Восход был какой-то необычайно тревожный, странных оранжевых цветов как в советском мультфильме про Маугли. Ощущение напряженности усиливалось еще и звенящей тишиной. Так совсем не бывает в лесу. То тут, то там обязательно должна хрустнуть ветка, ветер должен шуршать зеленой еще листвой, ну и птицы, птицы просыпаются с восходом и начинают свои трели, пересвисты или как там еще у орнитологов или писателей натуралистов это называется. Нет. Какая то ватная тишина, освещенная солнцем саванны. Все это начинает вселять какую-то тревогу, почти паранойю.
Последний раз я ходил по грибы с дедом еще. Мне тогда было лет, наверное, двенадцать. Подъем в пять утра. Умывальник на улице с холодной колодезной водой. Дед стоит рядом, обтирается вафельным полотенцем и тихо мурчит себе под нос:
«Закаляйся,
если хочешь быть здоров!
Постарайся
позабыть про докторов.
Водой холодной обтирайся,
если хочешь быть здоров!»
Потом, когда я отхожу от умывальника и, поеживаясь от утренней прохлады, фыркаю, кидает мне полотенце и идет в дом. Я резкими движениями и с сильным нажимом тру и без того красное, правда от ледяного умывания, лицо и иду вслед за дедом.
В деревенском доме пахнет сыростью и начинающим гнить деревом. Доски в сенях стоят горбами и прогибаются под тяжестью шагов. Раньше здесь жила прабабка и, наверное, было тут уютно, тепло и пахло не сараем, а кашей из русской печки. Сейчас же это пустующий, промерзший, вросший по резные, с облупившейся краской, наличники в землю, дом в деревне, в который мы с дедом приезжаем несколько раз в год, чтобы сходить по грибы или ягоды и привезти соседке тете Тоне колбасу и деньги на оплату взносов за нашу грибную фазенду.
Хлопаю дверью с огромным усилием, иначе ее не получиться вколотить в деформировавшийся и искривившийся от влаги косяк и иду к печке. На кухне уже слышится хриплый свист чайника и очередное бодрое:
«Чтобы тело и душа были молоды,
Были молоды, были молоды,
Ты не бойся ни жары и ни холода,
Закаляйся, как сталь!
Физкульт-ура!
Физкульт-ура-ура-ура! Будь готов,
Когда настанет час бить врагов,
От всех границ ты их отбивай!
Левый край! Правый край! Не зевай!»
Я беру чашку с так полюбившимся мне в доме отдыха, в котором мы не так давно были, кофейным напитком из цикория, отхлебываю, смотрю на деда, он намазывает толстые куски белого хлеба, только что вынутым из ведра с водой, которое служит холодильником, масло. Сверху я положу щедрый ломоть любительской колбасы и буду жевать, наслаждаясь завтраком без каши и чая с молоком. Из вот таких вот бытовых моментов как завтрак без каши, влажное полотенце на двоих и складывается такое понятие «мужской коллектив».
Дед моет посуду, а я рассматриваю старые литературные журналы, стоящие на резной этажерке в соседней комнате. Со стены на меня сурово смотрит фотография прадеда, под стеклом рядом с ним пожелтевшие снимки других родственников, их я не знаю. Дед заходит в комнату откинув зеленую занавеску, служащую ни то дверью, ни то перегородкой.
- Давай одеваться, а то все дачники до нас соберут.
- А мы в твои места пойдем потайные, они до туда не доходят.
- Надевай портянки и пошли.
Потом дед, в какой уже раз показывает как накручивать на ногу портянку, рассказывая про армию, послевоенную Германию и как перед тем как зайти в столовую нужно было прыгнуть через козла. Я снимаю с гвоздя мамину стройотрядовскую куртку, покрытую какими-то непонятными мне надписями и датами. Перед выходом мы натираемся от комаров одеколоном «Гвоздика», запираем дом, прячем ключи под крыльцом и через «зады» идем к лесу.
Сегодня утром все было по другому. Кофе из кофе под сигаретку, душ, термоноски и туристическая куртка из мембранной ткани, под ногами не скрипящие половицы, а подогреваемый электричеством керамогранит. Дача.
Я решил вот так вот как раньше с дедом, сходить по грибы. Проснулся рано, стараясь не разбудить сына и жену, сел на машину и заехал в лес по самой заброшенной и разбитой грунтовке.
Вот стою, слушаю, пронизывающую каким-то ужасом перед необычным, тишину. Оглядываюсь назад, чтобы убедиться, что не так далеко ушел от машины. Нет ее уже не видно, но примятая моими шагами трава пока еще показывает направление к автомобилю. Чтобы хоть как-то вывести себя из состояния ступора и разбавить тишину, запеваю:
«Во всем нужна сноровка,
Закалка, тренировка.
Умейте выжидать,
Умейте нападать.
При каждой неудаче
Давать умейте сдачи.
Иначе вам удачи не видать.»
Голос почему-то предательски дрожит. Ничего кроме припева я не могу из себя выдавить. Что же это такое? Откуда такая тишина? Почему я вообще ее боюсь? Откуда этот страх? Откуда какая-то непонятная паника? Достаю сигарету, закуриваю. Поднимаю с земли хорошую сосновую палку, опираясь о нее иду вперед.
В тот день в лесу мы заблудились. Увлеклись сбором подберезовиков в новой, найденной нами рощице, которая привела в богатый грибами бор, который сменился просекой, на которой мы и поняли, что абсолютно не понимаем где мы.
Потом был маршевый ход по просеке. Отчаянные метания между совершенно не знакомых и не по подмосковному суровых болот. Лосиные тропы. Несколько свежих лежек. Огромное количество гадюк на пнях и в траве. Мне тогда казалось, что мы в каком-то кино про партизан. Дед напряженно молчал сидя, на стволе поваленного дерева, на берегу очередного болота и курил. Потом хлопнул ладонями по худым, коленкам, торчавшим под трениками, встал и пошел вперед, задорно напевая:
«Эх, Андрюша, нам ли быть в печали?
Не прячь гармонь, играй на все лады...
Поднажми, чтобы горы заплясали,
Чтоб зашумели зелёные сады...»
Через плутания, мы вышли из леса на какую-то дорогу, которая вывела нас к деревне. Оттуда мы еще долго добирались перекладными до дома, но добрались.
Вечером мы ели макароны по-флотски с тушенкой. Дед наливал себе водку в маленький граненый стакан и выпивал ее так вкусно, что даже я, тогда еще не пробовавший ничего крепче пива, ему завидовал. Потом дед пошел курить на крыльцо, а я остался вылавливать сливы из банки с компотом.
Тишина нарушилась резко. Сзади затрещали ветки так громко, как пулеметная очередь в горах. Я резко обернулся. За мной, метрах в десяти-пятнадцати среди деревьев стояла стая собак, а из чащи выбегали еще и еще. Все они были лохматые, со свалявшейся шерстью, с отвратительными ободранными мордами. Они совсем не были похожи на обычных городских бродячих собак, кормящихся у метро и на помойках. Звери были худыми, с совершенно дикими, злобными глазами, в которых не было ни капли страха перед человеком.
Как-то в зоопарке в Геленджике я видел индийских красных и черных волков, это были они. Точно. Хотя какие к дьяволу волки, да еще и индийские в двадцати километрах от Москвы. Вон у некоторых хвост кольцом.
В это время собаки короткими перебежками все приближались. Д первой из них уже оставалось метра три. Я размахнулся палкой. Три пса находившиеся ближе всего ко мне резко дернули головой вниз. Один из них в ту же секунду с визгливым рыком прыгнул на меня. Схватил пастью, подставленную руку. Потом как градины на теплицу, с такими же глухими звуками ударов пастей о тело посыпались второй третий. Я пытался стряхивать их но от удара в спину упал. Все тело жалили уколы. Кто-то уже тянул ухо и шею. Острая боль и хруст у ключицы. Еще и еще уколы. Потом меня начало дергать в разные стороны как тряпку, руки, ноги, бока туловища словно кто-то пытался тащить во все стороны сразу. Больше не стало уколов. Несмотря на ворчание визгливый лай в ушах была тишина. Прошел страх. После очередного рывка я запел:
«Эх, Андрюша, нам ли быть в печали?
Не прячь гармонь, играй на все лады...
Поднажми, чтобы горы заплясали,
Чтоб зашумели зелёные сады...»