинку...
Ванечка её неожиданно удивил своим здоровым телом: такой бы рычаг гениальному Архимеду – и сегодняшний сраный мир мог бы быть иным. Он совершал свои возвратно-поступательные фрикции с методичностью поршня в цилиндре автомобильного двигателя, спинка кровати равномерно стучала в соседскую стенку, ключ от квартиры летал на привязи... И никаких объятий, поцелуев, шёпотов, трелей соловья... – ничего личного, будто под Анновым гипнозом функционировал.
«Давай, давай, Ванечка, – ободряла она беззвучно нового незрячего клиента, – раздави во мне Его мерзких головастиков, сокруши своей дубиной их всех до единого, отомсти за меня»...
Но тот уже не мог принять ни мысли, ни даже звука живого, потому что внезапно заснул по-настоящему, не завершив трудов праведных.
Она огляделась вокруг, только сейчас заметила несвежесть постельного белья, сквозь сивушное Ванечкино дыхание уловила новый слабый аромат – очевидно, духов Его жены – и испытала лёгкую тошноту.
С платьем в руке двинулась к выходу, сквозь открытую дверь следующей комнаты увидела Его: в клубах табачного дыма, у заваленного бумажными листами письменного стола...
Он даже не заметил её присутствия.
Тихо захлопнула дверь квартиры и, подходя к лестнице, услышала змеиное шипение в спину: «Совсем обнаглел, сволочь, она уехать не успела – сразу гляди косяком пошли».
...Вернулась домой, в ванной достала Аннову пачку бритвенных лезвий «Жиллетт», открыла одно, решила вначале попробовать остроту и провела легонько по левой ладони – даже не ощутила боли, но через минуту кровь уже текла ручьём; испугалась по-настоящему, туго обернула ладонь платьем, села на край ванны... Спасительные слёзы не приходили.
Пошла в комнату, сняла с магнитофона кассету, распустила с неё плёнку и выкинула в ведро. Туда же угодили и все Его остальные записи. Надела халат, положила в карман пачку сигарет и зажигалку...
Проскользнув мимо крепко спавшей за своей конторкой Веруни, вышла на улицу.
Опростала ведро в мусорный бак во дворе, осторожно смотала шёлк с ладони: кровь уже не текла, платье последовало за кассетами. Прикурила сигарету, сделала несколько глубоких затяжек – и бросила горящий окурок в полное собрание сочинений.
...Через полчаса с удовлетворением услышала сирену пожарной машины и смогла наконец заплакать.
Утром внизу Веруня сообщила ей две новости: 1. Ночью хулиганы подожгли мусорный контейнер. 2. К Этому гляди голые косяком пошли. И поинтересовалась вежливо: «С Антон Николаичем, случайно, не разговаривали?»
– К сожалению, он занят. По крайней мере, до Нового года, – ответила она.
С тех пор, прежде чем войти в подъезд, она долго озиралась. И если видела Его в раскрывающихся дверях лифта или его подъезжающий к тротуару Мерседес – уходила гулять к Бульварам.
Пару месяцев спустя, в гостях, когда её представляли утончённой хозяйке, она вдруг узнала Тот запах, зажала рукой рот и побежала в туалет, но не успела – её вырвало прямо на сияющий паркет. Было много шуму, она попросила тряпку, чтобы убрать за собой, но леди сказала с пониманием: – Ну что вы, милая, Катюша сейчас всё сделает.
Анн отвёл её в сторону: – Как же так, недосмотрели. Ведь ничего не планировали. Выбирай, кому мне звонить – Сапогу или Мирре Александровне?
– Смотреть чаще надо, господин смотритель, – сказала она. – И пожалуйста, не переоценивай агрессивности своих живчиков, ты не Николай Николаевич. Просто несвежий пирожок с капустой на Белорусском с голодухи сожрала. Я домой еду, оставайся, если хочешь...
Однажды возвращались из Дома Кино, Анн остался у лифта, а она пошла проверить почту. Когда открывала ящик, услышала из-за угла: «Здравствуйте, Антон Николаевич».
«Привет, любимец муз, – ответил её муж. – Как дела?»
«Намного лучше, спасибо, почему в зрительном зале вас не вижу? – у администратора всегда два билета для вас отложены, приходите вместе с супругой».
– Ты слышала, как он нас приглашал? – спросил Анн. – Я же говорил, что ему от меня не уйти, помнишь? Очень тяжёлый случай.
Уже давно нет ни Поэта, ни Анна.
Недавно похоронили с почестями друга Ванечку.
Но Зоечка жива пока. Только болеет часто.
Она выгодно обменяла свою квартирку в Башне на почти такую же по площади, хоть и подальше от Кремля, но зато рядом с метро и хорошим тихим парком.
На прошлой неделе она возвращалась домой на такси из поликлиники в Центре. Кольцо прочно стояло, переполненное машинами, водитель удачно свернул направо на Бронную.
Машина медленно покатилась по прежним местам.
– Я тут двадцать лет прожила, – сказала она.
Она сразу заметила новую мраморную доску с знакомым профилем около входа в её бывший подъезд и попросила остановиться на минуту. Шофёр затормозил, но начал недовольно ворчать, что теряет время и вообще в этом месте остановка запрещена. Она автоматически вытащила из кошелька первую попавшуюся банкноту, протянула через сиденье. Выбралась на тротуар.
Приблизилась к кирпичной башенной стене, откинула голову, прочла: «Здесь с... по... ...выдающийся русский...», – и пошла назад, ноги слабо слушались, в ушах звенело.
Полностью умиротворённый шеф сказал с теплотой: – Недавно установили.
Перед тем, как двинуться, поглядел в зеркало заднего обзора, спросил заботливо: – Всё в порядке? – Она смогла лишь кивнуть.
Поехали...
Около Белорусского она внезапно опять попросила водителя остановиться и купить ей на перроне пирожок с капустой. Или с мясом, если с капустой не будет.
Он вернулся через десять минут с куском пиццы в промасленной бумаге.