Посвящается моему другу - художнику-авангардисту Валерию Боброву
"Познай себя, и ты найдешь ответы на все вопросы, если они у тебя еще останутся" (Кто-то из мудрых индусов)
- Куда ты смотришь - спрашивает она.
— В собственное отражение,- отвечает он, открывая дверцу платяного шкафа с овальным зеркалом.
— И что ты видишь?
— Себя. А что?
— Да не себя ты видишь, а отражение собственной внешности. Её, кстати, тоже надо облагородить: — хотя бы побриться и сменить рубашку.
— Что значит «тоже»?
— «Тоже» значит «помимо этого», если ЭТО вообще существует, — она снимает трубку вдруг зазвонившего телефона.
— Кто это? — раздаётся из неё.
— Это тебя, — она протягивает ему трубку, — он тоже не знает себя, раз боится представиться.
— Кто вам нужен? — он старается говорить спокойно.
— Это кто?
— Кто? Была моя жена, теперь я. Кого вы имеете в виду? Себя? Я не знаю кто вы!
— Похоже, что я тоже ... — неуверенные интонации переходят в короткие звонки.
— Кто звонил? — спрашивает она.
— Какой-то придурок, — отвечает он. — Впрочем, человек, «ГОМО САПИЕНС» по латыни… Он не знает, как зовут его самого и не знает, кто ему нужен.
— Дурак, — зло, глядя на телефон, проговорил Иван САПИН на другом конце города и налил очередные полстакана. Тепло и спокойствие разлилось по телу и приятной неопределённостью повело куда-то, где, непременно, Иван в это искренне верил и чувствовал это, — его с нетерпением и любовью ждали.
Это была жизнь, ощущение её движения, радости освобождения от повседневных забот, ненужных предметов и людей. И это была реальность, ясная и красочная, по крайней мере, первое время, когда мозг отчётливо формирует вопросы, перебирает массу вариантов решений и определений, более логично выстаивает цепочку доказательств, даёт ответы — всегда однозначные и верные, но, с отрезвлением, куда-то испуганно исчезающие и поэтому всегда неизвестные.
Иван был обижен. Хотя сам на подобное начало телефонного разговора среагировал бы, наверное, гораздо резче. А ведь тот, на другом конце, ни в чём не виноват, и может быть, он действительно не знает, кто он такой? В себе не разобраться, где уж понять другого человека. А ДРУГОГО понять никому не дано... И ходит одинокий человек по кругу собственных проблем, несчастий и редких радостей. Боится приблизиться к другому. Боится быть непонятым. И действительно страшно, встретив непонимание, усомниться в собственной правоте. Появляется пустота ... Твоя правда осмеяна, а не своей правды ты не можешь принять, — бывает и так. Одинокий человек от одиночества страдает. Он приучает себя к тому, что умеет в отчаянии находить для себя если не высшее благо, то успокоение. Он начинает любить страдание, пройдёт какое-то время, и он не сможет без него обходиться. Он научится удерживать тоску....
Сапин лежал. Лежал и размышлял, и чувствовал за собой право на это, ибо каждый размышляет, как хочет, если вообще обладает этой счастливой возможностью. Сократ, к примеру, будучи философом и задаваясь вопросами вообще и по всякому поводу, задался в своё время, в частности и таким: Почему так получается, что каждый знает, что хорошо, а делает постоянно то, что плохо? Сократ не знал. Не знал, тем более, этого и Иван Сапин. И чаще всего тогда, когда напивался, а это происходило нередко, и даже чаще, чем наоборот ... Так что, вопросами задавался не только Сократ.
Даже на фоне таких вот размышлений, тривиальная мысль о трёх рублях не давала Ивану покоя. Ведь были же они у него. И ещё совсем недавно. Зажав их в руке, появился он полчаса назад в очереди за вином, давно не стриженный и небритый, с красными воспалёнными глазами. Его сильно потёртый вельветовый пиджак был выпачкан красками разных цветов, а на левой стороне груди красовалось большое фиолетовое пятно, которое при развитом воображении можно было принять за геральдический знак с фигурами каких-то зверей. В очереди стоял невообразимый шум. Добросовестно встав в самый конец длинной очереди, Иван, по своему обыкновению, задумался. На сей раз почему-то о фонарях и дороге…
По ней идёт не совсем глупый и даже не очень пьяный человек. Куда? — неизвестно. Он просто идёт и размышляет ... И, между прочим, находит, что фонари, освещающие дорогу
(его не совсем трезвую жизнь), имеют какое-то отношение к женщинам вообще и тем, которых он знал, в частности. Он идёт и видит, что фонари вовсе не одинаковы, как это может показаться на первый взгляд: одни — на деревянных столбах, другие — на столбах из железобетона, третьи — приделаны к стенам домов. Он понимает, что суть их от того, на чём они торчат, не меняется. Видит и то, что не все фонари горят одинаково, некоторые горят чуть-чуть или только редко мигают, а большинство не горят и вовсе. Он понимает, что суть — в этом. Он хотел бы все не горящие починить, но он не электрик. Он просто идёт и мечтает о том, чтобы скорее начало светать ...
А ряд столбов, хоть и бесконечен, вовсе не бесконечно желание только идти ... Но стоит прислониться к любому из столбов, как сильно бьёт током, и одновременно гаснут рядом стоящие фонари, а промежутки между горящими светильниками делаются в два раза больше. В какую бы сторону ни шёл....
Перед Сапиным покупала шампанское молодая женщина со светофорами на платке. Вот откуда фонари, — сообразил он, и почувствовал вдруг, что в его руку кто-то вложил какие-то купюры. Он выложил их вместе со своими деньгами на прилавок и получил девять бутылок с винтовыми пробками. Боясь уронить, он донёс бутылки до выхода, где их весело и с матюгами отобрали люди в спецовках — магазин был напротив заводской проходной.
— Себе-то взял, богогомаз? — спросил маленький мужичок в грязной телогрейке, и только теперь Иван понял, что остался без бутылки, и что придётся доставать последнюю трёшку и, что самое страшное, — опять становиться в конец очереди ...
— ЗдорОво, — стукнул по плечу Ивана улыбающийся парень с симпатичным лицом, — Как дела?
— Да ничего, — Сапин никак не мог его узнать.
— Давай без очереди возьму, — весело предложил он, взял деньги и, пробившись к прилавку, каким-то образом оказался за ним. Сказав что-то продавщице и махнув Ивану рукой, он исчез за служебной дверью.
— Блат всё-таки вещь! — подумал про себя Иван и думал так ещё минут сорок, пока не понял, что за служебной дверью существуют служебные помещения и служебные же выходы...
Если не везёт, то сразу во многом. Сапин приготовился пережить ещё целый ряд потрясений и ужасов, делал это стойко, с чувством собственного достоинства, потому, что давно привык, в случае какой-нибудь неприятности или даже просто беспокойства, вспоминать то немаловажное обстоятельство, что все мы смертны и единственно возможная форма жизни — жить, зная о своей обречённости. Что в сравнении с этим — бутылка вина? Все мы смертны. Отношение к этому грустному факту может быть сугубо индивидуальным и иметь бесконечное множество самых разнообразных оттенков. В том числе и такой: нет смерти, но нет и бутылки ... Или наоборот... Он запутался, но про себя повторил где-то вычитанное: «У каждого есть индивидуальная реакция на осознание своей смертности» — в этой мысли что-то было, что-то неясное, но, по ощущению, обязательно верное. Или даже святое, чему Сапин даже немного испугался.
Пообещав себе обо всём этом поразмыслить на досуге, он переключился на вопрос о том, как всё-таки этот самый досуг он сможет себе предоставить и обставить. И он не придумал ничего лучшего, чем занять деньги, решив тем самым главную проблему, без решения которой все остальные вопросы повисали в пространстве и времени, потеряв какие-то неуловимые связи и точки отсчёта.
Не вставая с дивана, Сапин нащупал толстый переплёт в куче из книг на полу и наугад её раскрыл: «Вздумал я в сердце моём услаждать вином тело моё ...». "Экклезиаст" — не газетная передовица, а значит, что это что-нибудь да значит. Понять бы только: что именно? И можно ли вообще понять? А если можно то, как это сформулировать? Словом? Краской?.. Иван с грустью посмотрел на квадратный подрамник на мольберте и ещё долго, с непонятным себе чувством жалости к себе же, смотрел на законченное полотно.
— А почему не круг? — вопросительным знаком шевельнулось в голове, но тут- же с ужасом куда-то испарилось. Осталось только ни о чём не спрашивающее «почему».
— Почему? — спросил Сапин самого себя и вопросительно уставился на пустой стакан. Потом встал, подошёл к зеркалу на стене и так же вопросительно уставился на своё отражение. На него смотрело испуганное лицо сорокапятилетнего человека с воспалёнными глазами. В них было всё то, что, наверное, могло означать абсолютное и безграничное непонимание...
А холст был покрыт ровным слоем тёмно-коричневой краски, и через всю его площадь, от левого верхнего угла к правому нижнему или, наоборот — от нижнего правого наклонно вверх, шла белая полоса. Полоса, как объяснял интересующимся сам художник, означала Светлый Луч Сознания, присущий всякому живому существу, то единственное, что имеет смысл в этом мире. Всё остальное является не столь важным, поэтому в творчестве художника никакого освещения не получило. Иван Сапин в глубине души считал, что свою задачу художника он, написав это полотно, выполнил. Означать эта полоса могла и его собственное сознание, и сознание мухи, если та им обладала...
Картина была универсальной, и ни повторений, ни каких-либо поисков чего-то иного не могло быть именно по той причине, что объясняла всё и была обо всём. Всё и обо всём, но, наверное, не на все времена, потому что сейчас художника не покидало ощущение непонятной жалости к себе и чувство неуверенности в чём-то важном.
Как стать тем, кем себя считаешь? Говорят, ты будешь тем, кем станешь себя считать. Так будь же тем, кем становишься, наплевав на людей. Они и жалкому будут тебе платить, обозвав разве что калекой, и за смех свой наградят тебя окладом клоуна, и за картины твои назовут тебя художником. Иначе, за что бы они платили? Не называй себя ни музыкантом, ни писателем, ни художником. Это они тебя назвали так, позволив тебе в одной из этих масок сидеть за их обеденными столами ... Твоего стола они не увидят, твоей пищи им не переварить ...
Сапин с удивлением осознал, что жалеет вовсе не себя.
С удивлением, потому что было ощущение, что это вовсе не открытие, а что-то похожее на воспоминание. Он знал, что сможет написать реалистичную картину, высечь из камня фигуру человека, но не видел необходимости в жалком подражании и копировании. Единственное, что нельзя было имитировать или изобразить — была сама жизнь, состоящая, в том числе и из этих минут, обстоятельств и настроений… И мыслей, сопутствующих этим настроениям.
— Почему? — попытался было спросить сам себя Иван, — А потому! — ответил он себе же, снял подрамник с мольберта и на обратной стороне холста обозначил месяц и год, подумав, приписал число, час и время суток, посмотрев на часы — минуты и даже секунды и решил, что пора немного выпить или просто закурить.
— Тот, кто не знает, что такое творчество, не знает ровно половины того, что может знать каждый, — обрадовано заключил Сапин, но не смог уяснить, чему - же он обрадовался. Но это имело какое-то отношение к сигарете, к стакану с вином, к солнечному свету за окном и даже к звонку, который вдруг раздался в прихожей.
Прозвенел звонок, и Иван, зацепив рукавом и уронив свой шедевр на пол, побежал открывать дверь. За ней стоял водопроводчик Федя, мужичок лет пятидесяти, закоренелый и законченный алкаш. Он был знаменит тем, что выпивая ежедневно огромное количество водки, держался при этом на ногах и всегда безупречно выполнял свою работу. Специалистом Федя был настоящим. Как, впрочем, и алкоголиком.
Сапин смотрел на Федю так, как будто видел его впервые, — тот был абсолютно трезвым, что было так же необычно, как будто бы он взял и бросил пить совсем. Но пить Федя бросить не мог, как не мог поступить в балетную школу или изучить стенографию.
— Чего тебе, Федя? — денег у меня нет, — поспешил сообщить Иван и грустно добавил, — и долго ещё не будет.
— Плевать на деньги! — в глазах Феди появилось что-то отрешённое и страшное, — Ты слушай. Захожу в сортир, а там стоит человечек ... Маленький такой, и ловит что-то в унитазе. Мокрый весь, воняет от него ... Смотрю, вытащил кастрюлю стеклянную, шлем то есть, и тут меня увидел ... Взгляд у него тупой какой-то, пьяный, наверное ...
— Сам- то ты ...?
— Да не пил я сегодня ещё ... Смотрит на меня ... Качается, стоит. Лицо зелёное. И я стою. Тут он надевает, вроде как шапку, кастрюлю-то ... — И нет его! Исчез!.. Ты понял?! Понял? — Федя стоял бледный, с трясущимися руками. Он ошалело, и не мигая, смотрел на Сапина.
— Ты в кино вчера ходил? — спросил тот.
— Да не хожу я в кино!
— А читал что?
— «Советский спорт»... в прошлую среду.
— Тогда пора опять, — сказал после паузы Иван.
— Что пора?
— Не «что», а «куда».
— Куда, Ваня? — Федя чуть не плакал.
— В Бехтеревку. Или в магазин. Лучше — к доктору.
— Я быстро, — Федя уже бежал вниз по лестнице, забыв попросить у Ивана денег, что было само по себе очень необычно.
— Совсем спиваются люди ... Бросить что ли для контраста? — подумал Иван, доставая из холодильника два огурца. Посмотрел на пустую тарелку и, как ни старался, не смог представить её «летающей» и порхающей по небу. Тем более не мог себе представить пришельцев в шлемах.
— Есть несовместимые вещи, — вслух сам себе сообщил Сапин, — нельзя мешать алкоголь с чем бы то ни было. Тем более, когда речь идёт не о коктейле, а о понятиях более сложных...
А ещё Федя был знаменит тем, что в отличие от многих своих приятелей, болеющих время от времени белой горячкой, обострением язвы или гастрита, расстройством психики, ничем не болел, а ... верил. Верил в Бога, но называл его, следуя веяниям моды, то летающей тарелкой, то гуманоидом с колец Сатурна, то снежным человеком.
Пить, кстати, Федя начал в 20 лет после того, как выяснилось, что в семинарию его не примут по целому ряду причин, среди которых начальное образование занимало не последнее место. Верил Федя и в переселение душ и связывал это с Чёрными дырами, не умея доходчиво объяснить, на что, хоть примерно, это похоже. Ещё он знал такие слова, как: телепатия, астрология, хиромантия, парапсихология. Всё это, вместе взятое и перемешанное, было Феде непосильно и действовало на него удручающе, но, по-своему переварившись, образовалось чем-то огромным и бесформенным, что волновало, пугало и успокаивало одновременно. Если это и был Бог, то он был для Феди везде и во всём, живом и недвижимом, только не в нём в Феде, самом. — До Бога мне недостаёт совершенства, — более чем справедливо считал он, — но и от скотины меня отличает что-то, какая - то неуспокоенность, что ли ... Чёрт меня разберёт! А пока разбирает — бутылку протягивает ... Пей мол, Федя! А мне, может, молоко пить надо? Или соки какие-нибудь?.., — смутно догадывался он.
Приходил Сапин в себя после очередной выпивки, долго и зело мучаясь. Пил воду, много курил и пытался читать — обычно это помогало и облегчало муки похмелья. Читал он в таком состоянии всегда то, что читалось с любой страницы и строчки, могло быть прочитано повторно, в десятый и сотый раз, и каждый раз по-новому. Но сегодня не читалось. Из головы не выходил, виденный под утро, чётко запомнившийся сон. Сон о работе и шарах...
Работал он, Иван Сапин, в огромном помещении, заполненном бесчисленными станками, агрегатами и приборами. Вокруг них, озабоченно и деловито суетились сотни людей. Часть из них делали (это было почему-то совершенно ясно) пропеллеры, другая — моторчики, третья — соединяла одно с другим. Одни делали больше и за это получали вместо обычной булки на обед — булку с маслом и большее количество шаров. Эти самые шары можно было использовать по, какому угодно, назначению. Они были разного размера, цвета; полые и чем-то заполненные, двигающиеся, неподвижные, плавающие и даже такие, которые можно было надевать на себя. В одних жили, другие разговаривали или показывали картинки, третьи — совсем маленькие и блестящие, носили на шее и конечностях женщины.
Моторчики присоединяли к пропеллерам и наоборот, и всё это запускалось в воздух. Вертикально вверх. Обратно они никогда не падали — делать их научились по- настоящему хорошо. А шаров становилось всё больше. Их тоже делали быстро и качественно. Если производство и имело вначале какой-то смысл, то когда шаров стало хватать всем, — его не стало. Пропал и стимул. Но не исчезла потребность изготовлять пропеллеры и моторы. Почему — неизвестно — во сне не всегда ясна логика происходящего.
Уловив абсурдность ситуации, Сапин решил проявить свои способности и попытался придумать что-то другое. Что-то своё. Своё — это очень часто - совсем противоположное и большинству неудобное и просто ненужное. Он сконструировал такой МОБИЛЬ, который, немного полетав, возвращался на землю. Это не объясняло его необходимости, но, по крайней мере, было уже не нужно повторять его бесконечное количество раз.
Но тогда большая часть работающих осталась бы без работы, а единственно она и оправдывала их существование, не позволяя им сойти с ума и озвереть от бездействия.
Это обстоятельство угнетало во сне Ивана.
— Почему же, — спрашивал он себя во сне, — со мной всё наоборот: только тогда, когда я увольняюсь с очередного места службы, я понимаю, что до этой минуты не жил, а то, что дышало и потребляло пищу, было вовсе не мной, а чем-то похожим на всё то, что производилось на заводе. Чем-то бессмысленным и ненужным. И в первую очередь самому себе.
Экскаватор добывает руду. Из руды выплавляется сталь, из неё изготовляются детали того же экскаватора. Когда этим занимается большое количество людей, то железа хватает и на танки, и на те механизмы, которые будут когда-то это железо резать и переплавлять ...
Такой вот сон. Сон о реальности. Что же тогда называется сном?..
« Ты сон, и я сон. И то, что я назвал тебя сном, — тоже сон».
Вот тогда Сапин понял, что окончательно проснулся.
Понял и то, что предстоит день не простых размышлений, любимых и не очень занятий, и даже действий до времени следующего сна…
А за следующим днём наступит ещё какое-то количество дней с их неразберихой в определении реальности, иллюзий и сновидений...
Зазвонил телефон, и Иван Сапин уверено снял трубку.
( 1984, Ленинград )