ГЛАВА ПЕРВАЯ
На одной из остановок в пригороде Петербурга, ничем не знаменитой и не слишком популярной у дачников, за стеной деревьев – в черной проволоке и дыму голых ветвей – стоит только пройти от платформы по дорожке вглубь парка, находится несколько белых блочных зданий-коробок. Это - корпуса Института Эволюционной Биологии. В 60-80 годы в девятом часу утра по парку шла толпа, как на демонстрации. В то время работники института соперничали с японскими исследователями. Со времен перестройки и поныне парк тишиной и малолюдьем напоминал Припять.
Мой читатель, позвольте представить Вам персонажей этой очень смешной комедии и показать основное место действия.
В главном здании на этажах помещения располагались по обеим сторонам длинных коридоров. На третьем этаже в конце коридора находилась «Ультратомная». За ультратомом, большим, с двумя окулярами белым прибором для получения срезов толщиной в десятки нанометров работала Соня Богданова – двадцати шести лет, небольшого роста, коренастая. Овальное несколько грубоватое живое лицо с
ясными серыми глазами и выпуклым ртом. Русые волосы острижены коротко, «под мальчика».
В одном из помещений в середине коридора была открыта дверь. В лаборатории жужжала перегорающая лампа дневного света, и пахло расплавленным парафином и какими-то органическими веществами вроде ксилола. Это было одно из основных мест работы Марины Знаменской. Она сидела на высоком табурете перед шумящим вытяжным шкафом. Перед Мариной в деревянной «колодке» в ряд пять стаканчиков с притертыми пробками – «батарея спиртов» для подготовки гистологических препаратов к окрашиванию. Марина стремилась максимально опускать вниз прозрачную дверцу, потому что из тяги несло холодом. Эта сторона здания не отапливалась из-за давней аварии. Под белым халатом Марина носила теплый свитер поверх шерстяного джемпера и обвязывалась шарфом.
«Замерзаю. Как немец под Сталинградом или француз под Москвой».
В коридоре прозвучали твердые шаги. Щелкнул замок двери помещения наискосок от гистологической. Это была так называемая «Серверная». Работая за компьютером-сервером можно было скачать научные статьи, доступа к которым не было даже с других компьютеров института. Как ни была занята Марина, она сильно вздрогнула и повернула голову...
Но спуститесь на этаж ниже, и Вы как будто окажетесь в США, Европе или Японии. В лабораториях, где ещё пахло ремонтом, было всё: от дорогостоящих приборов до латексных перчаток. Это были владения группы, исследовавшей некоторые проблемы, связанные с нестабильностью генома. Эта работа имела прямое отношение к онкологии, к эволюционной биологии – почти никакого, но исторически сложилось, что эта группа работала здесь, причем весьма успешно. Там же, на втором этаже, была «культуральная» с инкубаторами и ламинаром. В каждой комнате был холодильник с реактивами, препаратами и пробами. В большинстве помещений вдоль стен – лабораторные столы, над столами – полки, на которых были расставлены либо приборы, либо градуированные бутылки и колбы с растворами, чистая лабораторная посуда, желтые, серые и голубые коробки с носиками для пипеток, коробки перчаток и прочее. Под столешницами – узкие выдвижные ящики. Люди, работавшие за столами, в большинстве раскапывали те или иные растворы на стекла или в маленькие пластиковые пробирки - эппендорфы, рядами вставленные в штативы. Работники должны были изредка быстро переходить с места не место, но суетно не было. Бывало так, что за кем-то из старших ходило по два – по три молодых человека или девушки – это были студенты.
Вечером сотрудники института должны были собраться в «Чайной комнате», чтобы отпраздновать день рождения одного из сотрудников - Бондарева. Чайная - что-то вроде кухни с закрытыми полками; были микроволновка, электрический чайник и кофемашина. Четыре человека суетились возле стола. Дмитрий Корхов раскладывал на тарелке кружки твердой, темно-бордовой колбасы. Корхов – молодой мужчина, средневысокий, плотный, в джинсах и рубашке. Мягкие светло-русые волосы, мысиком выступавшие на лоб, зачесаны наверх. Крупное овальное лицо с небольшими светлыми холодными глазами и тонким, в нитку, прямым ртом.
Корхов, и худощавый полуседой и серьезный Бондарев некоторое время назад вернулись в институт из магазина. У обоих в каждой руке было по набитому снедью пакету.
Анна Петровна и Света делали бутерброды. Света резала хлеб, а Анна Петровна размазывала по нему масло и раскладывала розовые кружочки колбасы и желтые пластинки сыра. Анна Петровна – худощавая, прямая пожилая женщина, строгая, очень воспитанная, с безукоризненной речью. Корхов старался не смотреть на Свету лишний раз, но его тянуло вскинуть глаза и вобрать ее взглядом. Света, молодая, стройная с высокой грудью двигалась быстро и грациозно, всё в ней было изящно и в меру. Плавные линии лица и тела. Лиловый джемпер и джинсы красиво облегали ее фигуру; из-за высоких каблуков в ней появлялось что-то победное, почти наглое. Лицо очень миловидное; неправильность черт была сама по себе оригинальной и привлекательной. Уши несколько высоко посажены. Светлые волосы до плеч. Света была инженером – помогала исследователям при работе на приборах в Ресурсном центре и поддерживала эти приборы в надлежащем состоянии. После появления Светы Корхову стало очень не по себе; ему как будто нездоровилось.
«Я не могу на глазах у моей подруги крутить с тобой роман».
Так ему было сказано. Несколько встреч. Застывшие белые деревья, покрытые колючим пухом инея. Кафе, где с холода было жарко. Кофе. Разговоры. Смех. И теперь оба веселы, дружелюбны и приветливы. У Корхова только два вопроса сидело в голове: «Что это было?» и «Зачем?». Он, впрочем, догадывался об ответах, но они были так унизительны для него, что не хотелось, страшно было додумывать до конца. Света сказала, кто была эта подруга – Марина Знаменская. Услышав тогда это имя, Корхов наморщил лоб: оно было ему знакомо, но не вязалось ни с одним из вспоминавшихся лиц. И вдруг он вспомнил. Все воспоминания, в которых участвовала Марина, были скудные, однотипные, и, как с улыбкой подумал Корхов, легко раскладывались на три группы. Первая – Знаменская в лабораторном халате, застегнутом не на те пуговицы, выглядывает из Гистологической и здоровается. Вторая – Знаменская, неброско, но изящно одетая, сидит на семинарах. К третьей группе относились все случаи, когда Корхову приходилось ловить на своем лице ее пристальный взгляд, неприятный, как всякое рассматривание. Корхов тогда тоже смотрел на нее, и изучающий взгляд погасал на полу или столешнице. Кажется, они когда-то о чем-то говорили. Корхов не мог вспомнить, о чем. Фантасмагория…Что, если Света лжет? Что, если она приплела Знаменскую только для однозначного, намеренно плохо прикрытого отказа? Если ей было лень придумывать что-то более правдоподобное.
Света и Анна Петровна пошли звать остальных коллег, и вскоре чайная комната наполнилась людьми: некоторые из них сидели, другие стояли, прислонившись к прилавку или стенам. Накладывали себе в тарелки салат, бутерброды, колбасу, фрукты. Разливали по бокалам вино и сок. Смех, а то и хохот, тосты и улыбки. Здесь собрались люди из лаборатории Эволюционной Цитологии и Гистологии – Анна Петровна, Бондарев, Марина и Соня и из Лаборатории Молекулярной биологии, в которой работал Корхов. Фактически он был ее руководителем.
Напротив Корхова сидела Анна Петровна. Марина стояла возле кухни. Теперь пришел черед Корхова рассматривать Марину и наблюдать за ней. Она все время молчала, почти ничего не ела, шампанское, по вкусу напоминавшее квас и мутившее голову подозрительно быстро, едва пригубила. Корхов старался не задерживать взгляд на Марине слишком долго, чтобы она не заметила его и не забеспокоилась. Она была среднего роста, худощавая, с продолговатым лицом. Стриженые темные волосы, прямые и плоские.
Зарокотал и начал выпускать облака пара электрический чайник. Щелкнул. Корхов проследил, как Марина берет чайник и идет с ним к столу, всем разлить чай. Разливает кипяток, то и дело расплескивая его на блюдца.
Белый джемпер, серая юбка. Ноги обтянуты черными колготками. У Марины были стройные ноги; тонкие щиколотки с чуть выступающими круглыми косточками, крест накрест перехваченные ремешками туфель с круглыми носами. Ступни казались крошечными – до умиления. Вид ног сильнее въедался в ум и память Корхова, чем черты лица. Подумав об этом, Корхов ещё раз всмотрелся в ее лицо.
«Не цепляет!».
Но он заметил некоторое сходство лиц Марины и Светы, особенно верхней части лиц – чистые, гладкие лбы и высокие скулы. Ещё понравились глаза - светлые, голубо-серые, радужки их были как будто аккуратно обведены более темным. Глаза умные, но очень усталые. Впрочем, было бы трудно ожидать чего-то другого.
«В конце концов, отчего не попробовать? Я ничего не потеряю».
Корхов думал, что с Мариной было бы неплохо и даже интересно сблизиться, но сам себе как будто не вполне доверял. Можно было предположить, что главное и лучшее в Марине скрыто, и стоит лишь вытащить ее из крепкой шиповатой скорлупы…
«Не хочу колоть орехи. Ни в прямом, ни в переносном смысле. Почему она ни разу не подала мне знак!? Впрочем, Света знаки подавала…»
Марина рассказала какой-то анекдот. Он никого не насмешил; Корхов прослушал его и тоже не засмеялся.
«В конце концов, на безрыбье и рак рыба».
От этих мыслей в душе Корхова уже что-то сдвинулось и пришло в движение. В тот вечер Корхов ни разу не заговорил с Мариной, и болтал с другими, хмелея от общего веселья больше, чем от вина.
Выходя из института, Корхов и аспирант из той же лаборатории затеяли игру в снежки. Пару раз с воплями азарта швырнули друг в друга комочками снега, рассыпавшимися налету.
Марина и Света были непохожи, могли бы даже враждовать друг с другом. Но они друг другу подходили – по чувству юмора, по сходству восприятия одних и тех же слов, Бог знает, по чему ещё, неуловимому. Они были приятельницами, близкими настолько, что могли говорить на сугубо дамские темы, и Света сочла возможным посвящать Марину в кое-какие свои тайны. Света была улыбчивой и приятной в общении. В ней было что-то, мгновенно располагавшее к ней людей. Как будто, приняв ее взгляд, собеседник вместе с ней входил в уютную комнатку с мягкими креслами. Никто не знал, что из-за множества недоразумений и взаимных претензий она рассталась с мужчиной, с которым была три года. Марина внимательно слушала приятельницу, сопереживала ей, польщенная доверием, но чувствуя неловкость. Марина была как будто обязана Свете. И, услуга за услугу, открыла Свете, то, что до этого знала одна только близкая подруга Марины ещё с биологического кружка во Дворце Творчества Юных – Соня.
Марина Корхова едва знала, она слышала его доклады, ответы на вопросы и вопросы, которые он задавал другим. Корхов был если и не гениален в своей области, то очень талантлив, близок к гениальности, обладал прекрасной памятью. Это вызывало восхищение. Корхов часто носил рубашки с коротким рукавом, и Марине доводилось видеть Корхова с забинтованным локтем. Все знали, что он часто сдавал кровь. Марине было так сладко думать, что по земле ходят люди, спасенные Корховым. Но Марина ясно понимала – конечно, не восхищение было главной причиной. А что было ею, едва ли возможно определить. Навязчивое малоприятное чувство возникло два года назад и развивалось помимо воли самой Марины, а та с тревогой и изумлением наблюдала за собой. Как узник в Платоновой пещере, Марина могла видеть лишь тени того, что происходило в глубине ее души. Каждое новое впечатление, связанное с Корховым, вовлекалось в круг мыслей, из которого Марине порой хотелось, а порой страшно было бы выйти.
ГЛАВА ВТОРАЯ
В «Серверной», в полутьме, Соня сидела за компьютером. Лицо и руки в голубоватом свечении монитора. На экране два открытых окна: одно – сайт компании-поставщика лабораторного оборудования и расходных материалов, другое – заявка на покупку. Треща прокруткой, просматривала ассортимент. Находила. Выделяла нужный пункт. «Копировать». «Вставить». К вечеру заявка была отправлена Анне Петровне. Анна Петровна проверила заявку и выслала ее, как и требовалось, Корхову. Но дальше заявка отправилась БЕЗ пунктов, включенных Анной Петровной. То, что ее группа осталась без нужных реактивов, откроется только через месяц.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Корхов жил один, но часто ездил к матери и сестре – погостить в течение вечера и помочь по хозяйству. Мать и сестра Корхова жили в трехкомнатной квартире, где всегда было чисто прибрано; и обоям, и мебели было уже несколько десятилетий. Мать Корхова, Надежда Ивановна, женщина 53 лет, худая и подтянутая. Дома Корхов чаще всего видел ее в джинсах и футболке. У Надежды Ивановны было узкое лицо с лучиками морщин возле серых глаз; волнистые волосы, подкрашенные хной, она собирала в хвост. Корхов не был похож на нее. А Вероника, или, как ее называли, Вика – была. Хрупкая семилетняя девочка с немного острым лицом, светло-русой косой и кудряшками у висков. Когда Вика родилась, ее матери было 45 лет, брату – 23. Надежда Ивановна долго не подозревала, что носит ребенка - это вполне объяснимо в подобных случаях. Чувства родства и нежности к ребенку возникли, как только Надежда Ивановна выяснила, что беременна. Любовь разгорелась чуть позднее, но тоже очень скоро. Конечно, Надежда Ивановна очень переживала и за ребенка, и за себя. Она довольно насмотрелась косых, удивленных, ехидных и злых взглядов. И довольно наслушалась от подруг и родственниц «Ещё родится кривой какой-нибудь, косой, деформированный». О подоплеке для этих разговоров Надежде Ивановне рассказал Корхов: с возрастом матери увеличивается риск рождения ребенка с хромосомными аномалиями. Но речь идет лишь о вероятности. Синдромы Эдвардса и Патау действительно означают глубокую инвалидность и раннюю смерть. Люди с синдромом Дауна нуждаются в особой медицинской помощи, заботе и обучении, однако, если главное в человеке – доброта и способность любить, то они лучше иных «нормальных». Одного УЗИ было достаточно, чтобы показать – ребенок Надежды Ивановны здоров. Но с точки зрения добрых знакомых и родственников, далеких от биологии и медицины, Надежда Ивановна должна была сделать аборт – из одних только подозрений, на всякий случай. Надежде Ивановне казалось, что весь мир вдруг сошел с ума и яростно желает ее ребенку зла. Ей стоило большого труда преодолевать возникавшую враждебность ко всем, кто ахал, охал и корил ее за «безответственность». «Поздние дети – ранние сироты!» - «Я не собираюсь умирать в 65 лет. И у меня есть старший сын». Корхов-отец ушел к другой женщине. Беременная жена и поздний ребенок были ему не нужны. Заодно почти прекратил общение и со старшим сыном. У Николая Корхова, очевидно, началась совсем новая жизнь, в которую он сбежал, и в которой не было места ничему из прошлого. Корхов-младший тоже не стремился общаться с отцом. Надежде Ивановне хватило воли, энергии и жизнерадостности перенести этот удар, насколько это было возможно, спокойно. Крошечной девочке, которую Надежда Ивановна решила назвать Вероникой, должно было быть хорошо и уютно у матери внутри.
«Ну, что, - в душе торжествовала Надежда Ивановна, показывая тому или иному человеку малышку в кульке из одеял. – Уродец у меня родился кривой-косой!?».
Поначалу Надежде Ивановне приходилось очень нелегко. Помимо заботы о ребенке, и в декретном отпуске все равно приходилось, кроме прочего, решать множество проблем, связанных с профессией – она работала инженером и была незаменимой сотрудницей. Надежда Ивановна сама себе напоминала самку-лемура с острова Мадагаскар: альфа-самка ведет свою группу через джунгли - на шее висит детеныш. Дмитрий Корхов взял на себя кое-какие отцовские функции в том, что касалось мужской работы в доме и заработка. Что касалось воспитания сестры, он совершенно не понимал, что делать с существом, которое не умело говорить, а только кричало, скрипело, взвизгивало, «гулило» всё более и более разнообразно, а потом заговорило на языке, понятном только Надежде Ивановне. Голосок был такой громкий и звонкий, что у взрослых барабанные перепонки чуть не лопались. Но прошло не так много времени, и непонятное существо оказалось умненькой собеседницей со свежим, не «замыленным» взглядом и своеобразной логикой. С ней бывало даже интересно. «У киски лапки – это ножки? Значит, четыре ножки, а ручек нет?». «Митя, а почему голуби ходят без носочков?» - спрашивала Вика в три-четыре года. Корхов обращался с сестрой как с взрослым человеком, «только лучше» - старался не говорить жаргонных слов и не слишком ехидничать. Ни мама, ни брат никогда не сюсюкали с Викой. В очень добрый и чистый мир, спонтанно созданный Надеждой Ивановной для дочки, Корхов приносил гомеопатические дозы хулиганства. …Надежда Ивановна загадывает пятилетней Вике загадку: «Маленький мальчишка в сером армячишке по дворам шныряет, крохи собирает, по полям ночует, коноплю ворует». «Наркоман» - отвечает за сестру Корхов. Не слишком оригинальный ответ взрослого человека… «С ума сошел!» - набрасывается на него Надежда Ивановна.
Девочкой Вероникой Корховой Вика бывала очень редко. Почти все время она была в образе. Кем она только не бывала: и Буратино, и Котом в сапогах, и мангустом Рики-Тики-Тави, и Снусмумриком… Недавно Надежда Ивановна прочитала Вике вслух «Хоббита». Вика стала эльфом. Про всех этих персонажей Вика сочиняла истории. Все окружающие тоже должны были входить в образ. Долго допытывалась у Корхова, кто он – эльф или человек? или кто-нибудь ещё? На эльфа Корхов, конечно, не был похож, а человек – это скучно. Корхов сказал, что он – дракон (но не Смог, конечно)…
Был ещё один член семьи – персидская кошка по имени Фифа. Что сказали бы далекие предки и нынешние родственники - степные кошки, увидев сонное розовое облако с хвостом, как страусово перо. Морда красивая, не приплюснутая, желтоглазая. Фифа была почти идеальной кошкой: умной, игривой, ласковой; единственный изъян – увы, не слишком крепкое здоровье. Почему ее звали Фифой? Дело было не в зазнайстве. Когда Корхов три года назад, сияя, торжественно извлек из-за пазухи вязаную шапку, а из шапки вылез пуховый, немного косивший котенок, всем стало ясно, что котенок – именно Фифа. Может быть, потому, что Корхов забирал ее у матери, у Фифы было к нему особое отношение. Когда он приезжал, стремилась запрыгнуть к нему на колени. Если оставался ночевать, шла к нему в комнату. Если Корхов запирал дверь, Фифа просовывала под дверь лапу и поднимала страшный грохот. Естественно, ее пускали, и она устраивалась спать у Корхова на животе. Корхову неудобно? Ну, это уж его проблемы…
Днем Фифа почти все время спала. Стоило хозяевам сесть за стол – начинала скрести у себя в лотке. В восемь часов вечера (можно было сверять часы) начинала с топотом носиться по коридору и призывно кричать
- Муррр-мяу! Мур-р-рмяу!
Так она звала хозяев поиграть с ней. Ровно в девять вечера заваливалась на бок и играть больше не желала. Ей только досаждал бантик, которым продолжали трясти над ней недогадливые люди. По утрам Фифа будила Надежду Ивановну, вцепляясь когтями в диван и ползая по нему, как муха по потолку. Хозяйку, конечно, подбрасывало.
Вика постоянно тискала кошку. Понимала, что поступает плохо, но все равно тискала. Прекрасно зная, что Фифа этого не выносит, повязывала ей то на хвост, то на шею ленточку, запихивала кошку в рюкзак. Фифа пряталась под диваном – Вика вытаскивала кошку за лапу. Зачем? Вика и сама не могла бы этого объяснить. И повзрослев, не сможет объяснить. Даже ангел-Фифа приходила в бешенство, начинала рычать, мяукать, вырываться и царапаться, быстро-быстро двигая задними лапами. Взрослые люди много говорят об иррациональной детской жестокости. Это отношение профессионала к кустарщине: жестокость взрослых гораздо изощреннее, тише и приносит несоизмеримо больше страданий и вреда. На самом деле Вика и Фифа обожали друг друга. Фифа всё прощала маленькой хозяйке. Фифа понимала, что Вика – тот же котенок, только человеческий. У самой Фифы прошлым летом родилось пять полу-персидских котят: три сына цвета hot cream и две трехцветные дочки. Найти хозяев для красивых и умилительных котят оказалось не слишком трудно. Отцом был черный кот соседей по даче, тощий и облезлый, с желтыми глазами-фонарями, которыми он, приходя, заглядывал Надежде Ивановне в самую душу. Коту тотчас выносили куриную кожу и кости, мясные пленочки, шкурки от сосисок….
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Привезли новые микроскопы. Двое сотрудников: Корхов и шустрый аспирант из лаборатории Корхова участвовали в разгрузке. На лестнице они встретились с Мариной. Она предложила свою помощь.
Коробки стояли в вестибюле на полу. Марина стояла рядом, охраняя коробки, и ждала, когда на лестнице появится один из двух мужчин, чтобы взять коробку за прорези в боковинах и устремиться с нею вверх по лестнице. Марине было легче видеть аспиранта, но ей было неспокойно и почти радостно: она была занята общим делом с Корховым. До приезда инженера, который ожидался на днях, коробки поставили на третьем этаже в конце коридора. Это предложил Корхов. Придя на следующий день, Соня обнаружила, что дверь в Ультратомную загромождена. Соня позвала Марину. Им пришлось вместе перетаскивать и отодвигать к стене эти почти неподъемные для них коробки.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Корхов работал в Серверной. Постучали в дверь.
- Войдите!
- Извините, у вас есть перекись? На этаже больше никого нет, - добавила Марина, оправдывая свое вторжение.
Корхов тогда заметил, что по правой руке Марины текла кровь. На полу коридора было несколько темных капель.
- Сейчас! Корхов достал из ящика стола белую пластиковую бутылочку перекиси. – Порезались?
- Да. Бритвой. Несчастный случай на производстве, - улыбнулась Марина, но рот у нее тотчас стянулся.
- Давайте палец!
Корхов обильно полил перекисью подставленный указательный палец прямо над полом. Порез был пустяковый, но вид – устрашающий. В «гистологической» завывали электрогитары, и ревел мужской голос.
- Это у вас? – спросил Корхов.
- Да, - Марина сконфузилась.
- А вы не боитесь, что ваша музыка скажется на результатах?
- Не думаю. Большое спасибо.
Марина не выглядела слишком смущенной.
«Не более пришибленная, чем обычно» - подумал Корхов.
Она ничего не знала. А Корхов знал если не главный, то, по крайней мере, один из важных аспектов ее жизни. Корхов думал: он не стремился это узнать, и не виноват, что знает, но все же ему было не по себе. Будто он украл у Марины какую-то ценность, хотя Марина сама, вероятно, хотела бы ему это подарить. Вернее, ему подложили украденную вещь, а он и взял ее…
- Хотите чаю?
- Не откажусь. Сейчас, секундочку. – Марина побежала в гистологическую выключить магнитофон. Вместе пошли в чайную. Корхов наполнил и включил чайник. Марина поставила на стол большие синие кружки с изображениями знаков зодиака. Корхов помыл лимон и положил его на блюдце.
- Давайте я нарежу лимон, - проговорила Марина. – Судьба у меня такая: все нарезать.
Корхов, было, кивнул, но спохватился:
- Включая собственные пальцы! Позвольте, сегодня я нарежу лимон? Сделаю поперечные срезы лимона…
- Хорошо, - кивнула Марина. – Микротомируйте.
Углы ее губ, было, дернулись в стороны, но голос заметно дрогнул.
- Может быть, перейдем на «ты»? – предложил Корхов. – Хотите, в выходные пойдем куда-нибудь погулять? Или в музей? Не пугайтесь так, - усмехнулся он.
Незаметно поставил украденную вещь на место. «Ой, - обрадовался хозяин-простак. – А я всюду ее искал!» и тут же подарил ценность вору.
Вместо счастья у Марины были испуг, недоумение и чувство, что все происходящее – мираж, и, когда он рассеется, будет удар. Или счастье оглушило ее, или Марина ещё не успела его ощутить? Она держала двумя руками нагревшуюся кружку, которая почти жгла ладони.
Были последние дни февраля. На снегу полосы сине-сиреневых теней. С крыши белыми огоньками летят капли. Уже греющее, казавшееся жарким солнце заливало молоком пыльные окна вагонов и автобусов. Марина и Корхов сидят друг напротив друга: то за столом в Чайной комнате, то на желтых и рыжих скамейках в электричке, то стоят, стиснутые мягкими, в пальто и куртках туловищами в городском транспорте. Двое много говорили между собой: о новостях института, о художественной литературе (Марина порывалась поговорить и о философской, но у Корхова была идиосинкразия к философии, особенно после сдачи кандидатского минимума). Обсуждались и такие темы: как, с точки зрения молекулярной биологии объяснить бессмертие и вечную молодость эльфов, эволюционное происхождение драконьих крыльев, гибель вампиров только от серебряного ножа, пули или осинового кола и страх вампиров перед чесноком. Можно ли считать людей и эльфов одним биологическим видом на основании репродуктивного критерия (свободно скрещиваются и дают плодовитое потомство)? Сидя в кафе, изучали анатомию пирожных. Всё это, конечно, чушь, но неплохое упражнение для ума. Бывало и так, что двое подолгу молчали, но молчание не было ни тягостным, ни неловким. В нем были взгляды и улыбки.
В то утро Марина приехала в институт со своей дачи. Стояла на платформе, ожидая скорого прибытия из города электрички, на которой должен был приехать Корхов. И вот к платформе напротив подкатила зеленая, с желтой полосой электричка, напоминавшая Марине кивсяка или гусеницу. В одном из вагонов увидела Корхова. Когда электричка свистнула и тронулась, среди мелькания, через прозрачные окна, Марина видела, как Корхов в красной куртке идет по платформе. Оба они шли к лестницам по середине платформ, чтобы встретиться на путях и вместе пойти к институту.
На стене одного из кабинетов на третьем этаже тикали часы, и только это напоминало о том, что идет время. Кто-то простучал каблуками по коридору. Двое, как в меду, плавали в ласках, будто соревнуясь – кто из них подарит другому больше поцелуев и прикосновений. И Корхову казалось невозможным и нелепым, что Марина может просто так высвободиться из его рук, Марина с ее длинной шеей и соболиными бровями. Корхову очень нравилось, проводя кончиком пальца, приглаживать эти в меру густые, красиво очерченные брови.
- Я тебя хочу.
И сам тотчас почувствовал, что вспугнул что-то. Глаза ее вмиг остекленели. Марина дернулась, пытаясь освободиться
- Ты что!?
«Что ж, - подумал Корхов. – Это в порядке вещей, и даже хорошо, что она сопротивляется».
- Мне пора, - проговорила Марина.
- Куда это? никуда тебя не отпущу, - проронил он чуть слышно.
Марина рванулась ещё раз, и теперь высвободилась из объятий. Корхов, вдруг похолодев, схватил Марину за руки.
- Я сейчас закричу, - сказала Марина.
Она подхватила свой огромный, чуть меньше, чем у первоклассницы Вики, рюкзак, и неуклюже, спотыкаясь на ровном месте, выбежала. Корхов был взбешен.
Дома жадно хлебал суп, а на второе ел макароны с котлетой, на которых от души расписался кетчупом. Наевшись, почувствовал благодушие, но мысли о произошедшем мешали ему. Корхов думал, что, если бы не его поспешность, то он сейчас мог бы быть не один. А потом стало очень неуютно, даже жутковато. Тогда он позвонил Марине.
- Да, - сказала она холодно. Корхов пытался угадать, была ли это холодность обиды или ее обычный деловой тон.
- Ты где?
- Дома.
- Может, за тобой заехать?
- А ты мне, случайно, ничего сказать не хочешь?
- Хочу. Ты – прелесть.
Последовал вздох пополам с усмешкой. Марина отказалась куда-либо ехать; в последующие три дня была как будто мрачнее, чем прежде. Понемногу это прошло.
Марина пережила стыд и отвращение, переходящие в испуг. А, очнувшись от этого испуга, чувствовала себя так, будто ее вымазали липкой зловонной грязью и могут в любое мгновение выставить на позор. Марина стала уязвимой и мягкой. Она никогда не была уверена в себе, но теперь ей казалось, что в прошлом она была очень сильной, чистой и защищенной.
Эскалатор выносил людей на поверхность, и толпа текла к выходу. Вынес он и Марину. Она поспешно приблизилась к Корхову. Волосы вылезли из-под шапки, шапка сползла на лоб и сползала дальше – на глаза. Одна штанина была заправлена в сапог, другая, понизу мокрая, выпростана наружу. Сапоги в белых солевых разводах. Лицо бледное, зеленоватое, но со счастливыми, светящимися глазами.
- Все у тебя не тик-так, - сказал Корхов.
Марина хмыкнула. Это напомнило ей мультфильм «Падал прошлогодний снег», о котором она не могла думать хотя бы без улыбки.
- Стоять! – приказал ей Корхов. Марина взглянула недоуменно. – Сними шапку и надень нормально. Вот так. Теперь заправь штанину в сапог.
- Она мокрая.
- Тогда достань вторую. Так. Теперь ты восхитительна, - польстил Марине Корхов и поцеловал в губы. Марине было и стыдно, и смешно, и радостно.
«Что же мне с ней делать?» - думал Корхов.
Она не была ни угловата, ни неуклюжа; она была изящно сложена, но почему-то постоянно совершала лишние и неловкие движения, а, садясь или стоя, принимала самые неудобные позы: сутулилась, горбилась, заплетала ноги, вся перекручивалась.
- Марина! Сядь прямо! Локти прижаты к туловищу! Вот так!
Если бы Марина могла вечно вот так неподвижно сидеть… Будь она статуей, это была бы прекрасная статуя. Представьте себе ужас Пигмалиона, если бы Галатея, ожив, задвигалась, как Марина, и неловкими движениями разбивала бы гипсовые модели, роняла на пол инструменты в его мастерской и беспрестанно рассыпалась в извинениях. Вековечному кователю Илмаринену повезло, что дева из золота и серебра не ожила. Принц, королевич Елисей и им подобные! Не спешите целовать спящую красавицу или царевну! Налюбуйтесь ими, пока они неподвижны. Потому что, возможно, первое, что они сделают, очнувшись – свалятся с ложа сна или так двинут локтем в стенку «гроба хрустального», что та вмиг покроется паутиной трещин. Поверьте, им это под силу. Хотя Марина не была ни ребенком, ни студенткой младших курсов, она по-прежнему умудрялась ломать даже то, что сломать было невозможно.
Мировосприятие Марины имело два занятных свойства. Первое: на каждый случай жизни в уме Марины возникала подборка афоризмов, цитат, анекдотов, эпизодов из фильмов. Второе свойство: сама Марина часто выражала свои мысли в форме афоризмов. Она стыдилась обоих этих свойств – ей самой они казались проявлением какого-то комичного высокомерия. Как будто она «умничала». Разве не смешно, когда молодое тепличное создание сыплет сентенциями? Но тотчас думала: а разве молодым математикам запрещается выводить формулы и доказывать теоремы? Ведь эти ее мысли были формулами, выведенными на основании прочитанного и пережитого, часто – выстраданными, теоремами, которые можно доказать. Так был устроен ее ум; это было такое же ее свойство, как цвет глаз.
Корхов представил Марину своей семье, потом сам побывал дома у Марины и познакомился с ее матерью. Это была худощавая женщина с лицом, которое будет у Марины через 25 лет, тоже темноволосая и стриженая, обаятельная и элегантная.
Елена Алексеевна была филологом и прочила Марине такое же «филологическое» или другое гуманитарное будущее, тем более что Марина всерьез интересовалась историей искусств. Профессиональный выбор, сделанный дочерью, вызывал у матери недоумение. Видимо, Марине не хватало просветительского дара, чтобы «заразить» мать своим увлечением. Мысли о насекомых, за редким исключением, вообще не вызывали у Елены Алексеевны ничего, кроме оторопи. А Марина занималась цитологией и гистологией примитивных, первично-бескрылых насекомых. Букашек и козявок. Более того, занимаясь «насекомыми», Марина не могла посоветовать матери, как бороться с садовыми вредителями. Поэтому отношение Елены Алексеевны к работе Марины можно было определить двумя словами на «н»: настороженность и непонимание. Иногда мать и дочь наполовину – в шутку, наполовину – всерьез заговаривали об этом. Марине не сколько обидно, сколько странно было, что претензии к ней предъявляет филолог. С грубо-утилитаристской точки зрения работа Елены Алексеевны была так же бесполезна, если не бесполезнее работы Марины. Марина призывала на помощь Френсиса Бэкона и авторов сборника «Вехи».
«…великая матерь наук [естествознание] недостойным образом была низведена до обязанностей служанки, которая помогает в работе медицине и математике и которая омывает незрелый разум юношей и как бы окропляет их первой краской для того, чтобы потом они уже легче и удобнее воспринимали другие».
«…исключительно утилитарная оценка науки или искусства разрушает самое существо того, что зовется наукой и искусством».
Вот это покусывание, хоть и небезболезненное, Елене Алексеевне нравилось. Но можно заработать мозоль на языке, по сотому разу объясняя разным людям, что без фундаментальных исследований нет прикладных, что нельзя недооценивать категорию «интересного», что через человека природа познает сама себя. Примеры того, как результаты, казалось бы, академичных исследований теперь спасают жизни, можно рассыпать, как хлопушка – конфетти...
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Корхов и Марина ехали на автобусе к Корхову домой. Они стояли, почти обнявшись, сцепив пальцы. Было промозгло и полутемно. Табло над кабиной водителя заливало красным свечением их лица, волосы, одежду. В замызганные и покрытые черной сеткой рекламы окна ничего было не видно, и казалось, что автобус – это замкнутый изолированный мирок, движущийся в неведомом. Космический корабль. Марина прижимала к уху маленький серебристый телефон и резко, раздраженно говорила:
- Да. Я всю ночь буду в институте… У меня эксперимент. Да. Да, это такой эксперимент… Пока.
Надавила на кнопку. Рот перекошен. Корхов давился от смеха.
В ванной шумела вода. В комнате Марина сидела на кровати и натягивала на ноги черные колготки. Колготки собирались гармошкой и наползали на бледную кожу. Это напомнило Марине, как она одевалась в детстве, собираясь в ненавистную школу. Также знобило, и было тошно. Ей жгло изнутри лицо, жгло глаза и сводило нижнюю челюсть. Марина пока удерживалась от плача. Прошедшей ночью наслаждение и радость были намного слабее, чем смущение и страх. Было стыдно, унизительно и больно. Корхов не внушил ей отвращения; кошмаром была мысль, что Марина сама отпугнула и отвратила его от себя. Ей не было сказано ни одного доброго слова. С лицевыми мышцами было не справиться – в какую смешную, безобразную, жалкую гримасу, должно быть, кривилось ее лицо.
«Именно такого утра я всю жизнь боялась».
Да. Именно такого. Происходящее точь-в-точь повторяло кошмар, сложившийся в ее воображении ещё когда она была подростком.
«Бежать! Бежать отсюда скорее! Домой! К маме!»
Но при одной мысли о том, что ждало ее дома, ехать домой уже не хотелось. Воображение рисовало картины одна гнуснее другой. Мать наверняка догадалась, что произошло. В каком помрачении Марина вчера так агрессивно и неуклюже, в душе умирая от стыда, плела про эксперимент.
«Не умеешь врать – не берись. О каком доверии и уважении к тебе теперь может идти речь!?».
Есть повод для злорадства над собой – эксперимент не удался. Сразу поехать в институт? Открыт ли он в субботу? И как было ехать в институт, если все, что она будет видеть, каждый звук и запах напомнят ей о счастье, которое только что было уничтожено? Марина обессилела от отчаяния. Ей хотелось рвать себя зубами и ногтями за то, что она своей неловкостью, неумелостью или какими-то физическими изъянами, о которых, возможно, не подозревала до сих пор, загубила свою жизнь. Но в это все же не верилось. Вода перестала шуметь. Стукнул дверной замок, прошлепали шаги.
- Боже! – шепотом простонала Марина.
В коридоре на полу Марину ждал ее рюкзак. Кое-как обмотала шею шарфом. Шапку на голову – как придется. Пуховик на плечи. Ах, как отвратительно – ведь все равно придется идти к хозяину этой квартиры, чтобы закрыл за Мариной входную дверь. Марина, держа в руке рюкзак, босиком пришла на кухню. Корхов, в толстом теплом халате, стоял у плиты и варил кофе. Когда вошла Марина, резко повернул голову и оторопел.
- Закрой за мной дверь, пожалуйста.
Она не справилась с собой и разрыдалась. Корхов шагнул к ней.
- Марина! Ты что!? Объясни мне, что случилось!? Чем я тебя обидел!?
- Ничем! Ничем! – выдохнула Марина.
- Да скажи мне, наконец, что произошло!?
- Тебе противно! Ведь тебе было противно!
Корхов взял у нее рюкзак и поставил на пол, расстегнул молнию пуховика.
- Вот истеричка. Разве я тебе что-нибудь сказал? Разоблачайся и садись завтракать. Кофе из отборнейших желудей…
- И надо было ждать эти две недели? – сказал Корхов с ласковым укором.
- Надо было, - резко кивнула Марина.
- Ты так считаешь? А если бы я тогда ушел от тебя?
Марина вздохнула и сказала ровным, но тяжелым тоном.
- Я бы очень страдала, но тогда я сказала бы себе, что это – наилучший исход.
- Интересно, - хмыкнул Корхов.
- Это значило бы, что я не ошиблась, и ты оказался бы не тем человеком…
Корхов снова хмыкнул.
- Но я – тот человек?
- Тот! – ответила Марина, медленно и крепко обняла его и прижалась щекой к его щеке.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Ночная Марина разительно отличалась от дневной. Те ее свойства, которые днем невесело смешили и раздражали Корхова, по ночам раскрывались неожиданно и оказывались привлекательными. Марина оказалась едва ли не страстнее его. Тот, первый раз скоро забылся. Она была ласкова и так чутка, что Корхову порой казалось, что Марина читает его мысли. Нет, конечно, глупо было бы подозревать подобные способности у Марины, которая, что называется, не умела общаться с людьми, не всегда распознавала намеки и полунамеки, поскольку сама всегда шла напрямик. Представьте себе человека с содранной заживо кожей, который при каждом прикосновении вместо страшной боли испытывал бы блаженство той же силы. Такова была Марина. Корхову это очень льстило, порой ему почти не верилось, что он может сделать женщину такой счастливой. Только то, что он знал о ее неумении врать, убеждало его, что Марина не притворяется. Порой он не мог отделаться от смутного, не выраженного словами ощущения, что Марина обозналась и приняла его за кого-то другого. Ему было даже неловко. Однажды Марина вдруг обхватила его, сжала и расплакалась, повторяя «Я всю жизнь тебя ждала! Именно такого, как ты! Именно тебя! Моя радость! Только бы это не кончилось!».
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Во дворе горел белесый фонарь. Небо между крышами домов было грязно-розоватое. Корхов разогрел себе на плите курицу и макароны. Ещё скворча, они соскользнули со сковороды на тарелку. Корхов, смакуя, приступил к еде.
Вдруг на кухню вошла Марина. Корхов вздрогнул – он не слышал ее шагов.
- Так-так-так.
- А что? – осведомился Корхов с нарочито наивным видом.
- Кое-кто мне обещал не есть после восьми.
- Я и не ем после восьми. Сейчас уже пол-третьего. Уже можно. Присоединяйся.
Марина села напротив. Ей было смешно, и рассердиться не получалось.
- Я обожаю твою логику. Что же ты – наешься и спать заляжешь?
- Нет. Я хочу все-таки пройти тот уровень. И статьи надо почитать.
- А спать когда?
- В земельке, - просто сказал Корхов. Марина всплеснула руками.
- Ума – палата!..
- А почему – после восьми? – спросил Корхов. – Время че вроде как шесть.
- Есть после восьми для желудка плохо.
Марина сидела, подперев лоб рукой. Волосы, падающие на лоб, были приподняты и топорщились. Корхов долго смотрел на нее, потом улыбнулся, сам не зная, чему, только чтобы прекратить паузу. Марина тоже улыбнулась.
«Несмотря ни на что, это - хорошая девочка, - подумал Корхов. – А это, как известно, диагноз». И решил все же начать неудобный разговор; эти слова давно уже были у Корхова на кончике языка.
- Марина Владовна, - сказал он несколько развязно.
- Да, Дмитрий Николаевич, - ответила Марина тем же тоном.
- Ты бы пошла за меня замуж?
Марина взглянула настороженно.
- Это что, предложение?
Корхову стало неуютно.
- Нет. Это вопрос.
«Но как отступить, если она скажет «Да»», - подумал Корхов, и в его уме промелькнули мысли-миражи о счастливой семейной жизни, в центре которых была Марина – приторные и путаные, как сахарная вата. Но это был лишь миг. В лице у него при этом сменяли друг друга, как будто слетая, выражения досады и спокойной симпатии, почти нежности. Что-то как будто оттаивало в его взгляде. Марина все это заметила и пыталась объяснить.
- Лучше гражданский брак. Сейчас – хорошо…
- Какая ты прогрессивная. А я думал – ты ортодокс и консерватор. А почему?
У Марины с лица пропали остатки веселости, и оно потемнело.
- Потому что так нам будет проще расстаться.
Она закусила нижнюю губу. Корхову показалось, что Марина хочет заплакать, но это было не так.
- А почему ты думаешь, что мы расстанемся?
- Не будем об этом. И потом я тебе говорила, что я сама себя не знаю, особенно с этой точки зрения. Я не могу поручиться сама за себя. Если мы не будем женаты, это позволит нам избежать многих сложностей в случае расставания.
- Это – единственная причина?
- Да. Единственная.
Корхов вздохнул. Ему было легче, он был благодарен Марине, но одновременно он был, к своему удивлению, почти разочарован.
- У меня есть некоторый опыт общения с девушками. А мой отец ушел от матери, когда ей было 45 лет. Она тогда ждала Вику. Отцу это было не надо. Так что все это временно.
- Да, - кивнула Марина. – Всё это действительно временно. Мой отец от матери не уходил. Он умер. А теперь мы с мамой узнаем, что у него была параллельная семья. У меня, оказывается, есть сестра 14 лет. Я хочу ее обнять. Но ее уже так настроили против моей мамы и против меня заодно, что это совершенно невозможно. Свою сестру я видела два раза… Такое унижение.
Корхов не понял последние слова. Унижение было в том, что Марину, ее мать и сестру так долго держали в придуманном мире, который заведомо беднее реальности, в котором человек беззащитен и не знает своих связей с другими. «Лучше горькая правда, чем красивая ложь» - выражение избитое, но, что бы там ни говорили, правильное. Отец как будто поместил Марину и Елену Алексеевну в непроницаемую оболочку своей ласки. Это был блестяще образованный, очень приятный в общении человек; с Мариной у него были прекрасные, очень близкие отношения – так считала сама Марина. Теперь, после его смерти, эта оболочка быстро рвалась, расседалась, и в разрывы лезла правда.
- Ты только будь мне верен, пожалуйста. Как только найдешь другую, скажи – сразу расстанемся. Не унижай меня изменами.
Отдельные реплики этого разговора, свои и Корхова, жгли Марину. Ей нестерпимо захотелось сорваться и бежать к матери или к Соне – они не говорят, что «все временно». С ними – как на твердой земле, с Корховым – как в утлой лодочке. Марина сидела молча некоторое время, напряженно раздумывая над чем-то.
- Но дети у нас будут? – спросила она.
- Уфф! – выдохнул Корхов и произнес – Должен тебе сказать, я терпеть не могу детей.
- А свою сестренку ты тоже терпеть не можешь?
- Нет, конечно, - спохватился Корхов. – Но если бы ее не было, я бы ничего не потерял. И меня тошнит от всего, что связано с беременностью.
Марина молча кивнула.
- А если я все же забеременею? Мало ли, случайно?
- Что я тебе могу сказать – не беременей.
Корхов ощутил неожиданно сильное, в бешенство переходящее беспокойство и ревность. Как будто ему угрожал заведомо сильнейший соперник, неуничтожимый, потому что существовал пока только у Марины в голове. Марина оторопела, но промолчала.
Ещё за два года до того, как Корхов пригласил Марину в чайную комнату, Марине порой представлялось, что она и Корхов идут под одним зонтом и везут коляску. Ни одного другого мужчину она не представляла отцом своих детей. Но ей, конечно, было бы стыдно, а теперь - и вовсе невозможно говорить с Корховым об этих кичовых картинках.
- Ты, кажется, хочешь заниматься наукой? Тогда о каких детях ты говоришь?
- Институт – это не монастырь, - ответила Марина ещё более резко. Почти огрызнулась. – Можно всё успешно совмещать!
- Зная тебя, я сомневаюсь, что ты сумеешь совместить.
Марина зажмурилась и помотала головой.
- Прекратим этот разговор! Пожалуйста – прекратим!
Была середина апреля. В воздухе порой – дымка. Черные ветви деревьев глянцево блестели на солнце. По вечерам солнце делало ветви дерева, росшего напротив окна гистологической, бронзовыми. На размякшей земле среди ржавого прошлогоднего листа и жухлой травы – лужи. Потом кое-где земля подернулась прозеленью, но среди сухих тростников вдоль железнодорожных насыпей ещё лежали обреченные оплывшие и дырчатые пласты снега и льда. Каждый день что-то менялось.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
В стародавние времена была такая пытка: человеку по каплям лили на темя холодную воду. Вот так Марине потом представлялись последние три дни недели общения с Корховым. Когда это началось – сложно было определить.
Корхову нездоровилось в тот день. По всей вероятности, было что-то, связанное с давлением. Он сидел за столом, подпирая голову рукой. Марина предложила ему цитрамон.
- Что ты так беспокоишься?
- Как же мне не беспокоиться?
- Беспокоиться не нужно. Нужно действовать быстро и эффективно. Это женщины обожают розовые слюни и сопли в сахаре.
- Да, - сказала Марина. – Мужчины не пускают слюни и сопли. Они просто падают у дверей квартиры и умирают от сердечного приступа в сорок девять лет.
Так умер отец Марины. Корхову стало неуютно.
- Я не хочу грузить людей своими проблемами.
- Хорошо, - сказала Марина. – Я оставлю тебя в покое. Скажу тебе только одно: ещё есть на свете люди, которым не страшно, что их «грузят». Они ГОТОВЫ прийти на помощь. Даже если им придется многим пожертвовать.
- Это ты, конечно, себя имеешь в виду, - усмехнулся Корхов.
Марина, увы, действительно отчасти имела в виду себя. Но она так же думала о своей матери, о Соне и о множестве малознакомых добрых людей.
- А ты вампириха. Ты питаешься чужими проблемами. Самоутверждаешься или святой себя хочешь почувствовать – не знаю.
Марина ничего не ответила. Она проглотила всё сказанное, и ссоры не последовало.
Корхов когда-то работал на полученных из ЭКО-клиник ранних человеческих зародышах. Их братья и сестры были в свое время более или менее успешно выношены и рождены, а этих, с согласия отца и матери, теперь разделяли на клетки. Это делал и сам Корхов, много раз на протяжении долгого времени. Как-то у Корхова и Марины зашел разговор на эту тему. Корхова неприятно удивил вид Марины – опечаленный и испуганный. «Я понимаю, ты действовал в рамках закона, и у тебя были благие цели. Но, по-моему, это ужасно»… Корхову всё, что она говорила, было дико и смешно. И тогда он отпустил довольно ядовитое замечание по поводу «религиозных убеждений» Марины и религии вообще. Марина резко ответила, что это вопрос ценностей и отношения к людям, включая себя самого. По «религиозным убеждениям» Марина была агностиком. Тогда Корхов со смаком рассказал Марине, сколько «несчастных нерожденных детей» он «раздраконил» на клетки. А ещё рассказал, как однажды забирал из женской консультации «целый рюкзак» абортивного материала – возрастом до 22 недели. Марина слышала про «рюкзак» и раньше, и как раз за это не могла бы осудить Корхова: не он толкнул женщин на аборты, не он эти операции провел. Он точно так же мог бы забирать материал из морга. Но отношение…
«Это потрясающе, - подумал Корхов, глядя на неподвижно сидящую Марину. – Как человек может позеленеть».
Корхов наслаждался произведенным эффектом. И ещё добавил, что не считает людьми детей лет до трех, и был бы совсем не против, если бы узаконили усыпление новорожденных. Эффект превзошел все ожидания. У Марины из глаз лились слезы, она морщилась, Корхову снова было смешно, потому что лицо Марины напоминало ему выжимаемый лимон. Но скоро Корхов сам уже был не рад, потому что вечер был испорчен. Корхов в комнате играл на компьютере, Марина сидела на кухне. Уже засыпая, Корхов слышал, что она продолжала всхлипывать и хрипло вдыхать открытым ртом.
Как-то заспорили, к какому жанру отнести песню, которая стояла у Марины на телефоне в качестве звонка – металл или альтернатива? Спорили горячо и долго.
- Ладно, - сказал, наконец, Корхов. – Я в сортах дерьма не разбираюсь.
Наступила взрывообразная северная весна. Клены салютовали желто-зелеными круглыми соцветиями. Кроны стали рыхлыми. От почек на деревьях и кустах начали отделяться острые листики, сморщенные и нежные. Деревья стояли в зеленом дыму: где-то гуще и ярче, где-то светлее. Земля в парке покрыта белыми звездами ветреницы.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
До предзащиты Сони оставалось меньше десяти минут. Соня настраивала проектор: фиолетовый прямоугольник на белом полотнище то сжимался, то раздвигался. Потом на белом экране появилось изображение рабочего стола компьютера: море и серые скалы в россыпях желтых цветов. Корхов уже сидел на своем месте и беспрестанно то хмыкал, то посмеивался. Он и Марина перебрасывались смешными sms’ками. Электричка, на которой ехала Марина, встала и уже долго не трогалась с места. Пропускали какой-то другой поезд.
Соня была, что называется, бойцом, человеком спокойным, с крепкими нервами. Но все же вдруг обнаружила, что не может снять с флешки колпачок – пальцы сделались влажными и скользили по нему.
«И что мне делать? Не просить же другого снять колпачок…».
Наконец, сняла и вставила флешку в разъем.
Началась предзащита. Соня хорошо отрепетировала свой доклад, и теперь спокойно, уверенно рассказывала о своей работе, демонстрируя слайды со схемами, текстом и фотографиями препаратов. Фотографии были очень красивы, в первую очередь красотой хорошо выполненной работы, которую видели профессионалы. Непофессионалы увидели бы эти изображения как стильные причудливые узоры – фиолетовые и розовые (фотографии гистологических препаратов) и черно-белые (электронограммы). В светящихся на черном фоне темно-синих круглых ядрах, окруженных зелеными и красными сетями и штрихами, было что-то новогоднее. Такие фотографии получают с помощью конфокального и люминесцентного микроскопов.
Некоторые сотрудники записывали вопросы. Уже незадолго до конца доклада ввалилась Марина, запыхавшаяся и взмыленная. Ей хотелось беззвучно закрыть дверь и скользнуть на свободное место, но из-за сквозняка дверь грохнула так, что все обернулись, и Соня примолкла. Начались вопросы, и произошло то, что происходит если не всегда, то очень часто. На любой защите материалом в полной мере владеют только соискатель и его руководитель, а остальные вылавливают из потока информации интересное или хотя бы понятное им, даже если это – один единственный термин. Особенно – многозначный. Особенно – спорный… Это закономерный результат все возрастающей специализации. Она естественна и необходима, хотя и связана с определенными опасностями. Как известно, «Специалист флюсу подобен. Полнота его односторонняя».
Это и случилось на Сониной предзащите. Соне задавали вопросы; она бойко отвечала.
«Ей бы боксерские перчатки» - с улыбкой подумала Анна Петровна. Она была довольна Соней. Пока ещё все было в порядке. Потом заговорил Корхов. У него был даже не вопрос, а замечание, которое он очень резко, с утомленным, ленивым видом высказал с места. Бондарев возразил ему с другого конца зала. Через мгновение Корхов и Бондарев пикировались, каждый уносясь в заоблачную высь в своей области. Про Соню они забыли. А та стояла за кафедрой. Соне хотелось бы улыбнуться, но что-то стыло у нее внутри. Соня понимала, о чем говорил Корхов, и знала, что ему возразить, но Корхов как будто не слышал ее.
Зачитали отзывы рецензентов. За исключением мелких замечаний – похвальные. Корхов слушал вполуха, и развлекался, сочиняя свою рецензию, не имевшую к Сониной работе никакого отношения:
«Обзор литературы убогий. Методы устаревшие и не соответствуют поставленным задачам. Результаты изложены неубедительно. Обсуждение – размазанное. Выводы не соответствуют поставленным задачам, описаниям и рисункам. Соискатель заслуживает присвоения степени ученика младшего дворника».
- Работа неудачная, - сказал Корхов. – Работы нет вообще. Однозначно.
Ещё три голоса наперебой стали возражать ему. Один из них принадлежал Марине.
Соня вытащила флешку и пошла на свое место. Марина позвала Соню сесть рядом. Та, было, взглянула на Марину раздраженно, почти гневно, но, увидев, что у Марины лицо в пятнах и глаза перепуганной кошки, села рядом. Марине хотелось заплакать от душного и едкого, как дым, стыда, которым сменилось недоумение. Ей все тело сводило от мелкой дрожи. А потом было чувство свободного – то ли падения, то ли полета. Почти без страха. Даже немного дух захватывало. Уже в очередной раз за последний месяц она говорила себе «Ухожу!». Но прежде это было лишь ничего не значащим выражением ее обиды. Теперь же она почти решилась по-настоящему. Но чтобы решение стало окончательным, она должна была понять происходящее до конца. Со стороны оно выглядело гнусно и совершенно нелепо, значит, у него были неизвестные ей подоплеки. После предзащиты она говорила с Анной Петровной и Соней у Анны Петровны в кабинете. Они давно сами хотели рассказать обо всем Марине, но не решались – причин тому было множество. «А ларчик просто открывался». У Анны Петровны полная ставка, у Сони – полставки. В годы перестройки количество рабочих мест в институте сильно сократили, и с тех пор ничего не изменилось. У Корхова в лаборатории два нужных и подающих надежды сотрудника едва устроились на какие-то доли ставок. Сам Корхов с его способностями дневал и ночевал в институте. У него полставки. «Разве это справедливо?» – мог бы он сказать. И мог бы добавить, что Анне Петровне уже за семьдесят, а во многих европейских странах в этом возрасте уже не работают в науке… За день до предзащиты Корхов подошел к Соне и предупредил ее, что она защитится «только через его труп». Всё было так ясно и однозначно, что даже горевать было бы совестно. Марине стало легче.
Копья ломались из-за суммы в пределах десятка тысяч ежемесячно. Но за этими грошами стояла не больше, ни меньше – жизнь. Долгие годы без преувеличения очень тяжелого труда. Возможность не выбирать между страстным желанием воплотить свои главные способности, свое призвание, не столь уж распространенное, работать в соответствии со своим складом ума и приносить пользу – и необходимостью «кормить семью». Вот за что шло сражение.
«Да, я, конечно, понимаю, что мы поставлены в такие дикие условия. Но ведь нельзя же…» - думала Марина.
В школе, где когда-то училась Марина, воздух был ядовитый от интриг и сплетен. Марине многое пришлось вынести из-за этого. Представьте себе, что должен был бы испытать гадкий утенок, узнав, что в лебединой стае нравы те же, что на птичьем дворе? Ему могла бы помочь такая мысль: хотя недостатки у домашних птиц и лебедей одни и те же, у лебедей есть достоинства, которых утки и гуси лишены. Что бы там ни было, но для Марины и ее коллег категория «интересного» была все же важнее категории «выгодного».
Марина вошла в «Чайную». Корхов искал что-то на полках. Марина ни о чем не могла думать; в голове были пустота и шум. Она не знала, ни что будет делать, ни что она хотела бы сказать Корхову. Было потрясение, но без испуга – как будто сбывалось то, что она давно ожидала. И впереди были пустота и свобода. Но это были смутные, для нее самой удивительные ощущения. Только дрожали и подкашивались ноги. Но когда она увидела Корхова, того же, что сегодня утром, ей свело внутренности. Марина встала возле стола. На столе лежал пакет с большим желто-зеленым яблоком. На яблоке – наклейка. Корхов искоса взглянул на Марину, развязал пакет и вытащил яблоко.
- Его нужно помыть, - сказала Марина.
- Да ладно!
- Вон на нем наклейка. Оно неизвестно, где валялось. Может, по нему крысы бегали! Давай, я помою.
Корхов блеснул глазами и сладострастно, со смаком, откусил чуть не половину яблока.
- Ах, какой герой, - сказала Марина. – Назло теще себе глаз выколю.
Корхов подавился смехом. Он думал о прошедшей предзащите.
- Если я не могу быть ничем тебе полезна – зачем я нужна?
- Не знаю, - выдохнул Корхов. – Вот и я пытаюсь понять – зачем.
Марина постояла мгновение, повернулась и поспешно вышла.
В кабинете на втором этаже Корхов сел за стол, открыл заляпанный ноутбук и начал работать, но мысли путались. Работать не было ни сил, ни желания. Отвлекся. Поиграл в «косынку», но, не доиграв, закрыл ее и вернулся к статье, которую до этого читал. Вскоре он успокоился и написал Марине sms. Ему было скучно и хотелось домой. Прошло полчаса. Ответа не было. Корхов припомнил разговор с Мариной. Ему очень не понравилось, как она развернулась и вышла. Написал второе сообщение. И на него не получил ответа.
Корхов прошел по второму этажу, поднялся на третий. Подавляющее большинство сотрудников уже разошлось по домам, было безлюдно и очень тихо. Заглянул в гистологическую, в культуральную, в серверную, в чайную. Там пили чай Соня и Бондарев. На душе у Корхова было неспокойно. Спускаясь по лестнице, Корхов столкнулся с Анной Петровной.
- Анна Петровна, вы не видели Марину?
- Когда я видела ее последней раз, она сидела в чайной и разговаривала со Светой.
Анна Петровна могла бы рассказать, что заметила Марину у окна на лестничной площадке, и вид у Марины был потерянный. Анна Петровна тогда очень торопилась. Потом она вернулась, но Марины на лестнице ее уже не было. Анна Петровна случайно увидела Марину и Свету в чайной.
«Черт возьми, - подумал Корхов. – Вот, женская болтливость. Что бы ни случилось, все надо растрепать».
Ему стало крайне неуютно. Он подумал, что Марина, возможно, не отвечает на сообщения потому, что у нее сел аккумулятор в телефоне или кончились деньги на счете, а подзарядить телефон или пополнить баланс она сейчас не может. Он позвонил Марине. Телефон не был разряжен. Некоторое время Корхов слушал гудки, а потом его вызов сбросили. Корхов подождал ещё некоторое время и снова позвонил. Снова вызов отклонили. Корхов принялся звонить раз за разом. Ему хотелось вынудить Марину поговорить с ним. Наконец она взяла трубку.
- Мариша, - сказал Корхов. – Ты получила мои сообщения? Почему ты не отвечаешь?
Было несколько секунд молчания. Затем Марина выключила телефон. Корхов пытался позвонить ещё несколько раз, но ответом ему было гнусавое «Абонент временно недоступен. Перезвоните позже», которое Корхов возненавидел. Ему начало казаться, что именно женщина с ровным металлическим голосом не дает ему поговорить с Мариной.
Последовал вечер и двое суток одиночества. Конечно, попытки дозвониться до Марины занимали не все его время и не все мысли. Весь вечер после ссоры Корхов играл в компьютерную игру, в субботу был на выставке, а в воскресенье ездил к матери и сестре. Но эти дни запомнятся именно тягучим ожиданием, тревогой и бешенством, когда на его звонок в очередной раз не хотели ответить. Корхов понимал, что дело зашло дальше, чем он предполагал. Он пытался понять, что случилось. Порой у него в голове, как комариный писк, звучало:
«Она сидела в чайной и разговаривала со Светой».
…разговаривала со Светой.
В понедельник Корхов увидел Марину в вестибюле. Она твердо и быстро прошла мимо, глядя в пол. Корхов окликнул ее.
- Марина, что произошло?
Второй раз они столкнулись на лестнице. Марина ускорила шаг, почти вбежала в дверь коридора третьего этажа и – в серверную. В одном из помещений была открыта дверь. Там работал Бондарев, и Корхов не хотел, чтобы тот видел, как он, Корхов, бросается за Мариной. И все же Корхов прошел за ней в серверную.
- Объясни мне, что случилось? – спросил он сдержанно.
Марина смотрела на Корхова. Она была будто испугана или оглушена, и отчего-то ей было стыдно. Это было опустошением после всего, что Марине пришлось пережить в прошедшие два дня. А теперь ей предстояло эту пустоту и испуг упорядочить и выразить словами. Корхов – двуногая угроза для нее, для симпатичных ей людей и их работы. Марине странно было, что он переживает.
- Тебя обидело то, что я сказал? Это чушь полная! Я был взбешен.
- Странно, что ты не понимаешь... Нам лучше расстаться.
Корхов оторопел, но не слишком поверил этим словам.
- Я прошу не звонить мне больше, - сказала она. – Ты ставишь меня в неудобное положение: отвечать тебе у меня нет ни желания, ни возможности. И сил тоже нет. Я не могу отключить телефон: мне звонят ещё другие люди. Звонит Анна Петровна, звонит Соня, звонит мама.
- Марина, послушай, - сказал Корхов. – Если что-то было, неужели из-за какой-то белиберды всё могло вот так сразу исчезнуть?
- Ничего не исчезло, - сказала Марина. – Но мы идем слишком разными дорогами. Я не вернусь к тебе. Не могу. Это было бы для меня кошмаром.
- Не надо громких слов, - сказал Корхов. – Что же у нас было такого кошмарного?
«Копеечная непримиримость» - подумал Корхов.
- Во-первых, я не коврик, чтобы об меня вытирали ноги.
- Да я не хотел тебя обидеть! Я это болтнул в раздражении!
- Это продолжалось целый месяц.
- Ты ни разу не сказала мне, что тебя что-то задевает.
- Я постоянно плакала. Ты не мог этого не видеть.
Корхов видел это. Но он считал причины этого плача столь недостойными уважения, что не мог сочувствовать Марине. Ему было только смешно. Больше того, такое сочувствие он бы счел унижением, насилием над собой и «торжеством слабого над сильным». Слезы Марины были вроде писка лабораторной мыши – хотелось думать, что это – скрежет механизма, но на душе что-то скребло и ныло. Но оттого, что Марина – не мышь, не бессловесная тварь, неприятное чувство было ещё сильнее, и даже приятно было обвинить Марину, отчитать и посмеяться.
- Я не хотел тебя обижать. Но я обещаю, что этого больше не будет.
Она опустила голову и нахмурилась. Марина судорожно обдумывала что-то.
- Довольно и того, что у тебя есть эта потребность – язвить мне. На сколько тебя хватит? На неделю? На день? На час?
О другой, главной причине, Марина сказать Корхову не могла.
«Мне отвратительны сплетни, интриги, вся твоя подковерная возня!».
- Зачем ты стал ухаживать за мной? Тебе ведь Света нужна.
Корхов вздрогнул. Ему снова показалось, что Марина читает его мысли.
- Откуда ты знаешь?
«Когда я видела ее последней раз, она сидела в чайной и разговаривала со Светой».
- Неважно. Теперь мне многое ясно. Я тебя понимаю. Она безупречна. Это действительно так. Без иронии.
«Стоит ей пальчиком тебя поманить, ты пойдешь за ней» - подумала Марина.
А Корхову Света вдруг стала отвратительна «Да, безупречна…». Все, что говорила Марина, казалось Корхову так легко опровергаемым.
- Только не надо разоблачений. Если бы ты мне не нравилась, я бы не стал ухаживать за тобой.
Марина едва удерживалась, чтобы не сказать «Тебе просто нужна была женщина». Она считала это недостойным, но за язык тянуло нестерпимо. «Я не ошибусь, если скажу, что ты пошел по пути наименьшего сопротивления?».
Марина тяжело прерывисто дышала. Корхов стоял перед ней, глядя сверху вниз, обескураженный тем, что его неосторожные слова, сказанные в бешенстве, стали причиной для ссоры, последствия которой он не мог даже представить. Он видел, что не понимает Марину. Приписывать Марине собственные предпочтения и обычные реакции и на этом основании предугадывать что-либо было бесполезно.
- В конце концов, у тебя тоже есть соперник, которого тебе не стоит недооценивать.
Корхов ушам своим не поверил, и принялся судорожно перебирать в уме всех общих знакомых «Неужели! Кто?».
- Надо же, - сказала Марина. – Забеспокоился. Не беспокойся. Мое одиночество.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
«Дарю авторам фантастики и фентези сюжет. Он, впрочем, не нов. Итак, существует страшный сумрачный лес. Где-то в этом лесу есть светлая поляна, а на ней – волшебный артефакт. Пресловутый «пятый элемент» во всех ипостасях. Эрос, агапэ, филия и сторге, слитые воедино. («В одном флаконе» – поперчим это блюдо сарказмом, уменьшим пафос). Страстное утверждение бытия другого. Восприятие другого в его бесконечности. Без гнусного «растворения», обедняющего и развращающего обоих. То, о чем писали Соловьев, Бердяев, Лосский и Фромм. Взаимная забота и развитие разных и равных. Горение, активность, творчество, торжество духа. Доподлинно не известно, существует ли волшебная поляна, находил ли ее хоть один смертный и откуда пошла сама легенда о ней. Большинство не то, что не верит в существование сокровища, а даже не знает о нем, и довольствуется небезопасными побрякушками. А многие из тех, кто отправлялся искать поляну, оказывались растерзаны населяющими лес чудовищами. Мне казалось, что я вижу свет между древесных стволов. Я не хочу больше искать поляну. Я хочу вырваться из леса и бежать без оглядки прочь. Но чудовища накинулись на меня, топчут, рвут зубами и когтями.
Что ещё должно произойти? какую гнусность он ещё должен сделать, чтобы меня от него отвратило? По-прежнему он – единственный мужчина, который мне желанен, единственный, о близости с которым я могу думать без омерзения и страха. Или напротив – теперь это трусость? И я должна выдержать испытание, и, что бы ни было, оставаться с ним? Я бы терпела и принесла бы эту жертву, будь я уверена, что она нужна. Но ведь нет.
Смогла ли я хоть раз увидеть его самого, как он есть, или лишь свое представление о нем? Что я о нем знаю? Я готова поверить, что его иглы и шипы – это защита, что он уязвлен и напуган чем-то на всю оставшуюся жизнь. Я верю, что он мог бы и может стать лучше, чем есть сейчас. Только у меня больше нет ни сил, ни желания всматриваться в эту клоаку – душу его. Авгиевы конюшни. Да он и сам не хотел бы этого. Я видела то, что он мне показывал. Лучшее в себе он мне не открывал. Я прощаю. Давно простила. Но это не значит, что я должна и дальше терпеть все это. Я желаю ему счастья. Искренне желаю. Только, ради Бога, подальше от меня… Можно сказать затасканную фразу – я его идеализирую. Что это значит? Можно приписать человеку качества, которых нет. А можно «видеть человека таким, каким его задумал Бог» (Достоевский).
Пер Гюнт
Так говори же! Где был «самим собою» я — таким,
Каким я создан был, — единым цельным,
С печатью божьей на челе своем?
Сольвейг
В надежде, вере и любви моей…
Да, до разрыва Марина видела Корхова таким, каким он должен был бы быть, по крайней мере, она на это надеялась, а теперь таким, каким он представал в действительности. Изменился только фокус восприятия.
«От самооправдания до самовосхваления один шаг. Это лесть себе, чтобы прикрыть одно, предельно простое: я одержима. Я хочу его. Я хочу, чтобы он был со мной. И поэтому я от всего отступалась и утиралась от его плевков. Это нелепо и похабно – прикрывать свою одержимость ложным самоотвержением. Меня всегда это смешило, когда с мармеладной физиономией, с губами дудкой, кутают и кормят с ложечки здоровенного кабана. …Я всё сносила и молчала, потому что боялась рассердить его и потерять. И именно поэтому я его потеряла. Я позволила вытирать об себя ноги, и теперь никогда не смогу убедить его, что этого нельзя было делать. Попробовал бы он Свете сказать хоть малую толику того, что я от него слышала».
Но, перенося очередную каплю ледяной воды, падавшую на темя, Марина от своих взглядов и желаний не отказывалась. Она лишь надеялась, что Корхов со временем одумается и устыдится; рассеется едкий чад, и останется - главное.
«Или я теперь обманываю себя? Ведь это клевета. Или справедливо и то, и другое одновременно? Тогда у меня была радость, и было блаженство. Теперь радости не стало, но и боль слабее. Или – боль слабее, но и радости не стало. А ведь иная зубастая дамочка или бабища уже давно объявила бы меня дурой, фыркнула на все мои рассуждения и сказала «Лесом! В сад! Свободен! И – с песнями на поиски».
Где бы ни находилась Марина, чем бы ни занималась, и каким бы напряженным ни был ее труд – муки и мысли о случившемся не оставляли ее. Пытаться заглушить их каким угодно делом было так же бессмысленно, как заглушать негромкой речью вой. Именно вой – долгий, тягостный, надрывный – вот, с чем можно сравнить то, что творилось на ее душе. И резало, и винтило, и саднило. А порой чувствовались пустота и свобода. Пространство раздвинулось. Вокруг – простор, над головой – высокое небо. Как будто сбежала из тюрьмы. В голове мутилось от обилия возможностей и интересных занятий, которыми Марина обогатит свою жизнь, когда утихнет вой.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
В пол-второго Корхов сел в салон своей машины, пахнущий автомобильным шампунем. Забрать сестру из школы, привезти домой и накормить супом. Представилась тарелка золотистого бульона. Рыжие веселые кружочки моркови и куриная ножка. И самому, поесть, конечно. Это в скобках. Это займет… Немного времени. По крайней мере, Корхов должен был успеть назад в институт к пяти часам. В это время в конференц-зале будет делать доклад однокурсник и бывший коллега Корхова, ныне работающий в Дрездене. В желудке ещё не сильно, но уже ощутимо резало, и проблемы с люминесцентным микроскопом и с нерадивым студентом, делавшим в лаборатории Корхова бакалаврскую работу, разрастались до безобразно огромных размеров, а решение, хотя оно вообще было ясно Корхову, пряталось от него. Злой и раздраженный, Корхов вылез из машины возле блочного, буквой Н, здания школы, где училась Вика. Других детей, видимо, уже разобрали по домам, и Вика, в своей красной курточке, стояла на бетонной ступени, держась за перило. Синий рюкзак с мультяшным котенком на переднем кармане стоял возле нее и по высоте доходил ей до бедра. Корхов подошел к сестре. Она напоминала ему какого-то маленького, беспокойного зверька, а сегодня у нее на лице было ещё три прыща: на лбу (между бровей, чуть слева), на щеке и возле носа.
- Почему ты поставила портфель на землю?! – возмутился Корхов вместо приветствия. – Дома будешь отмывать, неряха!
- Сам такой!
- Идем быстро!
Корхов подхватил рюкзак – руку сильно потянуло вниз. И семи-восьмилетние дети должны таскать это на спине.
«Рюкзак больше самой» - подумал Корхов.
Сели в машину. Вика, маленький неприятный зверек – на заднем сидении. Рядом с ней, в качестве второго пассажира – синий рюкзачище. Светофор. Красный. По зебре переместился кусок уличной толпы. Желтый.
- Мне плохо, - сказала Вика. – Я заболела.
- Мфм, - промычал Корхов, напряженно глядя на нижний кружок светофора и думая о дрезденском приятеле. Зеленый.
Дома. Вика долго возилась в прихожей, в ванной, в своей комнате, меняя форму на спортивный костюмчик. Корхов разогрел суп.
- Вика!!!
В тарелках с синим узором дымится золотистый бульон с куриными голенями, веселыми оранжевыми кружочками и лапшой. Вика часто воображала: она – птенчик, лапша – червяки. Но сейчас Вика вяло возила по столу черенок столовой ложки.
- Ешь! – сказал Корхов, которого вдруг взбесило, что Вика не ест.
- Не хочу! – протянула Вика.
- А ну, живо! – прошипел Корхов. Его вид напугал Вику и озадачил, но поведения она не изменила.
- Не стану я есть твой суп! – крикнула девочка.
- А я тебе сейчас как тресну в лоб! на два метра улетишь, - задушевно пообещал Корхов. Он стал мыть свою опустошенную тарелку. Часы на запястье. - Я – не мама. Я вокруг тебя козлом скакать не буду. Я должен тебя сдать маме с рук на руки, и мне плевать, хочешь ты есть или не хочешь.
Вика хотела выкрикнуть что-нибудь, но на мгновение для нее наступила тишина. Вика вспомнила, как мама говорила ей: кричать – глупо, это – признак слабости. Умный и сильный говорит негромко, но его все слышат, и обидчика не всегда, но часто можно победить СЛОВОМ.
- Вот вырос большой, а ума не набрался, - сказала она тихо, с укоризной. – Можешь дать мне в лоб, и пусть тебе будет стыдно.
Мыльная пена на оранжевой губке.
- Это почему мне должно быть стыдно?
- Только трусы маленьких обижают.
- Это кто тут маленький – вот эта кобыла огромная? И потом – я же из лучших чувств тебе дам в лоб. Близкие всегда в лоб дают из лучших чувств… Если только речь не о наследстве.
Посуда под потоком воды выходит из мыльной пены. Вика добилась своего. Перемена ее тона и то, что она говорила, немного отрезвили Корхова.
- Я не могу есть, - сказала Вика. – Мне плохо. Меня тошнит.
Корхов очнулся окончательно. Он вспомнил, что ему говорила Вика, когда он стоял перед «зеброй». И прыщи. Он подошел к Вике и дотронулся до ее лба.
- Ты как сковородка. Что у тебя болит?
- Прыщи жжет и щиплет. И голова болит, - сказала Вика, пытаясь не плакать.
- Извини, у тебя только на личике прыщи?
- Нет. Ещё на плече, на животе и на спине, - отчиталась Вика.
- Так, подруга. У тебя, похоже, ветрянка.
Он взял сестру на руки и перенес в комнату. Постелил Вике постель. Вышел ненадолго, чтобы Вика могла переодеться в пижаму.
«Позвоню маме и поеду на доклад» - подумал Корхов.
- Мама, привет, - говорил он в трубку. – У нас ЧП. Вика ничего умнее не придумала, чем заболеть ветрянкой.
- Я не виновата! – крикнула Вика из комнаты.
Корхов вошел к ней, улыбаясь. Вика смотрела испуганно и возмущенно.
«Я сейчас уеду, - подумал Корхов. – А это существо, метр с кепкой, останется в пустой квартире, наедине с температурой под сорок…».
И твердо и спокойно решил дождаться возвращения матери вместе с Викой.
- Это так говорится. Скоро мама приедет. Сейчас смажем твои прыщики, там, где ты не стесняешься.
Вика сидела, свесив ноги с кровати и сняв верх пижамы. Корхов, ватной палочкой, смоченной зеленкой, смазывал огромные мокнущие прыщи – на плече, на спине, на животе, на груди. Зеленка, это, конечно, не зеленка, а волшебное снадобье. Вика морщилась – от зеленки жгло и щипало ещё сильнее. Корхов помог сестре надеть рубашечку.
- Тебя сегодня обкидало?
- Нет. Вчера. На лице прыщи сегодня появились.
- Ты маме говорила?
- Нет.
- А почему не говорила?
- Она бы меня в школу не пустила. А у нас сегодня была КОНТРОЛЬНАЯ ПО МАТЕМАТИКЕ!
- И ты больная потащилась в школу!?
- Людмила Владимировна говорит, что я и так не учусь, а только болею! Я ничего не могла решить! Мне два поставят!
Вика действительно проболела почти весь учебный год, но исправно делала и домашнюю, и классную работу, а Надежда Ивановна носила Викины тетради в школу на проверку. Корхов видел эту Людмилу Владимировну, ещё очень молодую колоссальную женщину с лицом-пузырем, перекошенным неизбывной мрачной злобой, и бедрами, занимавшими весь проход между парт. Было несколько случаев, когда она проявляла и доброту, и мудрость. Причиной свирепости был свойственный многим молодым учителям и преподавателям страх, но свирепость пугала не отпетых озорников, а хороших девочек вроде Вики.
- Контрольная, это, конечно, важно, - сказал Корхов. – Но у тебя этих контрольных будет, - он махнул рукой. – Воз и маленькая тележка. А если поступишь в Университет, то у тебя в сессию будет по пять экзаменов. И так – четыре-шесть лет. А зачетов и контрольных – не счесть. Так что учись хорошо, но относись философски. А теперь ты заразила ещё других ребят!
Вика, раздавленная несчастьями, расплакалась.
- Не плачь, - сказал Корхов мягко. – Как получилось, так получилось. Ветрянкой лучше в детстве переболеть. Хочешь ко мне на коленки?
- А я тебя не заражу?
- Нет. Я уже болел. Антитела есть. Я могу заболеть, только если твой штамм очень сильно отличается от моего.
- А если отличается – штамп?
Корхов усмехнулся на «штамп» и сказал.
- Значит, переболею, и будут у меня антитела против твоего штамма – для коллекции.
- Я не хочу, чтобы ты этим заболел.
- Когда-нибудь и ты будешь кого-нибудь лечить и рисковать заразиться. Это дело такое.
Посадил Вику себе на колени.
- Ну, что, скажешь: братец у тебя – моральный урод. Накричал на больного ребенка, в лоб хотел дать.
- Нет, - испугалась Вика. – Не скажу.
- Ты моя хорошая, - сказал Корхов. - Все проходит. Надо просто потерпеть. Недельку похвораешь и поправишься. А потом мы с тобой пойдем в зоопарк.
Пришла Фифа, села, поставив передние лапки перед собой, посмотрела на хозяев, и, не зная, что ей дальше делать, полизала себе спину. Опять посмотрела на хозяев. Между зубов кончик розового плоского языка.
- Вот, видишь, - сказал Корхов. – Фифа к нам пришла. И дразнится.
Так он сидел с Вероникой на коленях.
«Жаль, что Марина меня не видит» - подумал он.
Надежда Ивановна попала в пробку и приехала уже после четырех. Корхов не успел на доклад, и, вернувшись в институт, нашел дрезденского друга в чайной комнате за ноутбуком. Извинился, объяснил, что произошло. Приятель его понял. То, что они работали над сходными проблемами, избавило гостя от необходимости вводить Корхова в курс дела, и, показывая презентацию, он разошелся и в итоге сделал второй доклад для Корхова – гораздо подробнее и эмоциональнее того, что был сделан в конференц-зале. Рассказывал о своей жизни в Дрездене, об институте, о рабочей группе. Корхов хорошо понимал, о чем идет речь, потому что периодически ездил работать в Берлин.
Поехали к Корхову домой, болтали допоздна и пили уже не только чай. Корхов был счастлив: впервые за долгое время это было общение с коллегой, не отравленное никакими распрями. Но временами на душе болезненно тянуло – как там Вика? Спит ли сестра, или ей так плохо, что она глаз не может сомкнуть?
Корхов мог бы сколько угодно твердить себе, что без этого никто не вырастает и ветрянкой лучше переболеть в детстве, но ему было стыдно, что он такой большой и здоровый, а Вика такая маленькая и больная. Каждый день Корхов ездил к матери и сестре. И каждый раз он что-нибудь привозил Веронике: фрукты, киндер-сюрпризы, мягкие игрушки. Привез книжку «Денискины рассказы» главным образом из-за рассказа «Зеленчатые леопарды» - в утешение больной. Вика радовалась, но радость была кратковременной и гораздо слабее, чем у здоровой. Ей было не до чего и ничего не хотелось. Она, как под водой, лежала в жару, с тяжелой мутной головой, с щипанием и жжением. Прыщики в разных местах выскакивают… В один день, при всем ее мужестве, Вика не выдержала, и прыгала по комнате, плача – очень сильно жгло. Воспалился намазанный зеленкой прыщ возле носа. Прорвался, кровоточил – образовалась коричневая корка с трещинами. Надежда Ивановна ухаживала за Викой и готова была бы сама десять раз переболеть, если бы можно было таким образом избавить от ветрянки дочку.
Корхов рассказывал сестре, как ее организм борется с вирусом.
- И вот клетка эпителия, зараженная вирусом, чувствует, что с ней что-то не ладно, и кричит своим… Конечно, не кричит, а секретирует… Извини. «Атас! Шухер! Палундра!». Другие клетки говорят «Но пасаран!» и образуют определенные межклеточные контакты… Дендритные клетки отправляются в лимфатический узел, чтобы рассказать Т-лимфоцитам о происходящем... И такое начинается…
То ли лекция, то ли боевик. Надежде Ивановне сын напоминал геолога из фильма «Подкидыш». Но Вика точно запомнила суть сказки о героическом иммунном ответе.
Фифа почти неотлучно была при маленькой хозяйке, спала, свернувшись клубком под диваном, и вела себя тихо-тихо.
Через несколько дней Вика проснулась, чувствуя себя почти здоровой, и прежде всего, удивилась, почему у нее раньше не было этого ощущения, и почему она ничем не занималась все эти дни, когда у нее так много важных и интересных дел. В тот же день дралась с братцем подушками.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Марина включила свет, чтобы лучше видеть свою работу. Одна из ламп дневного света начала тоненько жужжать. Марина сидела за микротомом и резала парафиновый блок, в который был залит ее объект. Микротом был санный, и Марина делала повторяющееся движение правой рукой вперед-назад. На Марину и от нее ездило большое, острое, тяжелое лезвие и снимало с блока пластиночку толщиной 5 микрон. Пластиночки, прилипая друг к другу, образовывали прямую ровную ленту. Лента радовала глаз. Сегодня хорошо резалось. Пластиночки были немногим уже сечения блока, не мятые, без царапин и разрывов. Работа однообразная, механическая, отнимает много времени, любое нарушение на любом этапе может погубить все дело, а узнает об этом исследователь только покрасив и отсмотрев препараты. Но если всё в порядке – он будет вознагражден. Микротом звякал, когда блок каждый раз на 5 микрон подвигался под лезвие, и вместе со звуком при движении части, несущей лезвие, получалось нечто вроде «тилибом». Марина говорила, что она «тилибомкает» на микротоме. Но удовольствие от работы не могло заглушить нравственную тошноту и зуд. Так же горели лампы. Так же пахло парафином. Те же звуки, те же движения, что в тот вечер. Марина кисточкой переносит ленту на черную бумагу, снова начинает резать. В коридоре раздались шаги. Марина не перепутала бы их ни с чьими другими. Дверь гистологической приоткрыта. Корхов подошел к двери серверной, лязгнул замок. Корхов неплотно закрыл дверь, и от сквозняка она приоткрылась. Корхов не оглянулся и не видел Марину в гистологической даже боковым зрением. У Марины в груди всё как будто горячее и мягкое, как воск. Всё было, как в январе, и не верилось в то, что было потом. Зимой, когда в окне была сеть ветвей, и сейчас, Марину, как цепь, удерживал страх. Тогда это был страх нарваться на непонимание, на подозрения, на недостойное поведение, на насмешки. Теперь – страх за свою судьбу. Марина твердила себе, что Корхов – негодяй. Но эта мысль представлялась Марине щепкой, болтающейся на поверхности воды. Был хмурый, серый вечер. Ветер вытягивал, трепал, как будто хотел порвать рыхлую зеленую крону дерева за окном. Небо было в тучах, похожих на грязную вату. Ударил дождь. Он гремел по металлическому сливу, капли отскакивали от железного листа и рябили над ним. Вдалеке дождь обращался в сероватый туман. По оконному стеклу наискосок ползали прозрачные черви и амебы капель, преследовали друг друга, сливались. Дождь не был очередным повторением, и отвлекал Марину от мыслей о ее беде.
Скрип двери, шаги. Голос, сдержанно-весело говорящий что-то Бондареву. Опять шаги и лязг замка.
Марина перестала работать и сидела неподвижно. От гула воспоминаний Марине стало страшно. Она отодвинула черный лист с лентами, чтобы не дохнуть на них, и уткнулась лицом в сложенные на столе руки. Если бы Корхов вошел сейчас сюда и снова попытался помириться, Марина простила бы все обиды – и прошлые, и будущие, авансом. Вскоре вернулась к работе. Бритвой разрезала ленту на несколько частей и раскладывала их на предметные стекла, смазанные яичным белком и залитые дистиллированной водой. Тогда Марина порезалась бритвой. Ленточки, расправляясь, вытягивались.
Корхов на некоторое время ушел с этажа.
Марина могла бы работать до десяти вечера. Было только семь. Марине казалось, что она отлынивает от работы и чуть не дезертирует.
«Хватит на сегодня. Нечего мне здесь ждать. Только мучиться».
Убралась в гистологической. Тучи в полном боевом порядке отступали, открывая голубое небо.
Марина шла по дорожке парка. Одно из окон института, подчиняясь солнцу, горело тем же рыжим предзакатным светом. Мокрые молодые листья отражали солнечный свет и покрывались расплавленным золотом. В траве сияли капли. Иногда задержавшийся в древесной кроне остаток дождя обрушивался вниз.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Пустота, образовавшаяся в жизни Корхова, томила его. Было ощущение неустроенности. Тошно было возвращаться домой, как во время ремонта или сборов для переезда. Обдумав всё, Корхов решил переговорить с Мариной. Это было главное дело, которое Корхов наметил себе на тот день, и ехал в институт, как на битву. Но в первой половине дня был занят некоторыми неотложными делами, а потом почувствовал, что от голода всё раздражало, и мысли не шли в голову.
В чайной за столом сидела Света. Над крепким чаем в цилиндрической кружке поднимались красивые и причудливые завитки и струи пара. У Корхова в душе что-то дернулось, когда он увидел Свету. Поздоровались. Он щелкнул кнопкой на электрическом чайнике и поставил контейнер с едой в микроволновку. В чайнике сипло забулькало и забурлило. Звонком микроволновка сообщила, что еда разогрелась. Налив себе чаю, Корхов сел за стол. Стали беседовать. Обсудили конфокальные микроскопы. С плеч Светы красивыми, крупными складками лилась бирюзово-голубая ткань ее кофты. Светлые глаза молодой женщины тоже стали голубыми, с бирюзовым оттенком. Корхов глотнул чаю и обжег себе язык и нёбо.
Немного скрипящее меццо: «Когда я видела ее последней раз, она сидела в чайной и разговаривала со Светой». Здесь они сидели и говорили. Корхову вдруг ярко и ясно представились две молодые женщины, сидящие за этим столом. Две картины возникали в воображении то порознь, меняясь местами, то одновременно, то будто перетекали одна в другую. Первая: Марина говорит, Света участливо слушает. Вторая: Марина плачет, а Света утешает ее и тоже начинает говорить… А сейчас Света наблюдала. Корхов подумал, что она, возможно, не может вынести, что персонажи кое-как, наспех сочиненной ею истории посмели зажить собственной жизнью и хоть на короткое время стать счастливыми друг с другом.
«Или ты не можешь простить мне, что я не умер от горя после твоего отказа? В любом случае, ты в выигрыше. Должно быть, ещё сумела набить себе цену».
«Все-таки я по-свински с ним поступила. С ними обоими» - подумала Света, но сколько-нибудь сильных угрызений у нее не было. Только смутный душевный зуд. Впрочем, была и гордость собой. Света рассказала Марине не только об ухаживаниях Корхова и своем героическом отказе, но и о подковерной борьбе, которую вел Корхов; о многом Соня, Анна Петровна, Марина и Бондарев даже не подозревали. Но рассказ Светы неплохо их вооружил.
«По крайней мере, я вывела тебя на чистую воду».
Точеные длинные пальцы с ногтями, глянцевыми снаружи и молочными внутри, разлепили голубую упаковку шоколада.
- Угощайся.
Корхов взял себе кусочек. Света сидела боком, нога на ногу. Углы колен и плавные линии икр. Было жаль, что они принадлежали одной только Свете. С ними нужно было что-то сделать. Хотя бы взять руками и целовать.
«Когда я видела ее последней раз, она сидела в чайной и разговаривала со Светой».
Скрип алмаза по стеклу… Света допила чай и вымыла свою кружку. Корхов дождался, когда Света уйдет из чайной комнаты, а сам направился в гистологическую. Марина ставила что-то в шкаф. Когда вошел Корхов, она обернулась и вдруг как-то осела, но не сделала ни шагу.
- Марина, - осторожно сказал Корхов, - у тебя есть время поговорить со мной?
Марина кивнула.
- Мариша, прости меня.
- Хорошо, - глухо и мягко сказала Марина. – Давно уже простила.
- Ты вернешься ко мне?
Она подошла к столу. Видимо, она хотела сесть и так продолжить разговор, но Корхов остался стоять, и она не стала садиться.
- Извини, сейчас я буду говорить вещи, которые, возможно, будут тебе очень неприятны. Прости меня, но это необходимо для нас обоих. Тебе нужна Света?
- Боже, опять начинается…
- Да, - возвысила голос Марина. – Начинается. Но в последний раз.
«Почему в последний раз?» - мелькнуло у Корхова в голове, и ему стало очень не по себе. Как будто зябко.
- Я тебя предупредила.
- Да, да, хорошо.
- Ты со мной из-за какой-то житейской необходимости? Это так? Скажи, только честно.
- Ты не имеешь морального права задавать мне эти вопросы.
- Возможно. Но я имею право не подвергаться такому унижению. Я не хочу быть на безрыбье.
«Это словцо!».
Корхов медленно выдохнул.
- Чего ты хочешь от меня?
- Пойми меня правильно. Я не хочу лезть к тебе в душу. Но я хочу искренности и честности. Ты должен однозначно решить, действительно ли тебе нужна я, я или кто-то другой. Ну, решай!
Марина подумала про Соню, про Анну Петровну, про интриги, и вновь ей показалось, что это – исчезнет, станет поводом для смеха и стыда, и останется – главное.
- А почему ты позволяешь себе командовать? – усмехнулся Корхов, но тотчас посерьезнел. Он невольно стал всматриваться в себя и искать ответ на вопрос Марины.
- Я не готов ответить тебе сейчас.
- Этим ты уже наполовину ответил, - проговорила Марина и взялась обеими руками за край стола. - «Потом», как и «завтра» не наступит никогда, прости за тривиальщину. Решай!
- А ты?
- За себя я уже решила.
Она стояла возле стола так, что одной ее ноги было не видно. Та нога, которую было видно, поставлена косолапо. Туфелька пыльная. Марина щурилась, морщила лоб. Губы кривились. Корхов подумал ещё мгновение.
- Мариночка, - медленно сказал он. – Нам действительно лучше расстаться.
«Вот так. Пришел мириться, а теперь прощаюсь с ней».
Марина кивнула, полузакрыв глаза.
- Ну, вот и всё. Прости меня. Спасибо за мужество и откровенность.
- Иронизируешь?
- Нет. Без иронии.
Корхову показалось, что ее шатнуло. Она с характерным звуком сильно втянула носом воздух. По щекам потянулись мокрые полоски. Корхова ее слезы давно злили, но сейчас ему стало неловко. Он был причиной и безобразного всхлипа, и мокрых полосок.
«Ну, что же делать? Разве я виноват? Нет, никто не виноват. Кто же знал. Так, наверное, лучше. Возможно, она права».
- Послушай меня. Я очень боюсь, что причинил тебе вред. Честное слово, я жил с тобой не на безрыбье. Только не думай, что дело в тебе. Дело во мне. Ты можешь сделать счастливым любого мужчину. За исключением меня.
Лицо Марины было красное и мокрое, казалось, что оно тает.
«Как же я буду без нее? Оставила меня с мечтами об этой… Ешь теперь эти мечты, в постель с ними ложись. Не хотел бы приближаться к Свете и на пушечный выстрел».
- Но мы останемся друзьями? Или ты меня уже ненавидишь?
- Нет-нет, - быстро заговорила Марина. – Я всё понимаю. Мы останемся друзьями. Только, пожалуйста, сейчас – уйди! Ради Бога, уйди!
- Тебя можно оставить одну?
- Можно. Не обольщайся.
- Господи! У меня и в мыслях не было такого. Просто вдруг тебе станет плохо или что-нибудь в этом роде.
- Нет. Не тревожься. Пожалуйста, уйди!
- Ухожу, ухожу!
Корхов сделал шаг и обернулся.
- Только я тебя прошу: пусть всё это останется между нами.
- Я обещаю тебе это.
Корхов вышел из гистологической и быстро направился прочь. Понемногу сконфуженность уступала место страшному раздражению. Марина, ее мокрое, клюквенное лицо, гнусавый голос не вызывали уже ни сострадания, ни жалости. Но это неявно. О Свете он не думал.
Когда Корхов ушел, Марина некоторое время стояла у стола, истекая слезами.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Открыла дверь. В квартире мягкая тишина. Марина в одежде села на табурет и застыла. Не было сил двигаться. Ей хотелось спрятаться в тишине и неподвижности, как дети во время игры прячутся «в домике», скрестив руки перед грудью. Переобувшись и бросив ветровку на табурет, пошла в ванную и на кухню. Там она села за стол и уперла взгляд в одну точку на полу. Тишина на теплой, душноватой кухне, была как кокон, и в ней останавливалось время. В коридоре, как будто с зажатым ртом и под жужжание вибросигнала наиграли припев довольно шумной песни. Пришло sms. Марина бросилась в коридор. В те несколько мгновений ей представилось: это Корхов. Он понял, что натворил, одумался и прислал sms’ку, чтобы позвать Марину в бело-голубой день с лиловыми тенями на снегу и летящими искрами капель за мутным окном. Некоторое время, хотя и недолго, шарила по карманам сумки в поисках телефона.
«Распродажа! Скидки до 50%!».
Марина зарыдала в голос. Она оставила телефон на комоде и вернулась на кухню. Вскоре в замке залязгал ключ. В теплом коконе Марины от этого лязга возникла и быстро разъехалась трещина. Мать вскоре вошла на кухню.
- Поставь чайник, пожалуйста, - сказала Елена Алексеевна.
Марина включила чайник, поставила на стол чашки и хотела насыпать сахар в сахарницу. Но неожиданно пластиковая банка, в которой хранился сахар, выскользнула у Марины из рук. Сахар – белые кристаллики - на столе, на полу... Стоит воде попасть на него – весь пол станет липким, будет липнуть пыль…
- Я сейчас уберу, - проронила Марина.
- Куда ты смотрела! – вдруг крикнула Елена Алексеевна. – Как тебя угораздило!?
- Мне сейчас не до этого, - ответила Марина резко, задрожавшим голосом. Ее взбесило, что в этот злой час на нее кричали «из-за сахара», хоть она и была виновата. Ей хотелось пожаловаться, какой удар ей нанесли, и как ей одиноко, тяжело и больно. У Елены Алексеевны была своя беда. Она встречалась со второй семьей Влада Георгиевича. Ее он, как выяснилось, тоже упомянул в своем завещании. Возвращаясь домой, женщина думала о том, что всю свою жизнь она делала всё, чтобы сохранить здоровье, благополучие и целостность своей семьи – то, что символически обозначается, как поддержание огня в домашнем очаге. Физически – каторжный труд, но ещё тяжелее был труд душевный. Сколько тонкости и такта требовалось. Она могла бы работать дипломатом. Много, много раз, чтобы сохранить мир в семье, она глотала свои обиды, гнев и раздражение.
«Глотала и травилась. Весьма печальная метафора».
Елена Алексеевна считала, что ее работа – как воздух: пока есть – не замечают, но если станет недостаточно… Когда Влад Георгиевич умер, какой бы ни была скорбь, Елена Алексеевна поймала себя на мысли, что отдать его земле было не так горько, как отдать другой женщине. И вот теперь эта Оля с глазами мороженого судака. И ее дочь с лицом, настолько похожим на лицо Влада Георгиевича, насколько может быть похожим на отцовское лицо девочки-подростка. Однако глаза, голос и повадки этой Оли. Нет ничего естественнее, но Елене Александровне и в страшном сне не могло бы присниться такое сочетание. Это – сестра ее Марины. Были все основания думать, что Оля не делала для Влада Георгиевича и малой доли того, что делала жена. Что унизительнее – измена ради лучшего или ради худшего? Сколько душевных сил вкладывалось в заботу о Марине... Елена Алексеевна была взвинчена, и ответ Марины вывел женщину из себя окончательно. Ее как будто обварило.
- Ах, извините, - сказала она, театрально поклонившись и разведя руки. – Извините, что побеспокоила! Мы большие ученые! Мы думали о древних букашках! Что нам эти мирские заботы!? Нам плевать на всё, что мать говорит и делает!
Марина отступила на шаг и посмотрела на Елену Алексеевну диким взглядом. Она не понимала, в чем дело, но для нее было очевидно лишь то, что ни ее труд, занимавший почти все ее время, ни ее саму, не ставят в грош. Марине хотелось сказать: «Мама, ты что? Что ты говоришь такое?». Вместо этого Марина закричала не своим голосом:
- Как ты смеешь!? Не смей! Не смей! Не смей! Не смей!
«Я как заезженная пластинка» - подумала Марина, но не могла остановиться.
- Не смей! Не смей!
Елена Алексеевна оторопела и отступила на шаг.
- Что за безобразная истерика? - произнесла она. – Как не стыдно так распускаться!?
Марина зажала лицо ладонями и ушла с кухни. В коридоре прошлепали шаги. Елена Алексеевна тщательно собрала рассыпанный сахар со стола и с пола и налила себе чаю. Елене Алексеевне было легче оттого, что она пила свой горячий, горький чай – вознаграждение за всё, сегодня пережитое – в одиночестве. Неожиданно она вспомнила, что, когда она вошла на кухню, у Марины уже было заплаканное лицо. Значит, у нее что-то случилось. Тревога тотчас оттеснила возмущение.
Марина в своей комнате стояла лицом в угол. Марине хотелось оказаться в как можно более тесном пространстве.
- Мариш, кто тебя в угол поставил?
Во время оно Елене Алексеевне часто приходилось ставить Марину в угол – та давала множество поводов. Елене Алексеевне вдруг стало смешно: слишком уж большой ребенок стоял в углу.
- Я погорячилась. Иди ко мне.
Марина не ожидала извинения; она была и рада, и благодарна матери за него, но гнев и обида были сильнее и требовали насыщения. Марина не готова была простить. Она подошла к матери. Обнялись, но слабо.
- Мама, - начала плакать Марина. – Зачем ты меня оскорбила!?
Нежность Елены Алексеевны вмиг испарилась. Она выпустила Марину и отстранилась от нее, но ещё ничего не сказала. Марину что-то предупреждало, что не надо ничего говорить, и все же она заговорила:
- Мама, Дима меня бросил!
Это, конечно, полуправда, но вырвалась она невольно. Елене Алексеевне было инстинктивно жаль дочь, но женщину слишком раздражали нытье и вся Марина с перекошенным лицом.
- В этом нет ничего удивительного. Что ты сделала, чтобы удержать его? Учись разбираться в людях.
И добавила.
- Ушел, и слава Богу!
Она лишь хотела дать Марине справедливое напутствие не будущее и ободрить: «радуйся, что этот ужасный человек оставил тебя в покое». Она чувствовала, что говорит не совсем то. Но что услышала в этих словах Марина. Ей тотчас показалось, что она разрубила Гордиев узел, и то, что ее терзало, разрешилось с неожиданной стороны.
- Я моего отца считала золотым человеком, - сказала Марина четко. Рыданий в голосе почти не было. – Я все не могла понять, как он мог обманывать тебя. А теперь мне странно: как он мог прожить жизнь с такой бессердечной, недалекой… ведьмой!
Елена Алексеевна с шальными глазами шагнула к Марине, Марина попятилась, как-то оседая. Елена Алексеевна замахнулась на нее. Марина, неуклюже закрываясь одной рукой, завизжала. А потом крикнула:
- Ну, ударь меня, ударь!
Марине уже было стыдно, и хотелось, чтобы мать ее ударила. Елена Алексеевна выпрямилась и опустила руки.
- Я уйду отсюда! – проговорила Марина.
- Уходи, - усмехнулась Елена Алексеевна. Ей вся истерика Марины показалась притворством, спектаклем. Елена Алексеевна опрометью бросилась в свою комнату, заперлась, вытащила из комода упаковку бумажных платков, и, сидя на кресле, долго плакала, вытирая глаза и отсмаркиваясь. Возле нее скоро образовалось несколько бумажных комочков. Ей никого не хотелось видеть, и никто не шел к ней просить прощения. Если бы Марина пришла сейчас сюда, Елене Алексеевне захотелось бы плюнуть той в лицо. Мелодия, которая сообщала Марине о полученной sms, очень неуместно прозвучала в тишине.
«А, значит, не ушла» - подумала Елена Алексеевна.
Через некоторое время шумная мелодия повторилась. Елена Алексеевна поспешно вышла в коридор. Каждая жилка в ней дрожала. Женщина думала, что сейчас набросится на Марину – чтобы та забрала свой телефон с воплями вместо звонка. Телефон лежал на комоде в прихожей.
- Марина! – позвала Елена Алексеевна. Никто не ответил. Елена Алексеевна заглянула в комнату Марины, на кухню. Обошла квартиру. Даже постучалась в «ни с чем не сравнимое место». Везде пусто и тихо. В прихожей не было ни туфель, ни куртки Марины. Марина действительно ушла. В следующий миг вся ярость Елены Алексеевны исчезла разом. Конечно, оскорбление углем тлело в душе, но Елене Алексеевне было не до него. От испуга потемнело в глазах. Марина ушла, оставив дома телефон. Намеренно!? Нет, по некотором размышлении – едва ли намеренно. Скорее всего, забыла. Елена Алексеевна накинула плащ, сунула ноги в туфли и пошла на улицу. Женщина подумала, что Марина, возможно, пойдет в парк и будет гулять там. Под подошвами скрипел отсев. Елена Алексеевна носилась кругами по дорожкам, высматривая голубую ветровку. Немногочисленные люди прогуливались по дорожкам и сидели на скамейках. Но среди них не было Марины. На всякий случай – к черту приличия – Елена Алексеевна прокричала раза два или три «Марина! Марина!». Человек, шедший впереди нее, обернулся. Ругая себя за эту неразумную попытку поисков, вернулась домой. К кому Марина могла бы обратиться за помощью? Скорее всего, к кому-то из друзей и знакомых. Елена Алексеевна села на табурет в прихожей, уперлась локтем правой руки в колено, подбородком – в ладонь и попыталась припомнить рассказы Марины, но не смогла выудить из них ничего, кроме нескольких чрезвычайно распространенных имен и фамилий. Но это были приятели, а не друзья Марины. Елена Алексеевна, конечно, знала о Соне Богдановой. Номер можно было найти в адресной книге Марининого телефона.
Меню. Стала листать. Сонин телефон нашелся сразу. «Богданова Соня». Раздалась глуховатая дробь, потом частые гудки. Позвонила ещё раз. И третий раз – хватило и двух гудков. У Сони было как будто всё время занято. Елена Алексеевна методично перебрала все записи. Какие-то незнакомые имена. Была, правда, запись «С.Б.», но не было никакой гарантии, что это – Соня Богданова. А это было именно так. Соня сменила номер, и новый был обозначен в адресной книге Сониными инициалами. Кроме прочих, был «Корхов Дмитрий». Тревога разбухала до паники. Где-то идет по улицам, трется и качается в толпе в набитом транспорте Марина, глупый, неприспособленный к жизни 24-летний ребенок. А память и воображение пели о том, что может случиться с Мариной. Припев: «Да, да, это может случиться с твоей дочерью». Репортажи из новостей, выпуски «Криминальной России» и «Дежурной части», чьи-то рассказы. Собственные воспоминания.
Убийцы, грабители. Насильники, маньяки. Приставят к боку нож, затащат в машину… Бродячие собаки. Особенно – собачьи свадьбы. Собаки, спущенные с поводка. …Пятилетняя Марина бежит по детской площадке, а наперерез несется огромный тигровый боксер. К счастью, нападать он не собирался.… В каком-то доме лестница сложилась в буквальном смысле… Куски штукатурки на мостовой... Марина и в обычном своем состоянии живет, как в полусне. Почему-то вспомнился черно-белый фильм: герой, потерявший очки и глубоко потрясенный, переходит улицу и гибнет под колесами машины. Хотя транспортный поток в то время состоял из полутора автомобилей. Как же назывался этот фильм?.. Почему все это должно было произойти? Потому что Марина оставила телефон дома, и невозможно позвонить ей и узнать, что всего этого НЕ случилось. У страха и отчаяния своя логика. Были мысли-ощущения, не оформившиеся в слова, другие, наоборот, четко формулировались. Так Елена Алексеевна сидела в прихожей, болезненно, как будто внутренностями ощущая, как бежит время, а с Мариной, иголкой в стоге сена, в каждое мгновение могло случиться несчастье. Если бы Марина наблюдала за происходящим в щелку между дверцами шкафа... Обиды, нанесенные Мариной, утратили для изнывавшей от бессилия и тревоги Елены Алексеевны всякое значение.
А если – самоубийство? Нет. Марина слишком боится смерти. Но достаточно двух мгновений помрачения – решить и выполнить. Елене Алексеевне хотелось сосредоточиться, как будто сжать кулак, и придумать что-нибудь, но вместо этого мысли разбредались, и чем больше Елена Алексеевна уговаривала себя успокоиться и отогнать страшные мысли, тем сильнее они впивались в душу. Плечи стало сводить от мелкой дрожи. Марина кричала о разрыве с Корховым. Подумала о скандале - засветился уголек гнева. Ещё раз позвонила Соне. Снова короткие частые гудки. Совершенно не к делу вспомнила – фильм назывался «Все остается людям». Про ученых... Не Корхову же звонить. Причиной каких ещё бед, страданий и ссор мог бы стать этот звонок. Слишком велик риск, слишком велика ответственность. Елена Алексеевна не знала, что стало причиной разрыва. Марина почти ничего ей не рассказывала. И едва ли теперь расскажет – по крайней мере, в ближайшие недели. Елена Алексеевна недолюбливала Корхова, и, когда Марина пришла домой обессиленная и заплаканная и сказала, что между нею и Корховым все кончено, Елена Алексеевна переживала только оттого, что Марина рыдала до хрипоты и не могла успокоиться. Елена Алексеевна едва скрыла свою радость от мысли, что теперь Марина может найти себе кого-нибудь другого, лучше. И, хотя у Елены Алексеевны от жалости всё сжималось и переворачивалось внутри, ее раздражало и пугало, что расставание с Корховым длилось уже почти месяц и не могло завершиться полным разрывом. Она боялась, что дочь и Корхов помирятся. Как-то отругала Марину за слабость. И Марина призвала всё свое мужество, чтобы не плакать при матери.
Если бы ещё за час до этого момента кто-нибудь сказал Знаменской-старшей, что она будет без разрешения читать переписку своей дочери, Елена Алексеевна не поверила бы. Больше того, она бы оскорбилась. Ничего подобного раньше не случалось. Длинные пальцы бегали по кнопкам, и кнопки все же немного жгли пальцы. Меню. Сообщения. Три непрочитанных. «Вы можете пополнить баланс…», «Вы приблизились к порогу…» и «Распродажа!». Вниз. Пиканье. «Корхов Дмитрий». Несколько сообщений подряд. Прошло три недели со дня получения последнего из них. Есть возможность остановиться. «Открыть».
«Что я должен сделать, чтобы ты мне ответила?». Закрыть – вниз – открыть.
«Марина, что произошло? Позвони мне, как только сможешь. Плз»
«Я не хотел тебя обидеть. Я позвоню. Не вешай трубку».
Корхов уже вызывал сочувствие, а поведение Марины – недоумение и негодование.
«Почему ты не отвечаешь?».
«Мариша, приходи пить чай».
Это были сообщения, полученные в день ссоры. Дальше была болтовня, сообщения о вынужденных опозданиях и прибытии кого-либо куда-либо. «Сообщения». «Переданные». Ни на одно из последних сообщений Корхова не было ответа.
Может, взломать почту Марины и страницы в социальных сетях? Чтобы совсем невозможно стало смотреть на себя в зеркало, хотя всё говорило Елене Алексеевне, что она поступала правильно.
«Зачем я не хакер?».
Впрочем, какой в этом смысл? Можно сколько угодно читать чужую переписку, а главное, как последний стих, переворачивающий всё, написанное выше, было сказано с глазу на глаз. В сущности, всё, что мы можем знать о другом человеке – выдернутая цитата. Елена Алексеевна решилась. Она позвонила Корхову.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
Ремешок сумки – на плечо. Руки не слушались. Ладони были влажные, и ключ стал влажным и скользким. Закрыла дверь. Бросилась вниз по лестнице. Ветер овевал горячее, заплаканное лицо. Марина помнила, что не хотела ссориться с матерью. Напротив, готова была и дать, и получить ласку. Марине уже было совестно, болезненно совестно. Если бы у нее попросили прощения, она бы немедленно простила и сама, обливаясь слезами, просила бы простить ей ее выкрик. Но Марина знала, что у нее прощения не попросят, а первая она мириться не пойдет. Интересно, чем это кончится? Поживем, увидим. С собой 200 рублей (две бумажные денежки) и проездные билеты. Забыла надеть берет и шейный платок. Тот же ветер холодил голову и шею. Марина направлялась к Соне Богдановой. Потянулась к сумке – руку в карман. Какие-то бумажки – чеки из магазинов. Гладкая карточка – пропуск. И больше ничего. Марина остановилась и принялась рыться в карманах сумки. Телефон остался там. Телефон на комоде.
«Ку-ку!».
Марина решила все равно ехать к Соне и ночевать хоть под закрытой дверью. Куда угодно, как угодно – только не домой.
Это было похоже на движение во сне, когда человек не чувствует под собой ног, ходит, как будто плавает в воде. Как всегда после плача, Марину знобило. Особенно зябко было плечам.
Она шла вдоль ограды, и от солнечных лучей, выстреливавших между чугунных прутьев, у Марины рябило в глазах.
Марина подумала, каким счастливым мог бы быть для нее этот день с блестящими на солнце травой и листьями и мерцанием солнечных бликов в лужах. Наполнявшая воздух радость была чужой и внешней для Марины, и раздражала ее, как больного – смех и шумные разговоры за стеной. Сама мысль о том, чтобы радоваться зелени листьев и блеску луж, была враждебна. Потому что кроме этого Марине сейчас радоваться было нечему.
«Никто не знает, скольких душевных сил стоило ему, отрекшемуся от высшего, даруемого жизнью счастья, искренне наслаждаться доступными ему радостями. Прогулка весною в пригородном саду, поющая птица, душистый цветок - можно ли не быть благодарным жизни и за это?». Томас Манн. «Маленький господин Фридеман».
Как в полусне, спускалась на эскалаторе, стояла на платформе у самой выщербленной, как будто обгрызенной, истертой подошвами, белой черты. Марина смотрела на жирные, черно-серебристые рельсы, и в голове глуховато, будто вполголоса, назойливо, хотя и заведомо не всерьез, ныло: туда, туда, вниз. Но Марина знала, что это – малодушие и глупость. Это же нелепо - думать о смерти из-за невезения в работе, напряженных отношений с горсткой людей без видимого конфликта, ссоры с матерью, пусть и серьезной, и разрыва с бывшим. Нарочно произнесла в уме именно это пошлое словцо.
Умирать не хотелось. Хотелось жить. Она была молода и почти здорова – по крайней мере, сейчас у нее ничего не болело. И хотелось жить дальше. Даже – в полном одиночестве. Только биологически ЖИТЬ. И это тоже было малодушием.
«Вы загнали меня в угол – прекрасно. А я буду стоять в углу, радоваться, что жива и что листья зеленые, и плевать вам в рожи».
…О смерти часто говорят как о пробуждении. Когда жизнь становится похожа на кошмар, в котором ужасы воплощаются, едва человек подумает о них, громоздятся один на другой, и когда и сам сновидец, и те, кто окружают его, превращаются из одних существ в других, становится ясно, почему смерть – пробуждение. Но следует помнить, что, как реальность страшнее снов, так и посмертие может оказаться страшнее земной жизни. Стоит подождать некоторое время, перевернуться на другой бок – вполне возможно, жизненный сон станет ярким и сладким…
К платформе подкатила сине-серая электричка, двоюродная сестра тех, темно-зеленых с желтой полосой, которые в детстве возили Марину в страну лета под названием Дача и каждый день возят в институт. Толпа потекла в вагоны. Марине вдруг стало страшно. Ей первый раз было неуютно оттого, что чужие люди приближались к ней менее чем на полметра. Марина стояла возле дверей. Рядом с ней женщина лет 50, с взбитыми светлыми кудрями. Щеки вздутые, второй подбородок маленький и тоже вздутый. И губы вздутые. Глаза светлые, навыкате, пустые и злые. Слева – грубая девица с рыжим каре плоских волос, с вывороченными губами и тяжеловесным подбородком.
«Боже мой, - подумала Марина. – Что ж вы все такие уроды?».
А это что за страшилище отражается в двери – неумное угрюмое лицо, густая тень вокруг глаз и возле носа, морщины в носогубных складках и две прямые – на лбу, между бровей.
«Так ведь это же я!»
«Нельзя оправдывать себя. И отказывать в виновности другому бывает оскорбительно. Не мне определять, кто из нас неправ больше. Для меня важна моя вина. Давно ясно: люди слышат не то, что им говорят, а то, что они хотят или боятся услышать. И «если двое говорят одно и то же, то это не одно и то же». У каждого – свой язык, где за каждым словом стоит своя история. Сколько людей, столько языков. А жизнь требует, чтобы мы с ходу понимали язык каждого. Строителям вавилонской башни было легче…
Отношения между близкими людьми, особенно между половыми партнерами – одни из самых жестоких отношений из тех, что разрешены законом. Но то доброе и прочное, что есть в этих отношениях, стоит того, чтобы их сохранять.
Чтобы доверять человеку, нужны отвага и мужество. Именно отвага, а не бесстрашие, не наивность. Нужно в полной мере понимать, как это страшно. Теперь мне понадобится большая храбрость. Супружеские венцы приравниваются к мученическим. И когда я думаю о том, чтобы принять это мученичество добровольно… Было бы, ради чего… У меня нет таких сил. Я заслуживаю осуждения. Осуждайте меня. Запасайтесь камнями и тапками (хочется поставить смайлик после мысли). Я прекрасно знаю, что за любое мое движение или мысль множество людей готово было бы наброситься на меня и высмеять, а то и побить. Или виноград зелен?
Мать права. Я сама виновата во всем случившемся. Нужно было ещё месяц назад или ещё раньше самой прогнать его от себя, бежать от него без оглядки. Не донкихотить. Бежать. Неужели с самого начала не было ясно, с кем я имею дело? Это страшный человек. Тот, кто искренне, с добрым чувством заботится о других, не станет бояться чужой заботы. Соответственно, если кто-то ее боится… Случись что, станет ли он терпеть меня в болезни? Я боюсь и не хочу признаться себе, что мне давно все ясно.
И он, и мой отец – выживальщики. Они не «граждане вселенной», они «жильцы белого света». У Тэффи есть замечательный рассказ... Давно уже и не мною подмечена разница между жизнью и выживанием. Это люди, убежденные, что кончаются собственной кожей. Они стремятся урвать себе успех и удовольствие, как будто крадут то, что не им предназначено. У них светобоязнь. Это паразиты. Они паразитируют на этом мире. Он для них – лишь агрессивная, враждебная среда, которую они высасывают, язвят и отравляют».
Марина подавилась невеселым смехом.
«Он не хотел, чтобы у меня были дети. Очень узнаваемо. Это же паразитарная кастрация. Многие паразиты так или иначе стерилизуют хозяина, чтобы он не тратил ресурсы на размножение.
Это – циник, то есть человек, невосприимчивый к добру и злу. Но, если вдуматься, в основе цинизма – отчаяние, а отчаяние – наивно. Бедный, бедный Корхов. Умный, бесконечно талантливый дурак. Как сказал сатирик Михаил Задорнов «Ум – это машина, а разум – это водитель»… Солженицын таких назвал – «образованщина». Фромм и Ортега-и-Гассет на таких оттоптались – любо дорого. Как бы его ещё этак обложить?
Какой замечательный образ врага получился. Осталось только представить себя неоцененным сокровищем. Все, что происходит – смешно. Все, что происходит – комедия.
«Меня будут колотить палкой, давать пощечины и подзатыльники. Это очень смешная комедия...»
«…слезы ее не должны возбуждать в зрителе унылого чувства».
Это очень смешно. Это такая банальная, затасканная, нелепая история. «Страсти в литейном ковше» (выражение из «Хромой судьбы»). Как можно серьезно относиться к этой гадости? Я должна бы посмеяться над собой. Но сейчас у меня получится только разрыдаться. Я посмеюсь. Когда со временем мне станет легче, или когда отчаяние оглушит меня, и уже ничто не будет для меня серьезным (спасибо Кьеркегору, что обратил на это внимание). Впрочем, я не отчаюсь. Моя жизнь была и остается слишком насыщенной».
Скоро Марина оказалась на лестничной клетке в полутьме перед серой дверью. Марина позвонила. Через некоторое время залязгал замок. Глазок засветился желтым.
- Соня, это я, - сказала Марина. У нее во рту пересохло. Дверь открылась; Соня в куртке с вышивкой и в джинсах, с сумочкой на плече.
- Привет! – сказала она удивленно. – Мариша, что с тобой?
Марине ее злоключения вдруг показались такими маленькими и незначительными, что неловко было отвлекать Соню от ее планов. Отчего-то стало легче.
- Соня, ты сейчас уходишь?
- Да, а что?
- Нет-нет. Ничего. Извини.
Марина сама не знала, что сейчас выражало её лицо. Она повернулась и хотела спуститься по лестнице, хотя совершенно не знала, что делать дальше.
- Стой, - быстро сказала Соня, шагнула за порог и почти схватила Марину за плечи и повела к себе.
- Что случилось? Что с тобой? Сейчас сядем и поговорим.
- Сонь, а как же твои планы?
- Сейчас отзвонюсь, скажу, что не смогу прийти. Ничего страшного.
Пришли на кухню.
- Так что произошло?
Воспоминания о том, что произошло, прошли у Марины в уме; опять заломило нижнюю челюсть и зажгло глаза.
- Что!? Дима что-нибудь!?
- Сонечка, я тебе очень доверяю, но я не могу тебе это рассказать. Это касается не только меня. И я пообещала не рассказывать.
Соня кивнула. Она никогда не требовала, чтобы люди раскрывали ей секреты, но всегда готова была принять исповедь и сохранить ее в тайне.
- Соня, - заговорила Марина, и ей горло перехватило от стыда. – Можно я переночую у тебя? Я не могу ехать домой.
- Да, да, конечно. Можешь оставаться у меня, сколько потребуется. Только, может быть, тебе все-таки как-нибудь помириться с мамой?
Марина, закрыв глаза, покачала головой.
- Это невозможно. Я знаю, в чем я виновата. Это действительно совершенно непростительно. Но и со мной тоже нельзя ТАК поступать! Что я, в конце концов!?
Соня налила обеим чаю. Марина попыталась растянуть губы в улыбку. Улыбка получилась вымученная и жалкая. Соня тоже улыбнулась, как бы поддерживая Марину. «Да, да! Давай улыбаться!». Заиграл «Танец Анитры». Соне звонили. Соня взяла телефон и вышла в соседнюю комнату. Марине стало очень не по себе, но она подумала, что этот звонок касается только Сони, и успокоилась. Но Соня вошла в комнату очень встревоженная и пристально посмотрела на Марину. Марина похолодела.
- Это Корхов, - сказала Соня. – Он спрашивает, у меня ли ты. Что ему ответить?
- Что ему нужно? – проговорила Марина.
- Я не знаю? Что ему сказать? Тихо, Марина! Тихо!
Марина продолжала сидеть на месте, но лицо у нее сначала помертвело, а теперь она с затравленным видом беззвучно приоткрыла рот.
- Скажи, что я здесь, - четко сказала Марина, очнувшись. Ее удивляло, что она ещё способна спокойно произносить обыкновенные слова и здраво рассуждать. – Мало ли что.
Соня снова вышла. Марина ещё несколько мгновений сидела неподвижно, как будто тело у нее вдруг стало чугунным. Потом снялась с места и поспешила в комнату, где была Соня.
Корхов на вечер поехал к матери и сестре. Ели сосиски с гречневой кашей. Фифа сидела, исходя на жадный и умоляющий взгляд. Ей бросили кусочек сосиски. Фифа стала боком прыгать возле кусочка, поддела его когтем, потом принялась катать по полу. Все хохотали. Дело кончилось тем, что Фифа загнала кусочек под холодильник и села, ожидая, когда кусочек выбежит. Не выбежал. Фифе дали ещё. Второй кусочек она съела сразу. К чаю Надежда Ивановна испекла лимонный пирог. Корхов доел второй кусок и потянулся за третьим.
- Так, - сказала мать и дотронулась до правой руки Корхова. – Хватит.
- Это почему же?
Мать легонько щипнула его за живот. У Корхова лицо перекосилось. Надежда Ивановна тотчас спохватилась и сказала
- Я тебя ни в коем случае не оговариваю и не хочу обидеть. Я только хочу, чтобы ты был здоровым и красивым. Молодой мужчина – мог бы и последить за собой.
Вике мать всегда говорила, что глупо и жестоко смеяться над чужими физическими недостатками. Но эта сцена была как зеленый свет. Вика со шкодной физиономией придвинулась к брату и со всей силы щипнула его за складку на боку. Вика давно уже мечтала это сделать! Корхов прекрасно знал, что пополнел, и это его не слишком огорчало, но, когда ему об этом сказали другие, ему стало тошно.
- Не без этого, - отреагировал Корхов. – Все меня обижают.
- А тебе ничего другого не остается, - сказала мать. – Либо худей, либо поддерживай шутки.
- Сначала пирогами кормят, а потом глумятся. И щиплются.
- Я тебя просто давно не видела. А так бы не видать тебе пирога. Это Марина тебя откармливает?
- Я Марину ликвидировал. Мы уже месяц не встречаемся.
Вся веселость Надежды Ивановны слетела с нее.
- И нам ничего не сказал!
- А зачем?
- Хороший вопрос.
В это мгновение зазвонил телефон Корхова. Какая-то гитарная мелодия. Корхов вытащил телефон из футляра на ремне, взглянул на дисплей.
- Да, Марина!.. Да, Елена Алексеевна. Здравствуйте. Нет. Нет. Я сейчас не дома, но это было бы слишком маловероятно. А что случилось?
Он поднялся из-за стола и вышел в соседнюю комнату.
- Она может быть у Сони Богдановой. Скорее всего. Да. Понятно. Просто у нее изменился номер. Сейчас я позвоню ей. Хорошо. Я пришлю его вам sms’кой.
Некоторое время Корхов ничего не говорил. Он нашел номер Сони в телефонной книге и вызвал его. Трубку взяли очень скоро.
- Соня, здравствуйте.
- Здравствуйте, - ответила Соня изумленно и неприязненно.
- Соня, скажите, Марина не у вас?
В трубке замолчали на некоторое время. Слышались только редкие неопределенные шумы. Соня снова взяла трубку.
- Да. Марина у меня.
- Сонечка, скажите Марине, пожалуйста, что ее ищет ее мать. Пусть она обязательно позвонит ей.
- Я передам Марине.
- Дайте мне ее на секунду.
Молчание. В трубке негромко, но отчетливо, прозвучал голос Марины. Она была в одной комнате с Соней и что-то сказала той. У Корхова в душе что-то натянулось и заныло.
- Марина не может подойти.
- Соня, пожалуйста, позовите Марину ещё раз. Попробуйте уговорить ее подойти! – произнес Корхов неожиданно для себя самого. А на душе ныло все больнее и больнее. Корхов готов был ненавидеть низкий Сонин голос, четко, флегматично и грубовато произносивший слова, и одновременно Корхов был готов на нее молиться.
Снова шумы и голоса, но слов было не разобрать. Видимо, вышли из комнаты.
- Марина не может подойти, - повторила Соня.
- Скажите мне хотя бы, как она?
- Я не могу вам ответить, - ответила Соня с нескрываемым раздражением.
- Хорошо, - выговорил Корхов. – Вы сказали ей, чтобы она позвонила матери?
- Да.
Марина опять что-то говорила. Корхов силился разобрать хоть слово.
- Марина говорит буквально следующее: если вы в таких хороших отношениях с ее матерью, то, пожалуйста, позвоните ей сами.
- О, господи! – выдохнул Корхов. Он помолчал мгновение. – Вы наверняка все знаете.
Корхов был уверен, что Марина не сдержала обещание, но это было не так, и Соня могла только догадываться, о чем он говорил.
- Нет. Я ничего не знаю.
- Пожалуйста, успокойте Марину. Утешьте ее, - глухо сказал Корхов. - Я позвоню Елене Алексеевне. Счастливо.
- Всего доброго.
Гудки. Корхов позвонил по телефону Марины – второму в списке вызовов.
- Елена Алексеевна, здравствуйте ещё раз. Я дозвонился до Сони. Марина у нее. Нет. Нет. Она сказала, чтобы я позвонил вам. Нет. Нет. Я не знаю. Я не знаю, Елена Алексеевна. Нет. Я говорил не с Мариной. Я говорил с Соней. Марина была в комнате. Да нет же! Я говорил с Соней, а Марина была в одной комнате с Соней. Соня была как посредник. Как передатчик. Одним словом, Марина жива-здорова, находится у Софьи Богдановой и поручила мне позвонить вам. Да. Всего доброго.
Корхов лег на диван и отвернулся к стене. В комнату тихо, как к спящему, вошла Надежда Ивановна.
- Димка, - осторожно позвала она. – Как ты?
Корхов сел. Надежда Ивановна опустилась на диван рядом с сыном.
- Ты можешь мне хотя бы в общем сказать, что случилось? Если не хочешь, не говори.
- Да ничего особенного. Сегодня у меня был решающий разговор с Мариной. Мы порвали окончательно. Эта психопатка вернулась домой, судя по всему, вдребезги разругалась с матерью (а мать у нее тоже дама с перцем) и ушла из дому, а телефон то ли намеренно оставила дома, то ли забыла. Я должен был позвонить её матери, сказать, что с Мариночкой все в порядке. Ещё по шапке получил.
- Не называй, пожалуйста, Марину психопаткой, - сдержанно сказала Надежда Ивановна.
- Я не виноват, что она – психопатка. Мания величия: думает, что у окружающих других дел нет, кроме как издеваться над ней. Я знаю, как она занимается прикладным самоуничижением, а, небось, про себя думает: «А я все равно лучше всех, такая вот интеллектуалка, гонимая и непонятая». Эгоистка и дура.
Надежда Ивановна терпеливо дослушала эту тираду. Было видно, что женщина едва сдерживается.
- Я, конечно, всё понимаю… Но я очень надеюсь, что тебе будет стыдно твоих слов.
- Мне на нее плевать.
- Позволь тебе не поверить.
- А почему тебя это так беспокоит?
- Я – твоя мама, вообще-то.
- Почему ты ее защищаешь? Точнее, почему ты начинаешь с того, что осуждаешь меня? Ты ведь ничего не знаешь.
- Да, - кивнула Надежда Ивановна. – Ты мне ничего не рассказываешь. Я всё понимаю, мой родной… Я только боюсь, как бы ты не совершил ошибку, за которую тебе, может быть, придется расплачиваться всю оставшуюся жизнь. Одна моя сотрудница когда-то рассталась со своим молодым человеком потому, что в шуточном разговоре сказала ему какую-то чушь. Это была именно чушь и не что иное. Он женился на другой, она тоже вышла замуж. Но она понимает, что она только с тем человеком могла бы быть счастлива. Теперь это у нее превратилось в навязчивую идею. Любой разговор у нее съезжается к этому. И в поверенные она выбрала меня. Вот, оказываю ей паллиативную психологическую помощь.
Корхов помотал головой.
- Если тот человек оставил ее действительно, как ты говоришь, из-за чуши, то он едва ли сделал бы ее счастливой. Тем более что она наверняка забыла со временем все плохое. Это не мой случай. Я не хочу больше об этом ни говорить, ни думать.
Корхов обнял мать за плечи и уткнулся носом ей в плечо и шею.
- У меня самая лучшая на свете мама.
Вошла Вика.
- Я тоже хочу!
- Не-е-а! – ехидно пропел Корхов. – Это моя мама. Самая лучшая мама на свете. А тебе – фигу с маслом!
- Что ты за глупости болтаешь! – воскликнула Надежда Ивановна. – Ясно, что глупость, а все равно неприятно!
Вика шлепнулась на диван и тоже прижалась к матери. Компанейская Фифа прошествовала в комнату, прыжок – очутилась на коленях у хозяйки, потопталась, махнув той по лицу роскошным хвостом, и улеглась.
- Ты популярна, - сказал Корхов.
В Сониной душе вид Марины, ее мимика, движения, слова, плачущий голос, то, как она стояла на пороге комнаты, отдавалось громким эхом. Конечно, ее сострадание по силе невозможно было сопоставить с болью Марины. Соне хотелось вместить в себя всё, что было у Марины на душе, чтобы найти нужные слова утешения. А ещё хотелось своими руками придушить Корхова. Марина громко и шумно втянула в себя содержимое носа. Потом ещё раз, запрокинув голову и зажимая переносицу двумя пальцами.
Корхов полулежал на диване и щелкал пультом. Пришла Вика. На лице ребенка написано «Он хотел созорничать, но не знал, с чего начать». Она тащила в охапке Фифу. У той задние лапы оказались выше головы. Терпение Фифы кончалось, и она начала глухо угрожающе рычать.
- Отпусти кошку! – рявкнул Корхов. – Фашистка!
Фифа села на пол и принялась дергать кожей на спине (шерсть взъерошена) и размахивать хвостом. Корхов взял Фифу на руки и стал честать ей шею, лоб и за ушами. Сестра села на диван и подползла к Корхову.
- А когда мы в зоопарк пойдем?
- В какой-такой зоопарк?
- Ты обещал! – встревожилась Вика.
Фифа блаженствовала у хозяина на коленях, щурилась и жмурилась, громко и раскатисто мурлыча.
- Ну, так что ж теперь? «Я хозяин своему слову: я его дал, я и обратно взял»* , - ответил Корхов с ленивым ехидством.
У Вики лицо вытянулось.
- Ну, пойдем хоть в воскресенье, - примирительно сказал Корхов.
Фифа совсем расчувствовалась, и Корхов показался ей мамочкой…
- Фифа! Ты что делаешь? Что ты меня слюнявишь?
[*Неточная цитата из фильма «Варвара-Краса, длинная коса»: «Я дал, я обратно взял. Я хозяин своего слова!»]
Корхов проснулся посреди ночи, но, хоть и в сознании, некоторое время лежал в неприятном полусне. Приоткрывал глаза. Видел розовато-серый полумрак комнаты со световым пунктиром на потолке. Корхов почему-то был уверен, что рядом с ним лежит Марина, и если он пошевелится, хотя бы поменяет положение ног, то обязательно разбудит ее. Но полусон рассеивался, растворялся, и Корхов вспоминал, как Марина косолапила и держалась за край стола. Она сейчас лежит одна на своей постели. Она спит? Может быть, ей снится кошмар. Может быть, она не спит и плачет. Это польстило бы ему, хоть немного, да польстило бы. Корхов представлял себе: Марина лежит, разметав тонкие руки. Корхову начало видеться, что он – Марина, что ее небольшое, хрупкое тело – его тело, и, возможно из-за их полного несходства, Корхову как будто легко было представить это. И ему смутно думалось: если бы Марина могла знать, что сейчас, хотя бы в его воображении, они – одно целое... Но туман, который обволакивал засыпающего Корхова, едва ли что-то значил. Однажды, когда Корхов болел, примерно в таком же состоянии, ему привиделось, что у него глаза на стебельках, как у краба. И что же?
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
В выходные Корхов не звонил ни Соне, ни Марине. В понедельник Марина в институт не пришла. Корхов поймал в коридоре Соню. Поймал почти в буквальном смысле, перегородив ей дорогу.
- Марина придет? – спросил он.
- Нет, - хмуро сказала Соня.
- А почему?
- Она заболела.
- И по этому поводу она не пришла в институт!?
- Она в больнице. Она принесет справку, - выцедила Соня.
- Интересно, в какой это она больнице и что с ней такое могло случиться?
Соня смотрела куда-то вбок.
- Что за больница!? Какой диагноз?
- Позвоните Марине сами!
- Мне не дозвониться. У нее могут быть неприятности из-за этого. И у нее будут неприятности. Это что-то серьезное?
Корхов взял ядовитый, обвинительный тон, но сам чувствовал, что у него порой получалось фальшиво.
- Про нее спрашивал директор. Будете проверять?
Соня быстро, твердыми шагами прошла мимо Корхова и бросила какие-то два слова. Сначала Корхову показалось, что он не расслышал, и только через некоторое время звуки, выцеженные Соней сквозь зубы, сложились в слово «кровотечение». Корхов ещё и ещё раз вспоминал Сонин ответ. Ничего другого не получалось. Тогда что-то в груди у Корхова похолодело и медленно поползло вниз.
«Нужно верить в лучшее и готовиться к худшему. Возможно, придется действовать по сценарию катастрофы».
Корхова душила ярость.
«Это выкидыш, - думал Корхов, на ходу накидывая ветровку и сбегая вниз по лестнице через две-три ступеньки. – Только бы не сохранили! Только бы не смогли сохранить! А если все-таки сохранили? Она ни за что не согласится на аборт. Делай аборт, стерва!!! Мне плевать! Я не виноват! Это ты из-за своих идиотских убеждений предохранялась кое-как! Не сделает. Скоро будет ходить по институту, брюхо больше самой. Без обручального кольца. А если женщина ходит беременная и без кольца, то тут есть, о чем поговорить. И я – без кольца... Надо выжить ее как можно скорее. Время ещё есть. Завалить директора докладными, написанными от руки. Подмочить ей репутацию… Пусть отмывается. До конца не отмоется. Раньше матери-одиночки, кажется, врали про отцов – отважных летчиков, погибших во время испытаний… Интересно, что она про меня сочинит?».
Когда приступ гнева прошел, и смрад этих мыслей рассеялся, Корхов подумал, что, если у Марины был выкидыш, то это было ударом для ее здоровья. Он, Корхов, которого многие считают «хорошим человеком», и который сам себя, конечно, считает «хорошим человеком», пожелал ей этого. Она сидит где-то, должно быть, плачет, как всякая мать плачет о погибшем ребенке. И не важно, что Корхов хотел бы посмеяться над этими слезами.
«А если бы Марина услышала мои мысли – она бы, пожалуй, выцарапала мне глаза. Может быть, по-своему она была бы права. А если сохранили… Мама, Вика, у меня для вас новости. Мама, ты скоро станешь бабушкой. А ты, Вика, тетушкой. Ведь и вправду тетушкой, хе-хе! Фифа, держись!».
Эти мысли о бабушке и тетушке как будто вывели ребенка Марины из ночного мира, где были объятия и жаркая постель, в дневной мир. Корхов зашел в магазин и купил там черешню, абрикосы и персики.
«Может быть, у нее изменился вкус? Даже если что-то она забракует, хоть что-то ей понравится. Или, точнее – они забракуют. Марина и Некто Дмитриевич. Или Дмитриевна. Если, конечно, вообще дело в этом».
В магазине подарков купил цветы. Корхов позвонил Марине, и довольно долго слушал гнусавые гудки. Потом трубку взяли.
- Мариночка, - проговорил он. До этого его язык был как мокрая вата.
- Да? – сказал удивленный холодноватый голос Марины.
- Я слышал, что ты в больнице. В какой? Где тебя искать?
- А зачем тебе меня искать?
- Есть срочное дело, - терпеливо сказал Корхов. – Я тебя не задержу.
Марина назвала адрес больницы.
- Второй корпус, третий этаж. Нет. Подожди. Там вахтерша – сущий цербер. Я выйду во двор.
Марина, в своей голубой ветровке и джинсах, быстро спустилась по щербатым асфальтовым ступенькам. Корхов пошел ей навстречу и неловко протянул ей цветы и черный полиэтиленовый пакет с фруктами. В лице Марины скорби не было, а было недоумение. Двое сели на скамейку. Цветы и пакет фруктов Марина положила рядом с собой, ближе к краю скамейки. Корхов накрыл рукой прохладную руку Марины.
- Как ты? – спросил Корхов.
- Намного лучше. Сегодня меня выписывают.
- Мариша, - осторожно сказал Корхов. – Ты ничего не хочешь мне сказать?
- Смотря, что ты хочешь от меня услышать.
- Не делай вид, что не понимаешь! – вспыхнул Корхов. – Ты прекрасно знаешь, о чем я говорю.
- Хоть убей – не знаю, - искренне сказала Марина.
- О твоем кровотечении. Прости, я знаю от Сони. Я ее припугнул, что у тебя будут неприятности. Она перед тобой не виновата.
- У меня носовое кровотечение! – чуть не закричала Марина. – А что тебе сказала Соня?
- Сказала, что у тебя какое-то кровотечение. Я не расслышал первое слово – какое кровотечение.
- Носовое. Можешь быть спокоен – я не беременна. Достоверно.
Некоторое время они молчали. Марина теребила завязку капюшона. Корхов понаблюдал за ее рукой и перевел взгляд на профиль. Взгляд был темный, устремленный в одну несуществующую точку. Брови чуть нахмурены. Марина, очевидно, заметила, что ее разглядывают, и повернула голову.
- Ты помирилась с мамой?
- Считай, что да, - проговорила Марина.
В злосчастный вечер Марине все же пришлось позвонить матери и попросить, чтобы та привезла паспорт и полис. Марину увезли в больницу. Елена Алексеевна нашла дочь не в лучшем состоянии, но и вне опасности. Она привозила Марине еду и подолгу сидела с дочерью, главным образом молча, а если говорила, то доброжелательно и вежливо, но подчеркнуто холодно. Марина переняла этот тон. Про себя Марина думала:
«Позиционная война мыши и лягушки».
Марина вытянула руку из-под руки Корхова.
- Ты лучше отдай цветы и фрукты маме и сестре.
- Ты хочешь меня обидеть?
- Да, я хочу тебя обидеть.
- А я не обижусь.
- Из вредности?
- Нет. Я не могу на тебя обижаться. Ты мне слишком дорога.
- Зачем ты это говоришь? Зачем тебе понадобилось это говорить? У меня кровь из носа шла, как из-под крана, и сейчас, не дай Бог, пойдет. А я хочу сегодня выписаться. Я не беременна. Если у тебя больше нет вопросов – пожалуйста, уйди!
Марина заметила, что Корхов с трудом подавляет смешок. Ему представилось, что у Марины кровь идет из носа, как из-под крана в буквальном смысле.
- Когда ты будешь в институте? – спросил Корхов.
- Думаю, послезавтра.
- Хорошо. Выздоравливай. Отдыхай. Я буду ждать тебя.
Марина поморщилась и помотала головой.
- Уйди.
Корхов ушел под арку по асфальту с выбоинами. А навстречу ему из-под арки вышла Елена Алексеевна. Она метнула на Корхова изумленный взгляд. Поздоровались. Марина продолжала сидеть на месте. Елена Алексеевна села к ней.
- Ну, что? – спросила Елена Алексеевна.
- В сущности, ничего особенного, - ответила Марина. И, помолчав мгновение: - Я прогнала его. – Но тотчас подумала:
«Я преувеличиваю».
- По-моему, ты слишком жестока, - сказала Елена Алексеевна. – Я бы уже давно простила его. Он ведь уже в первый день хотел с тобой помириться.
Елена Алексеевна произнесла всё это и осеклась. Марина взглянула на нее пристально и недоуменно, с испугом.
- Подожди-подожди. Откуда ты это знаешь? Я тебе об этом не говорила.
Елена Алексеевна, с ужасом, как будто проваливалась куда-то, понимала, что выдала себя с головой. Елене Алексеевне изнутри обожгло щеки.
«Раньше говорили: «засыпалась». Теперь говорят: «спалилась». Как на допросе – всё отрицать. Она меня за руку не поймала».
- Это ты же мне и рассказала, - сказала Елена Алексеевна.
- Я не могла тебе этого рассказать, - возразила Марина.
- Тебя не касается, откуда я это знаю, вот и все.
- Слава Богу! – вдруг сказала Марина, глубоко вздохнув, и радостно улыбнулась.
- Что – слава Богу?
Марина радовалась тому, что благодаря причиненной ей боли искупает свои многочисленные проступки. Она, конечно, не формулировала это словами. Сначала было только потрясение. Марине даже показалось, что она сходу простила мать. Но обида разгоралась в душе все сильнее и болезненнее. Елена Алексеевна наблюдала за дочерью и пыталась понять, что за подвох готовит Марина. Кто будет искренне радоваться, что его корреспонденцию читают без спроса? Или Марина решила, что Елене Алексеевне всё рассказал сам Корхов? Выяснять не хотелось. А Марине казалось, что что-то набухло, натянулось до предела, и сейчас должно лопнуть, разрешиться.
- Мама, - сказала Марина без холода в голосе. Она боялась заплакать, но голос дрогнул. – Давай никогда не будем больше говорить об этом. Как случилось, так случилось.
Марина обняла Елену Алексеевну, и та в ответ обхватила дочь. Заплакали. Потом они сидели на скамейке, приникнув головой к голове и закрыв глаза. Елена Алексеевна держала в своих руках руки Марины.
Потом нужно было долго дожидаться врача возле ординаторской. У одной из пациенток на отделении был белый махровый халат. Каждый раз, заметив эту женщину боковым зрением, Марина вздрагивала. Она думала, что это, наконец, идет врач, который выпишет ее, и она с матерью поедет домой.
КОНЕЦ
25.03.11 – 27.05.13