Ветка сирени. Роман И. А. Гончарова Обломов

 
               
  Чего не бывает на свете! Как же это могло случиться? А вот как.
  Часть 1.
  Вдруг она явилась перед ним на пороге балкона, он подал ей стул, и она села подле него.
– Правда  ли, что вы очень скучаете? – спросила она.
– Правда, но только не очень … У меня есть занятия… Я хочу ехать в деревню пожить, так приготовляюсь понемногу…
– И за границу поедете?
– Да, непременно…
Он взглянул: улыбка так и ползает у ней по лицу, то осветит глаза, то разольётся по щекам, только губы сжаты. У него не достало духа солгать покойно.
– Я немного ленив…, – сказал, –  но…
– Ленивы! Может ли это быть? Мужчина ленив – я этого не понимаю … Вероятно вы много пишете, читаете. Читали ли вы?
– Нет, не читал! – вдруг сорвалось у него в испуге, чтоб она не вздумала его экзаменовать.
– Чего? – засмеявшись, спросила она. И он засмеялся.
– Я думал, что вы хотите спросить меня о каком-нибудь романе: я их не читаю.
– Вы музыкант?
– Нет. Я уклоняюсь от роли любителя: это сомнительная и трудная роль.
– Какая же музыка вам больше нравится?
– Трудно отвечать на этот вопрос! всякая! Иногда с удовольствием слушаю сиплую шарманку … иногда от Моцарта уши зажмёшь.

… Наступил вечер. Сумрак скрыл очертания лица и фигуры Ольги, слышался только лёгкий и сильный голос, с нервной дрожью чувств. Она пела арии, романсы, в одних выражалось страдание с неясным предчувствием счастья, в других радость, но в звуках таился зародыш грусти. Обломов вспыхивал, с трудом сдерживал слёзы, и ещё труднее было душить ему радостный, готовый вырваться из души крик. В заключение она запела Casta diva: все восторги, молнией несущиеся мысли в голове, трепет, как иглы, пробегающий по телу – всё это уничтожило Обломова.

   Он не спал всю ночь: грустный, задумчивый проходил он взад и вперёд по комнате: на заре ушёл из дома, ходил по Неве, по улицам, бог знает, что чувствовал, о чём думал.
   Через три дня он опять был там и вечером, когда прочие гости уселись за карты, очутился у рояля вдвоём с Ольгой.
– Хотите, я вам покажу коллекцию рисунков, которую мне привезли из Одессы? – спросила она.
– Вы, кажется, стараетесь по обязанности хозяйки занять меня? – спросил Обломов.
– Ну, скажите же, что сделать, чтобы вы не соскучились?
– Спойте!..
– Знаете, если б вы не сказали третьего дня ах! после моего пения, я бы, кажется, не уснула ночь, может быть, плакала бы, - радостно вспыхнув, перебила она.
– Отчего? – с удивлением спросил Обломов.
– Сама не знаю.
– Вы самолюбивы, это оттого.
– Да, конечно, оттого, – говорила она, перебирая одной рукой клавиши. – Но ведь самолюбие везде есть и много. Вот у вас, должно быть, нет его, оттого вы всё…
- Что? – спросил он.
- Нет, так, ничего, – замяла она.
– Самолюбие! – прибавила она задумчиво, – но я не знаю, как оно сюда попало, в моё пение… Я, в самом деле,  пела тогда, как давно не пела, даже, кажется, никогда … Постойте, ещё одно спою… – сказала она и в ту же минуту лицо её будто вспыхнуло. Она сильно взяла два-три аккорда и запела.
Боже мой, что слышалось в этом пении! Надежды, неясная боязнь гроз, самые грозы, порывы счастья – всё звучало не в песне, а в голосе. Она кончила долгим певучим аккордом, и голос её пропал в нём. На лице Обломова сияла заря пробуждённого, со дна души восставшего счастья, наполненный слезами взгляд устремлён был на неё.
– Что с вами? – спросила она. – Какое у вас лицо! Посмотрите в зеркало – глаза блестят, боже мой, слёзы в них? Как глубоко вы чувствуете музыку!
– Нет, я чувствую не музыку, а … любовь! – тихо сказал Обломов.

  Часть 2.
  Долго после того, как у него вырвалось признание, не виделись они наедине. Обоим было неловко. «Дёрнуло меня брякнуть!» – думал он, забираясь подальше в парк в боковую аллею, и даже не спрашивал себя, в самом ли деле вырвалась истина или это только было мгновенным действием музыки на нервы. «Что наделал этот Обломов!.. Как он посмел!» – думала она, идя по парку.
  Они сошлись лицом к лицу.
– Ольга Сергеевна! – сказал он, трясясь как осиновый лист.
– Илья Ильич!   
 Оба остановились.
– Вы куда идёте? – спросил он.
– Так, – сказала она, не поднимая глаз.
– Можно мне с вами? – спросил он, бросив на неё пытливый взгляд.
 Они шли по дорожке. Она сорвала ветку сирени и нюхала её, закрыв лицо.
– Понюхайте, как хорошо пахнет! – сказала она и закрыла нос и ему.
- А вот ландыши! Постойте, я нарву, те лучше пахнут: полями, рощей; природы больше.
  Он поднёс ей несколько ландышей.
– Да, Ольга Сергеевна, вы, я думаю, удивляетесь, сердитесь…
 Он старался заглянуть ей в лицо, но она нюхала ландыши и сирени и не знала сама, что ей сказать, что сделать.
– Я совсем забыла…
– Поверьте мне, это было невольно … я не мог удержаться, – заговорил он, – забудьте, тем более что это не правда.
– Неправда? – она, выпрямилась и выронила цветы. – Как неправда?
– Да, ради бога, не сердитесь и забудьте. Уверяю вас, это только минутное увлечение … от музыки.
– Только от музыки?
  Она сильно рванула мимоходом ветку с дерева, оторвала губами один листок и потом тотчас же бросила и ветку, и листок на дорожку. Он видел досаду и не видел причину.
– Нет, вы сердитесь, – сказал он со вздохом. – Как уверить мне вас, что это было увлечение… Нет, кончено, не стану больше слушать вашего пения.
– Я и сама не стану петь.
– Хорошо, только, ради бога, не уходите так, а то у меня на душе останется такой камень… Пожалейте, Ольга Сергеевна! Я буду нездоров…
– Отчего? – спросила она, взглянув на него.
– И сам не знаю... Мне опять плакать хочется, глядя на вас. Видите, у меня нет самолюбия...
– Отчего же плакать? – спросила она.
– Мне всё слышится ваш голос… я опять чувствую…
– Что? 
 Они подошли к крыльцу. Она медленно всходила по ступенькам.
– Ту же музыку, то же волнение, то же чув… простите, простите, ей-богу.
– Мсье Обломов! – строго начала она, потом лицо её озарилось лучом улыбки. – Я не сержусь, прощаю, только вперёд…
  Она, не оборачиваясь, протянула ему назад руку, он схватил её, поцеловал в ладонь, она мгновенно порхнула в стеклянную дверь, а он остался, как вкопанный.

  Уж полдень давно жарко жёг дорожки парка. Пришёл человек от Ольгиной тётки, звать обедать.
– Иду, иду, – сказал Обломов.
 Ольга с весёлой улыбкой протянула ему руку.
– Что это у вас? – спросила она.
– Ветка.
– Где вы взяли? Тут нет сирени.
– Это вы давеча сорвали и бросили.
– Зачем вы подняли?
– Так, мне нравится, что вы её с досадой бросили.
– Нравится досада – это новость. Отчего?
– Не скажу. Ни за что, ни за какие блага.
– А если я спою?
– Тогда - может быть.
– Так только музыка действует на вас? – сказала она с нахмуренной бровью.
– Да, музыка, передаваемая вами …

  После обеда Обломов спросил:
– Вы, кажется,  не расположены сегодня петь?
– Попробую, – сказала Ольга и спела романс.
 Он слушал и не верил ушам. Где же прежний страстный звук? Она пела так чисто, так правильно и вместе с тем так, как поют девицы, когда их просят спеть в обществе: без увлечения. Лукавит что ли она, притворяется, сердится? Обломов, не дожидаясь чаю, взял шляпу и раскланялся.

  Часть 3.
  Он не пошёл ни на четвёртый, ни на пятый день.
– А ведь барышня-то просила вас прийти в этот как его ... ох? – доложил слуга.
– В парк? – спросил Обломов.
– Точно так, «погулять, дескать, если угодно, я там буду».

  Обломов избегал весь парк, заглядывал в куртины, в беседки – нет Ольги. Он пошёл по той аллее, где было объяснение, и застал её там на скамье, недалеко от того места, где она сорвала и бросила ветку.
– Я думала, что вы уж не придёте, – сказала она ласково.
– Я давно ищу вас по всему парку, - отвечал он.
– Пойдёмте до рощи, – сказала она, давая ему нести корзинку, сама распустила зонтик, оправила платье и пошла.

– Отчего вы не веселы? – спросила она.
– Не знаю, Ольга Сергеевна. Да отчего мне веселиться и как?
– Занимайтесь, будьте чаще с людьми.
– Заниматься можно, когда есть цель. Какая у меня цель? Нет её.
– Цель – жить.
– Для чего, для кого я буду жить? – говорил он, идучи за ней. – Цвет жизни опал. Остались только шипы.
  Они шли тихо, она мимоходом сорвала ветку сирени и, не глядя на него, подала ему.
- Что это? – спросил он, оторопев.
– Вы видите – ветка.
– Знаю ... но что она значит?
– Цвет жизни и …
 Он остановился, она тоже.
– И? – повторил он вопросительно.
 – Мою досаду, – сказала она, глядя на него, а её улыбка говорила, что она знает, что делает.
– Стало быть, я могу надеяться… – вдруг радостно вспыхнув, сказал он.
– Всего?! Но…
– Жизнь, жизнь опять отворяется мне, – говорил он, как в бреду, – вот она в ваших глазах, в улыбке, в этой ветке, в Casta diva: всё здесь.
 Она покачала головой.
– Нет, не всё - половина.
– Лучшая.
– Пожалуй.
– Где же другая? Что после этого ещё?- спросил он.
– Ищите.
– Зачем?
– Чтоб не потерять первой, –  досказала она, подала ему руку, и они пошли домой.

                ПИСЬМО
  «Вам странно, Ольга Сергеевна, вместо меня самого получить это письмо, когда мы так часто видимся. Прочитайте до конца и вы увидите, что мне иначе поступить нельзя … Пока между нами любовь появилась в виде лёгкого улыбающегося видения, пока она звучала в Casta diva,  носилась в запахе сиреневой ветки, я не доверял ей, принимая её за игру воображения и шёпот самолюбия. Но шалости прошли, я стал болен любовью, почувствовал симптомы страсти. Теперь на меня падает обязанность остановиться и сказать: что это такое.
«Люблю, люблю, люблю!» – сказали вы вчера. «Нет, нет, нет», – твёрдо отвечаю я… Ваше настоящее «люблю» не есть настоящая любовь, а будущая, это только бессознательная потребность любить. Мне с самого начала следовало бы строго сказать вам: «Вы ошиблись, перед вами не тот, кого вы ждали, о ком мечтали. Погодите, он придёт, и тогда вы очнётесь: вам будет досадно и стыдно за свою ошибку». Я говорю это, прощаясь, как прощаются с добрым другом, отпуская его в далёкий путь …»

  Часть 4.
  Он издали видел, как Ольга шла по горе, как догнала её девушка и отдала письмо. Обломов пошёл в обход мимо горы с другого конца, вошёл в ту же аллею и, не дойдя до средины, сел в траве между кустами. Он ждал с замирающим сердцем её шагов. Ольга шла тихо и утирала платком слёзы, но едва оботрёт, являются новые. Он не ожидал их, и они будто обожгли его. Он быстро пошёл за ней.
– Ольга, Ольга, – нежно говорил он, следуя за ней.
 Она вздрогнула, оглянулась, поглядела на него с удивлением, потом отвернулась и пошла дальше.
- Вы плачете?
 Она разразилась рыданием и села на первую скамью.
– Что я наделал? – шептал он с ужасом, стараясь оторвать от лица её руку.
– Оставьте меня!.. Уйдите! Зачем вы здесь?
– Что делать, чтоб не было этих слов? – спрашивал он, став перед ней на колени. – Говорите, приказывайте: я готов на всё.
- Пустите!
- Несчастное письмо, - произнёс он с раскаянием.
 Она открыла корзинку, вынула письмо и подала ему.
- Возьмите, – сказала она, - и унесите его с собой, чтоб мне долго ещё не плакать, глядя на него.
 Он спрятал письмо в карман.
– Если бы вы хотели искренно того, что написано в письме, если б были убеждены, что надо расстаться, вы бы уехали за границу, не повидавшись со мной.
– Какая мысль! – заговорил он с упрёком и не договорил - ему вдруг стало ясно, что это правда.
– Вы боитесь упасть «на дно бездны». Вас пугает будущая обида, что я разлюблю вас … А если вы устанете от этой любви, как устали от книг, от службы, от света?
– Ольга, это невозможно!
– Отчего невозможно? Вы говорите, что «я ошибаюсь, что полюблю другого», а я думаю иногда, что вы просто разлюбите меня. И что тогда?.. Но я не боюсь за будущие слёзы… Мне так хорошо было!..
– Пусть же будет опять хорошо! – умолял Обломов. – Ольга! Пусть будет всё по-вчерашнему. Я не буду бояться «ошибок»
 Она молчала.
– Ну, если не хотите сказать, дайте знак какой-нибудь … ветку сирени.
– Сирени отошли, пропали, – отвечала она. – Вон видите, какие остались: поблёкли.
– Отошли, поблёкли! – повторил он. – И письмо отошло.
 Она отрицательно потрясла головой. Он шёл за ней.
– Письмо было необходимо, – сказала она.
– Необходимо?..  Почему же письмо было необходимо?
 Она подошла к нему так близко, что кровь бросилась ему в сердце и в голову.
 – Потому что вы написали его не для того, чтобы расстаться, а потому что боялись обмануть меня.
– Ольга! Вы лучше всех женщин на свете, вы первая женщина в мире! – сказал он в восторге и, не помня себя, простёр руки, наклонился к ней. – Ради бога … один поцелуй, в залог невыразимого счастья, – прошептал он, как в бреду.
– Никогда! Никогда! Не подходите! – с испугом, почти с ужасом сказала она, вытянув обе руки и зонтик между ним и собой.
- Простите! – пробормотал он, смущённый, униженный.
– Дайте мне письмо! – тихо сказала она.
– Оно поблекло! – печально отвечал он.
– Вы меня испугали, – мягко прибавила она.
 Она почти дрожала. Он отдал письмо.
– Простите, Ольга! Это грозное «никогда!», – сказал он печально и вздохнул.
– Поблекнет! – чуть слышно прошептала она, краснея.
 
  Он долго смотрел ей вслед, как улетающему ангелу.


  Часть 5.
  То, что дома казалось ему так просто, естественно, необходимо, так улыбалось ему, что было его счастьем, вдруг стало какой-то бездной.
– Послушай … я хотел сказать …
– Что?
 Он боязливо молчал.
– Ну, говори же.
– Ничего, так, – проговорил он, оробев, – я хотел только сказать, что я так люблю тебя, так люблю, что если б…
– Ну? – нетерпеливо спросила она.
– Что если бы ты полюбила теперь другого, и он был бы способен сделать тебя счастливой, я бы … молча проглотил своё горе и уступил ему место.
 – Зачем? – с удивлением спросила она. – Я не понимаю этого. Я не уступила бы тебя никому … Значит, ты не любишь меня.
– Напротив, я люблю тебя до самоотвержения, если готов жертвовать собой. Ольга, – сказал он, став перед ней на колени, – будь моей женой!..
– Ты равнодушна, ты покойна? – говорил он, стараясь притянуть её за руку к себе.
– Не равнодушна, покойна.
– Отчего же?
– Оттого, что давно предвидела и привыкла к этой мысли.
– Давно?! – с изумлением повторил он.
– Да, с той минуты, как дала тебе ветку сирени … я мысленно назвала тебя …
Она не договорила. Он распахнул было широкие объятия и хотел заключить её в них, но вспомнил грозное «никогда» - присмирел.

   Снег валил хлопьями  и густо устилал землю. «Четыре месяца! Ещё четыре месяца принуждений, свиданий тайком, подозрительных лиц, улыбок!» – думал Обломов, поднимаясь по лестнице. Он дошёл до комнаты Ольги, не встретив никого.
– Ольга! – начал он говорить медленно, почти заикаясь. – Как только дела устроятся, поверенный распорядится стройкой и привезёт деньги … всё кончится в какой-нибудь год … тогда не будет разлуки, мы скажем тётке … и …  Ты не возненавидишь меня?
– За что?
– За всё, что я сделал с тобой.
- Что ты сделал?
– За то, что ты ошиблась. Может, ты простишь меня, если вспомнишь, что я предупреждал, как ты станешь раскаиваться.
– Я не раскаиваюсь. Мне больно.
- Мне хуже, – отвечал Обломов, – но я стою этого: за что ты мучаешься?
– За гордость, – сказала она, - я наказана, я слишком надеялась на свои силы. Я думала, что я оживлю тебя, что ты можешь ещё жить для меня – а ты уже давно умер … Ужель ты думаешь, что через год ты устроил бы свои дела и жизнь? Подумай!
– Не мучь меня, Ольга! - умолял он.
– Что ж, Илья, права я или нет?
– Да, – решительно сказал он, – ты права!
– Так нам пора расстаться.
– Стало быть …, – начал он упавшим голосом, но не кончил и взглядом досказал «прости».
– Прощай, прощай … – вырвалось у ней среди рыданий.
 Он молчал и в ужасе слушал её слёзы, не смея мешать им. Он не чувствовал жалости ни к ней,  ни к себе, он был сам жалок.
– Ольга! – наконец сказал он, – за что ты терзаешь себя? Возьми меня как я есть, люби во мне, что есть хорошего.
 Она отрицательно покачала головой.
– Нет … нет. Я плачу не о будущем, а о прошедшем. Мне жаль нашей аллеи, сирени.  Это всё приросло к сердцу: больно отрывать. Я любила в тебе то, что я хотела, чтоб было в тебе. Я любила будущего Обломова! Ты кроток, честен, Илья, ты нежен ... голубь ... ты готов всю жизнь проворковать под кровлей ... да я не такая ... А нежность … где её нет!
  У Обломова подкосились ноги, он сел в кресло и отёр платком руки и лоб. Потухший взгляд его говорил: «Да, я скуден, жалок, нищ … бейте, бейте меня!». Ольга вдруг увидела, сколько яду было в её слове, она стремительно бросилась к нему.
– Прости меня, мой друг! – заговорила она нежно, будто слезами. – Забудем всё, пусть всё останется, как было…
– Нет! – сказал он, встав, и устраняя решительным жестом её порыв. – Не останется! Не тревожься, что сказала правду.
 Она заплакала.
– Отчего погибло всё? – подняв голову, спросила она. – Кто проклял тебя, Илья? Что ты сделал? Ты добр, умён, нежен, благороден и гибнешь … Что сгубило тебя? Нет имени этому злу.
– Есть, – сказал он чуть слышно.
 Она вопросительно, полными слёз глазами взглянула на него.
 – Обломовщина! – прошептал он, потом взял её руки, хотел поцеловать, но не мог, только прижал крепко к губам … Не поднимая головы, не показывая ей лица, он обернулся и пошёл.

А. Скрябин. Ноктюрн № 1, ор.5

Послесловие. Вышеизложенный текст был подготовлен для литературно-музыкальной  композиции. После её показа в одном из социальных учреждений,  аплодисментов, слов благодарности и недоумения одной из слушательниц: я что-то не помню этого, культорганизатор произнесла:
– А теперь давайте потанцуем! 
– Нет! – донеслось в ответ.  – После таких впечатлений это невозможно.
И слушатели дружно покинули зал.