Теплоход, что ходил между селами, вдоль по реке, дав гудок, отошел от пристани районного центра. Стояло лето, припекало солнце, и все пассажиры разместились на скамейках верхней палубы. Я с трудом нашел свободное место. Плыть предстояло часа два, до небольшого села, куда редактор местной газеты отправил меня в командировку. На скамейке, рядом со мной, сидели две женщины, а напротив, расположился мужчина, лет пятидесяти. Все оставшееся место занимали пустые корзины и ящики - их везли женщины, после дня торговли на местном рынке. Устроившись удобнее, я задремал. Через какое-то время, гудок, идущего навстречу теплохода разбудил меня. Женщины, присев друг к другу поближе, разговаривали между собой вполголоса:
- Я по - всякому пробую ее убедить, не разводись ты, потерпи, а она в ответ – он не хочет терпеть, а я должна? Я ей, говорю - сын у вас, а она – ничего, сама подниму. И ведь причину нашли – не сошлись характерами. Два года назад старшая дочь развелась, а теперь и младшая туда же. Беда прямо.
- И не говори,- отозвалась вторая. У меня сын развелся, дочка еще живет с мужем, но ссорятся постоянно. Смотреть на них больно, и чем помочь – не знаешь.
Они замолчали.
Теплоход подходил к берегу, и женщины, забрав свои корзины и ящики, пошли к выходу. Ушел и мужчина, сидевший напротив. Стоянка была недолгой, и через короткое время теплоход отправился дальше. Вскоре появился мой сосед с пакетом пирожков в руках. Сев на свое место, он развернул пакет:
- Не желаете?
Отказываться я не стал, и, достав свой командировочный термос с чаем, присоединился к соседу.
- Слышали, о чем женщины толковали? - покончив с пирожками, спросил он. - Я недавно по телевизору передачу смотрел, говорят, что половина разводится. Нет любви в людях – ни к Богу, ни к ближнему своему. Редко такое сердце человеческое встречается, чтобы океан любви вместило, все как то не больше наперсточка помещается. Видел я, в своей жизни, только одну женщину, с сердцем таким.
- Расскажите, - попросил я его.
- Можно и рассказать.- Он посмотрел на бегущую за бортом воду, вспоминая:
- В начале восьмидесятых годов закончил я техникум сельскохозяйственный, и отправили меня в одно из сел механиком. Технику я любил, трактор мог руками своими разобрать и собрать. Там поселили меня к женщине одной, бабе Тане. Лет ей было за шестьдесят. Жила она одна, мужа несколько лет назад схоронила, две дочери жили в райцентре – одна врач, другая - учительница. Навещали мать, приезжали часто, то одна, то обе. Я хоть и молодой был, кроме работы, да гулянок в голове ничего не было, но поразило меня тогда то чувство, которое возникало, когда я находился рядом с ней. Это вот как после туч хмурых, вдруг солнышко появляется, или когда весенний ветерок тебя обдувает, или ручеек лесной журчит – душа тогда радуется и греется, вот и возле нее так было. Я об этом тогда особенно не задумывался, хорошо рядом, да и ладно. Работал, вечера с девчонками проводил. Через месяц примерно, в одной из дальних бригад сломался трактор, и поехал я его ремонтировать. Работы было много, закончили поздно, и остался я ночевать в бригаде. Помогал мне Степан Петрович, на пенсии он уже был, но работал. Поужинали мы, и стали в вагончике спать укладываться. А в соседней бригаде девчата песни поют, голоса звонкие, вечер тихий, далеко слышно.
-Хорошо поют, душевно, - Степан Петрович посмотрел на меня, - не нашел себе никого еще?
- Да никак пока, вроде и хорошо все, а любви нет. Я вот недавно читал в книге одной, что Бог поначалу создал людей целыми, а потом, рассердился за что-то, разделил их пополам и разбросал половинки в разные стороны. Ходят люди теперь, ищут друг друга. Может я просто еще не нашел свою?
- Надо же что придумали? – улыбнулся Степан Петрович.- Половинка то твоя, конечно, красивая и с косой до пояса? Эх, парень, а не думал ты, что она может быть слепая, или без рук, без ног лежать. - Он вздохнул.
- Тебя, говоришь, к бабе Тане поселили? Я ведь ее знал, когда еще Татьянкой звали. После войны был в нашем районном городке дом для инвалидов войны, для тех, кто совсем беспомощный и у кого близких либо вообще не было, либо отказались. Вот Татьяна там работала. И был у них там капитан один, Василием звали. Молодой, лет двадцати пяти, воевал летчиком, сбили его, горел, остался жив, но без рук и без ног. Причем так, что ни о каких протезах и речи не могло быть. Обрубок человеческий. Была жена у него где-то, не хотел о себе сообщать – Татьяна уговорила, сказала - нельзя решать за другого человека. В общем, письмо написали. Ждал он ответа, не показывал, конечно, но ждал. Пришел ответ. Писала она, что еще молода, чтобы себя с таким инвалидом связывать и что лучше ему остаться там, где он сейчас. И так тяжело ему было, а после этого, капитан жить не захотел, от лекарств и еды стал отказываться. Подушку по ночам грыз, чтобы криком не кричать. Как Татьяне удалось уговорить его к ней пойти жить, какие она слова нашла - не знаю, но согласился он, и увезла его Татьяна в деревню, где у нее после смерти матери дом оставался. Я тогда тоже в той деревне жил. Идешь иногда мимо дома, где жили они, Татьяна по делам хлопочет, а во дворе к тополю корыто деревянное подвешено, вроде люльки детской, в корыте том ее капитан лежит. Он поначалу совсем слабый был, сидеть не мог. Чуть окреп Василий, стала с собой брать, в поле или на сенокос. Луга у нас вдоль реки шли, посадит она Василия в шалаш, а сама пойдет сено ворошить, только прибегала его покормить да обиходить, а он сидит и на реку смотрит. Бабы, глядя на них, плакали - и жалели и завидовали, по хорошему завидовали, что может она так. И ведь отогрела Василия, разговаривать начал, а как то летом в поле ночевали, перед сном пели бабы, и Василий запел с ними. Голос у него хороший оказался, до войны на баяне играл и пел, никогда не забуду – он сидит и поет, а Татьяна рядом стоит и плачет. Через год у них дочка родилась, а потом и вторая. Как у Татьяны сил на все хватало - ума не приложу, но справлялась, потом дочки подросли – легче стало. Одно Василия донимало – что дела у него нет, а без дела – тяжело человеку. Рассказывать он любил и так складно у него получалось. Вот Татьяна однажды и предложила ему, что рассказы эти записывать будет, так и повелось, он говорит – она пишет. А как то поехала в райцентр и зашла в редакцию газеты, про Василия рассказала, и тетрадки с его рассказами отдала. Через какое-то время письмо из редакции пришло, писали, что рассказы понравились, и будут их печатать в газете, а еще отправили рассказы на областное радио и вскоре их прочитают. Василий, узнав об этом, засветился от радости, себя при деле почувствовал, да и деньги, хоть небольшие, перечислять стали. Потом колхоз дом им построил, уже со всеми удобствами. С Василием я подружился, часто заходил. Интересно с ним было, мнение свое имел и спорить умел. Тепло у них в доме было, по человечески уютно, и Татьяна тот уют душевный и теплоту создавала. Шло время, дочки выросли, институты закончили, работать начали. А вот Василий сдавать стал, инфаркт перенес, а второй не выдержал. Незадолго до его смерти заходил я к ним и случайно услышал, как он Татьяне говорил:
- Если мог бы я, Таня, встал бы сейчас перед тобою на колени и поклонился бы низко…
Вот как бывает, а ты говоришь – половинки…
Помолчал немного Степан Петрович и добавил:
- Благодарен был он Татьяне, – она его к жизни вернула, любовь и детей подарила, а главное - в себя и в людей он поверил, не озлобился, после всего, что случилось с ним. Вот какая женщине огромная сила была дана – она любила, себя отдавая. А нынешние любят для своего удовольствия, поэтому чуть что - характерами не сходятся.
Я не заметил, как за рассказом моего соседа, пробежало время. Справа показалось село, и пора было выходить.
- А что было потом? - спросил я.
- Месяца через три меня перевели в другой колхоз, и больше я бабу Таню не встречал. Слышал только, что когда там церковь построили – она при ней была, людям, как могла, помогала.
С немногими пассажирами, я сошел на берег. Теплоход дал гудок и отправился дальше. Глядя в след уходящему теплоходу, я вдруг вспомнил, что не узнал ни отчества, ни фамилии этой женщины, которая своей любовью, спасла человека. Так и осталась она в моей памяти – баба Таня.