- Надо кончать с этой никчемной жизнью, - запекшимися губами еле-еле проговорил человек неопределенного возраста, но на вид еще не старый, и потянулся к бутылке водки, стоящей на краю стола, заваленного бумагами и другим хламом.
Эта мысль в последнее время сверлила ему голову и не давала покоя. Его изможденное лицо, желтовато-бледное, с правильными, не лишенными благородства чертами, и прищуренные глаза ничего, кроме презрительного безразличия к жизни не выражали. Бутылка дрожала в его руке, водка булькала, проливалась отчасти мимо стакана, седые волосы торчали сзади космами…
Как он любил петь русские народные песни и романсы! И хорошо пел...
- Андрей Николаевич, - просили его коллеги на работе во время застолий, которых хватало в советских учреждениях, в том числе в институтах, - давайте –начинайте!
И он, раскрасневшийся и подобревший от выпитого алкоголя, начинал своим тенором – переливчатым и сильным, а они все дружно подхватывали, так как их научный коллектив давно уже был и спитым, и спетым. Этому способствовали довольно частые внутренние события в институте - дни рождения сотрудников, защиты диссертаций, дипломов, а также нескончаемые выезды на овощные базы и особенно в колхозы – на уборку картофеля.
В брежневское правление колхозники из-за мизерной оплаты не хотели работать на полях. Убирали картофель и другие овощи горожане: научные сотрудники, студенты, школьники. Рабочих власти редко трогали – «им нужно вкалывать за станком». А вот ученую братию, которым «делать нечего…», в колхоз посылали регулярно. «Им это только на пользу, чтоб не отрывались от народа…и государству дешевле...» - лицемерно заявляли они.
В результате такой политики с завершением строительства развитого социализма в городах страны на полках продуктовых магазинов ничего, кроме гнилой картошки, не осталось. Народ в деревне совсем разленился и спивался. Взрослые парни после армии в деревню не возвращались, предпочитая или оставаться в армии, или устраиваться в городе. Молодые ребята – допризывники, в руки которых попадала вся колхозная техника, чувствуя безнаказанность (« не посадят –нам идти в армию!»), куролесили, как могли, - пьяными убивались и калечились сами, разбивали трактора и другую технику.
На память ему пришло, как в один из заездов в колхоз на поле, где трудилась «вшивая интеллигенция», они, вдрызг пьяные, на тракторах устроили «танковое» побоище. После лобового удара один трактор перевернулся, а другой загорелся. Парни, матерясь, разбежались, а подошедшие колхозницы только зевали, равнодушно глядя на все это. В результате такого отношения везде: на полях, в кюветах - валялись, как после войны, кучи разбитой и поломанной ржавой колхозной техники.
Он отпил из стакана приличный глоток. Горячий комок приятно согрел горло и направился ниже, в его нездоровый желудок. Закрыв глаза, он погрузился в дальнейшие воспоминания - и жизнь его, как в калейдоскопе, замелькала перед ним, коротко и непостижимо останавливаясь на каких-то, вероятно, наиболее важных для него моментах.
Вот его военное полуголодное детство в глухой сибирской деревне, из которого ему больше всего запомнились добрые и мозолистые от изнурительной постоянной работы ладони его мамы и ее – иногда по вечерам – ласковые песни…
Улыбок видели мы мало,
А чаще боль родимых глаз,
И редко пели наши мамы
Своим детишкам в поздний час, –
написал он в одном из своих стихотворений о том времени.
Вот он, вихрастый школьник, после десятого класса добирается на крыше вагона до Томска и там поступает и с отличием заканчивает университет. А потом учится в аспирантуре Московского Бауманского института. И перед ним медленно поплыли события того золотого времени…
Вот после весьма успешной защиты кандидатской диссертации его приглашают на работу в королевский космический комлекс «ЭНЕРГИЯ». И сразу дают отдельную комнату в коммунальной квартире. Как он в душе, не показывая другим, гордился этим…
Работал, как и все в этом центре, - увлеченно, на износ, не жалея сил и времени, одновременно еще преподавая студентам.
Возбужденный алкоголем мозг услужливо напомнил ему, как, будучи руководителем одного из проектов, он один раз шесть суток не отходил от рабочего места, корректируя в вычислительном центре ход запуска и орбиты полета космического аппарата, летящего к Луне и обратно. Когда ему предлагали отдохнуть, настойчиво отказывался, по-йоговски лишь закрывая воспаленные глаза и расслабляясь в рабочем кресле. Аппарат благополучно вернулся на землю… А он тогда получил инфаркт, из-за чего впоследствии, когда даже в этой отрасли наступили тяжелые времена, был вынужден уйти из нее.
…Личная жизнь его, как это нередко бывает у увлеченных учебой, но наивных в житейском плане юных студентов, с самого начала пошла наперекосяк. Среднего роста, русый, кареглазый, белозубый, спортивный, он, несмотря на свое деревенское происхождение, нравился студенткам на факультете. (Не надо забывать, что, к тому же, учился он отлично, был активным комсомольцем.) Уже на втором курсе от него забеременела пятикурсница. И, хотя у него к ней никакой любви не было (случилось это в походе после распития…), под нажимом бюро комсомола ему пришлось с ней сойтись. Но жизни с нелюбимой женщиной не получилось, и он, в конце концов, несмотря на жгучую жалость к сыну, ушел из семьи. Жена как будто оставила его в покое, но, как только у него, к тому времени уже доцента столичного вуза, появился серьезный вариант – сотрудница того же института, где он преподавал, и он заявил ей о разводе, она тут же явилась в институт, устроила скандал и все расстроила. Сотрудница, интеллигентная, тонкая, хрупкая женщина, не выдержала такого испытания и запретила ему даже звонить.
…Теперь все это куда-то ушло, как во сне. Как будто это было не с ним, а с кем-то посторонним, другим...
Началось с горбачевской перестройки… Остановились заводы и другие предприятия; брошенными на произвол судьбы оказались целые отрасли и институты… Потом грянула денежная реформа! Люди проснулись как-то в одно прекрасное утро и оказались, как в сказке о старике и старухе - у разбитого корыта: все их денежные накопления в чулках и банках исчезли, как в семнадцатом году. Особенно это ударило по честным и добросовестным труженикам пенсионного возраста, кто вкалывал всю жизнь – на севере, на шахте, на вонючем химическом заводе, чтобы купить семье квартиру и обеспечить свою старость.
У него разом пропали десять тысяч рублей – все его сбережения, которые он в течение всей своей трудовой деятельности копил на сберегательной книжке на квартиру, чтобы выехать из коммуналки и обустроить свою жизнь.
Будучи по природе оптимистом, он, забыв о болезни и пенсионном возрасте, боролся. Сначала перешел на преподавательскую работу, на ставку доцента. Но и здесь, в учебном институте, царили растерянность и безнадежность. Ложь властей порождает безверие и цинизм людей. Преподаватели, в том числе доценты и даже некоторые профессора, из-за низкой зарплаты и общего упадка в стране быстро растеряли свой внешний лоск и, без зазрения совести, поставили на поток взяточничество. Студенты в ответ разленились и опустились до такой степени, что не знали формулу соляной кислоты и путались с вычислением процентов. Зачеты и экзамены покупались по таксе, студентки, особенно заочницы, бегали за преподавателями, недвусмысленно предлагая любую плату. Все вдруг стало бессмысленным и омерзительным. Было противно, почему огромные богатства такой страны достались какой-то приближенной к властям кучке чиновников и аферистов за бесценок, когда даже маленькая Польша получила от приватизации в казну государства намного больше.
Из частых поездок в Уренгой, Тюмень и другие нефтяные центры, где он принимал экзамены и заодно, не жалея сил и здоровья, внедрял свои изобретения, он привозил немалые деньги. Хранить их дома, в коммунальной квартире, где все было открыто для соседей и приятелей, было глупо. Наученный горьким опытом, он обходил бесчисленные сомнительные банки и финансовые компании типа «Чары», «МММ», которые, как грибы после дождя, появились в столице, предлагая на вклады большие проценты. Такова была цена наступившей демократии: бессовестные аферисты всех мастей получили свободу – обманывать честных людей, выманивая у них деньги. А люди – эти «совки», наивные бывшие советские граждане – считали: раз государство дает этим компаниям лицензии, получает с них налоги – значит, можно доверять им свои деньги, чтобы спасти их от гибельной инфляции. И попадались, как кур в ощип: все эти конторы, набрав денег, исчезали, оставляя с носом доверчивых граждан. Толпы людей с плакатами выходили на улицы, требуя от властей мер. Власти с опозданием пытались что-то предпринять, но люди, как правило, свои деньги назад не получали.
Тщательно взвесив все, он отнес часть денег в государственный сберегательный банк, а часть в столичный «АГРО –банк» - по рейтингу наиболее солидные и надежные банки. И уже прикидывал, сколько ему еще осталось накопить до квартиры, но тут, в девяносто восьмом году, ударил финансовый дефолт - и снова его мечта, как карточный домик, развалилась. Хотя ему спустя несколько месяцев и отдали его деньги, но что они теперь стоили, если курс рубля по отношению к доллару упал втрое и цены на все, в том числе на жилье, взлетели...
Он продолжал упорно работать – по его патенту строились установки по переработке нефти на сибирских нефтезаводах. Ему немного, но все же неплохо, по российским понятиям, платили…
В стране с приходом нового президента начала возрождаться экономика, началось бурное жилищное строительство. И он подумал: « Может быть, на этот раз получится…» - и отнес все свои сбережения в финансово-строительную компанию «Социальная инициатива». О ней шумели в прессе, строила она в Москве и по всей России, президентом ее был академик Карасёв, экономист. В отличие от других, они строили не для богатых, а для людей среднего достатка, позволяли вносить деньги поэтапно, частями. Тысячи людей, поверив их благородной «социальной инициативе», несли им деньги, чтобы построить или улучшить свое жилье.
Старший менеджер Носенко, спокойная упитанная женщина, доходчиво и убедительно рассказала ему о достижениях компании, о социальной значимости их инициативы - построить жилье простым людям. Объяснила ему преимущества технологий, предложенных их президентом, награжденным всеми регалиями и дипломами, вручила ему кипу фирменных проспектов и буклетов - и он, позвонив в мэрию и проверив, что действительно идет строительство в Москве, Мытищах и других местах, через несколько дней принес им деньги и подписал договор.
Прошел год, второй, третий... На строительной площадке что-то делалось, но очень медленно. Менеджер каждый раз мило и умело (видно, прошла курсы Карнеги) успокаивала его, ссылаясь на те или иные препоны, которые, однако, скоро, через месяц, будут преодолены. «Я сама вложила туда деньги…» - говорила она. Заглядывая в ее чистые голубые глаза, которые она не отводила и не прятала, он чувствовал, что она говорит правду, и успокаивался. Успокаивались и верили ей и все другие – она обладала талантом менеджера…
Доверие рухнуло окончательно, после того как по телевидению объявили об очередной пирамиде, но уже не финансовой, а строительной, в Москве и на просторах России. Академика даже успели арестовать. Власти пообещали разобраться. Оставалось ждать. Но он уже никому не верил, полагая, что и в этот раз пострадавшие люди –лишь разменная монета в чьей-то крупной циничной игре.
… Сил уже не оставалось. Все чаще страшно болела голова. Пришлось оставить преподавательскую работу. Некоторое время спустя ему удалось устроиться сторожем в один из московских театров. Работа была нетрудная – по ночам можно было спать, но важнее для него была возможность ближе приобщиться к миру театра, к которому его давно тянуло.
Постепенно он успокоился; понемногу устроилась его жизнь. Он уже не мечтал о своей квартире. «Бог с ней, - думал он, лежа на потертом диване, которому можно было бы отметить тридцатилетие, и глядя в такой же по возрасту телевизор. – И в коммуналке, с бабами-вековухами, проживу – не в этом счастье…» И действительно, по ночам ему снилась не квартира, а его установка, оборудование, аппараты и он с коллегами за работой в лаборатории, космическом центре, где прошла его главная жизнь. И, просыпаясь, он горько сожалел о тех годах.
…Новая беда ударила с неожиданной стороны три месяца назад. Принесли телеграмму от жены – погиб сын в автокатастрофе…
Нельзя сказать, чтобы до этого в жизни доцента сын занимал уж очень много места, особенно в последнее время, когда тот стал вполне взрослым и начал работать. Хотя всегда радостно принимал сына, когда тот приезжал к нему, все время аккуратно помогал деньгами, посылал кое-что из вещей, давал советы, когда его просили. Но теперь, когда с сыном случилось это несчастье, он вдруг, неожиданно для самого себя, как-то внутренне, всеми своими клетками, в отчаянии почувствовал вокруг себя зияющую пустоту. Последняя ниточка, которая связывала его с жизнью, придавала ей смысл, оказалась порванной. Тоска и апатия захватили его…
За частые прогулы с работы его вскоре уволили, соседи по квартире ругали за грязь, оставляемую им на кухне, - ему было все равно. Он не обращал внимания на пыль и паутину в своей комнате, на затхлый воздух, на беспорядок и хлам на столе и полу. Постепенно он научился обходиться без еды – водка, хлеб, лук заменили ее. Чтобы иметь деньги на водку, он устроился дворником, и теперь каждый вечер пил в своей комнате в обществе захудалой дворняги, которую подобрал на улице. Ей он приносил что-нибудь поесть; в углу комнаты выросла куча объедков. Однако соседи, не выдержав воя собаки в отсутствие доцента, быстро ее отравили, а ему, делая невинное лицо, заявили, что они тут ни при чем…
- Ну вот, живу, ну вот, хожу куда-то, пью, ем - а зачем все это? – еле слышно бормотал он, наливая в стакан очередную порцию. – Кругом одна ложь.
Его рука, вся в синих выступивших жилах, тряслась, глаза остекленели.
- Завел собаку– друга, стало легче. А ее отравили - говорят, лаяла… Лучше бы меня… – и он застонал, протирая глаза.
Но слезы уже не хотели литься из его покрасневших, опухших глаз.
Дождь за окном стих. Луч вышедшего из-за туч краешка солнца, уже опустившегося далеко на запад, пробился через облупленное трехстворчатое окно комнаты и осветил его лицо. Он встрепенулся и потянулся к бутылке. Хотел налить в стакан, но он выскользнул из его рук и упал на пол. Тогда он, махнув рукой, припал губами прямо к горлу бутылки, высосал, причмокивая, все остатки, понюхал по привычке дольку чеснока и неожиданно упал прямо лицом на раскрытую книгу, лежавшую на столе… Какие-то обрывки воспоминаний еще бились в его отравленном, слабо пульсирующем мозгу, но ему уже было все равно.
Несколько дней спустя в одно холодное утро двое мужчин, по виду родственников доцента, стояли во дворе больницы возле приземистого, с замазанными окнами, здания морга. Они ждали врача, чтобы получить заключение о причине смерти.
На изогнутых ветвях старого ясеня и ярко-зеленой траве лежал серебристый иней, неохотно таявший в редких лучах едва пробивавшегося из-за горизонта солнца. Откуда-то взявшаяся недалеко от них на тротуаре ворона принялась противно каркать, так что один из мужчин, не выдержав, в сердцах запустил в нее первым попавшимся под руку камнем.
Наконец подошел врач, уже немолодой, слегка с сединой, брюнет, и пригласил их в морг, в свою комнату.
- Цирроз печени, - сказал он, как отрезал. – Как он еще жил с таким! Он что, пил?
- Как сказать, - замялся мужчина постарше. – До тридцати лет он спиртного в рот не брал – все учился… Доцент он у нас. А вот в последнее время запил… Сын у него погиб. Да и жизнь такая…
- Да… - протянул доктор. - От этого можно запить.
И подал ему заключение о смерти.