Не задался день. Утром приехала подруга жены - не выношу её.
Шумная, пестрая, пошлая. Большая. Чувствую - завожусь. Ушел на улицу.
Сбежал. А разве я обязан её терпеть? Кажется, от неё током бьёт, так
она сексуально озабочена. И не скрывает причины приезда. Пол часа на
командировку, остальное... Не могу её выносить...
Прошелся по кафе. Никого из знакомых не встретил. Выпил пару
чашек кофе. (Я кофе не люблю.) Зачем пил? После вчерашнего загула
голова болит. Ещё кофе это. Тоска зелёная... Пол жизни ищу что-то.
Кого-то жду. Попадаю в тусовки, присутствую, - везде посторонний.
Родной души не нахожу. Где же они, родные души, ходят?
Вернулся домой, надеялся, что Надя эта ушла. Её так много! Духи,
вопли, вещи... Комплиментами засыпала. До чего дешёвую бижутерию
любит! Папуаска!
Хотел забиться куда-нибудь - нашла, говорит: "Ты на татарина
похож!" Какого татарина! Что она лезет! Кто-нибудь, излови её наконец!
Я гаркнул. Как я крикнул на неё! В глазах потемнело, покраснело,
- повалился на пол.
Я остался в теле, но перестал его чувствовать. Больно не было. Я
даже испытал облегчение.
Морозный ноябрь. Меня везут в одной тельняшке, на каталке, по
ухабам, через пустырь, из приёмного покоя на отделение. Я смотрю на
высокое небо в обрамлении деревьев. Листва осыпалась. Вороны на
ветвях каркают. Высоко-высоко тянется след - слежу за самолётиком.
Рядом с каталкой бежит Надя. Она приближает ко мне своё огромное
круглое лицо, и мне кажется, что я младенец, которого сейчас будут
кормить. "Лёня, Лёня!" - причитает она с придыханием. О, боже, эти её
духи меня убьют!
Я вижу потолок коридора. Лампы дневного света. Отмечаю, которые
не горят и помигивают. Добровольно я бы сюда ни за что! Слышу зычное,
залихватское - "Мальчики, по палатам!" Где-то по коридору шаркают
"мальчики". Надя затерялась, не слыхать её оканья. Может быть я
завидую ей?! Был миг, когда лежу один, рядом стонет кто-то, - ощутил
себя пылинкой в космосе, и стало страшно. Спохватился. Жду своей
участи. Готов, если что, орать, даже пусть меня разорвет на части. Не
хочу умирать! Но не суетятся вокруг. Разве оставят так, если что-то
серьёзное?... Не о чем беспокоиться... Спокойнее... Паника прошла. Вот и
медсестра здесь... Тела не чувствую, а медсестру рассматриваю... Лицо
в канапушках... Фигурка... Студентка наверное... Заглядываю ей в глаза. Я
сейчас в её руках. Позвала санитаров - отвезли меня в палату. Порядок!
Задремал...
Просыпаюсь - Оля с работы прибежала. Я не один. Тела нет, но я не
один. Жена - моё тело, мой окончательный распорядитель. Встревожена.
Ещё ничего не выяснила. Она и не она. Вроде бы всё то же: кофточка
полосатая, платочек на шее, каре, чёлка в глаза лезет, губы
обветрились, глаза... едва подкрашены, зелёные. Чего-то в ней не узнаю.
Когда это началось, когда я перестал её замечать? Даже не вру ей
- не чувствую вины, кормлю историями в своё удовольствие. И она вроде
бы... Не верит, но и не возражает. Сейчас мне хочется её обнять,
успокоить. Именно сейчас, когда не пошевелиться, когда парализован.
"Что-нибудь болит?..." Ничего не болит. Прости, прости. Хлопаю
глазами. Она посидит - выйдет - вернётся. Знала бы о чём думаю. Ну
почему ты такая?! Почему пришла, почему смотришь так... преданно?
Медсестра зашла - жена ей улыбается. "Он молодой ещё..."
- говорит медсестра. Шоколадку приняла. Я жизни этой не понимаю.
Крутится, обычно, жена. Знает когда улыбаться.
Лекарство действует. Я засыпаю. И хочется ту, именно ту,
шоколадку... Неистребимый запах Надиных духов следует за мной...
Я видел во сне одну Олину подругу. Я как-то с ней переспал по пьянке,
и Оля потом об этом узнала, спросила - "Зачем?..." Я не знал, что ей
ответить. Сейчас я скажу - просто так, из любопытства. Теперь меня
тошнит от себя, и не спрятаться. Когда ещё поговоришь с собой?... Эта
больница для меня - ад, предбанник. Хочется встать, бежать. Избил бы
себя, если б мог... Кручу своей татарской головой. И ещё - могу орать.
Такое орущее ничтожество! Я ведь не такой, но перешагнул через себя,
через всё, что мне мешало. Ради чего?!... Поздно спрашивать. Кто-нибудь
ещё верит в меня?! Кто-нибудь!
Видимо, я всё же закричал. Ко мне подошел старик, сосед, тронул
рукой, шамкает: "Позвать кого?..." Я отказываюсь. "Спасибо..." - говорю.
Он постоял немного рядом, и пошел, лёг. Ждёт ли он кого? К нему никто
не пришел. Он всё время молчит. Может быть он как я? Может быть он
- это я, спустя года? Иногда такое лицо состроит, будто ехидное
что-то затеял. Остроносый. Лысина у него, венок редких волос.
Худощавый. Непонятный. Лет шестьдесят ему, чуть больше. Рука висит,
ногу тянет. Всё молчит, даже к стене отвернётся, лежит. Мне нанесли
всего, я ему предложил угоститься - отказывается. Что он ест? Когда?
Что за имя такое - Проша?... Собачее какое-то. Ладно... Благодаря его
вниманию, выдрался из своих мыслей. Верчу головой, только бы не
думать. А как это - не думать? "Он молодой ещё..." - сказала медсестра.
А я мрачный, и какой-то... старый. "Зачем, зачем?!..."- повторяю за женой.
Как тут веселиться?
Лежу, беспомощный. Утку мою вынести некому - медсёстры этого не
делают. Проклюнулся недоинтеллигент во мне...Что же делать, извините
соседи! Жена на работе. Позаботиться - денег стоит. Денег таких нет.
Хорошо, говорить могу! Расшевелить соседа? "Проша, - говорю, - кто это
к тебе только что заходил?" Медсестра мне капельницу ставила, входит
женщина, под семьдесят. В пиджаке мужском, в берете мохеровом. Носатая.
Лицо круглое, губы тонкие. Глаза такие, будто скажи что - и засмеётся.
"Проша, - говорю. - слышишь? Кто приходил?" Сосед колеблется, отвечает
неохотно: "Сестра..." Расшевелишь его, как же... И что я лезу?...
Женщина эта вошла ни на кого не глядя. Я думал - спятила. Проша
даже привстал, испугался. Она ему на тумбочку апельсинов положила,
качнулась, развернулась и ушла. Я с медсестрой переглянулся. Она
не знает кто это был. Ничего себе, дама!
Потолок изглядел. Раньше восьми Оля не придёт. Представил, что
её сейчас кто-то клеит... Жуткое дело. Как она меня выносит?! Да, да,
вот такой я недоделанный! Чего теперь?! Защита, да... Часто говорят,
что мужик - всеядный, но никто не хочет себе такого счастья.
Абстрактно - симпатяга, а свой, родной - козёл. Б-е-е-е...
После обеда была Прошина соседка. Волосы тщательно убраны в
булочку. Глаза ясные. Маленькая, а в голосе - сила. Важная, таких людей
уже не производят. Я говорю ей - "У меня одеяло сползает..." Она без
всякого - подошла, подоткнула одеяло. Посмотрела на Прошу, вздохнула.
Спит. Видно, что жалеет его. Села рядом со мной, говорит: "У меня в
войну таких, как ты, перед глазами прошло... Плачу, не поднять,
переворачиваю... Врач - тра-та-та, к такой то, разэтакой... Утрусь...
Мальчишки совсем..." Легко нагнулась, взяла утку, вынесла, помыла,
назад вернула. "Поправляйся! - говорит, - Лежишь тут, как будто тебя
никто не любил...""Любили! - улыбаюсь. "Хорошо..." - говорит. Пошла,
разбудила Прошу, сама ложкой кормит. И он такой послушный. Если не
ест по ночам - впервые за три дня поел. Не могу на них смотреть...
Думаю, как любили меня... И так жалко себя стало... Будто и правда не
любили...
Ирка, подруга моей жены, сидит возле меня, расфуфыренная, Монро,
ногу на ногу закинула. В ботфортах, шляпе алой. Мне кажется, что вся
больница сейчас спросит меня, толкаясь, - "Ну как она в постели?
Ничего?" Когда так открыто, так откровенно, - мне не по себе. "Лёшик,
- говорит она, - я посижу немного, а потом - у-бе-гу!" Вроде не пьяная, а
звук тянет. Хочется выгнать её. А ещё больше - наброситься на неё,
сорвать эти одежды, и снова подмять, распластать. На ней косметики,
словно она из японского театра... Я помню её тело, и не могу!
- вспоминаю, как снова, и снова беру её... И она так податлива, и в тоже
время капризна... Книжку оставила. Ни на кого не смотрю. Мысленно
взбираюсь на Монро...
Бабушка прощается с Прошей, проходя мимо - кивнула. Мне кажется,
она видит, как я... Я в аду, в аду!
Она вернулась позже. "Пока врача дождёшься..." Проша опять спит.
"Посижу немного..." - говорит, и садится рядом. "Красивая девочка..." Я
молчу. Красивая, да... Что дальше? "Ох, какой я была когда-то..." Смотрю,
и вижу по её глазам, как она улетела в молодость... Она не бабка, не
старуха! Я вижу за кольцами времени женщину! Предлагаю ей угоститься.
Взяла мандаринку, в карман положила - потом съест. "Я с его мамой в
одном классе училась..." - сказала она и обернулась к Проше. Помолчала.
"А кто это приходил к нему?" - спрашиваю. "Да некому... Катька! Всё таки
была!" - взмахнула руками она."Как я её отговаривала! За неё вызвалась
сходить! Она, видишь, обхитрила меня! Вот характер! Последний раз,
когда с Прошей виделась, он об неё палку сломал! Такой брат..."
Помолчала. "Да и не брат... Детдомовская она... Вот как несли, домой
забрали, а Проша руки отцепить её пытался, так всю жизнь не
успокоится, гонит... Что в голове у человека?..." Я смотрю на неё, как
она тиха, и не верится, на столько эта женщина... нереальна. Мне
хорошо, слушаю её - так говорит, будто по голове гладит. Хочу как она,
что бы от меня тепло было... "Хорошо, что вы пришли..." - говорю. Она
едва отвечает. "Это не жена была..." - открываюсь, не могу смолчать.
"Я знаю... - отвечает она. - Всё наладится... Ты ещё молодой... " "Как
вас зовут?" - спрашиваю. "Ефросинья Николаевна, Фрося, то есть..."
- отвечает. "А меня Алексеем..." "Давай Лёша, тянись к выходу,
поправляйся! Нечего тут задерживаться..." - напутствует она. "Не буду!
Не задержусь..." - обещаю, и только замечаю её морщины. Сколько же ей
лет?
Оля склонилась надо мной. Я её чувствую сквозь сон. Приоткрываю
глаза, вижу, - спохватилась, улыбнулась, прячет тревогу. Тянусь
поправить её непокорную чёлку. Мы одновременно осознаём - мои руки
двигаются! Оля в слёзы, обнимает меня. Я осторожно поглаживаю жену.
Я отвык от неё. Могу ли я поверить себе ещё?
Оля выкладывает на тумбочку пирожки, как великую драгоценность.
Я понимаю - зарплату так и не дали. Я отдаю ей апельсины и яблоки,
почти насильно, и она берёт их. Я показываю руками, что бы приблизила
лицо, и порывисто, крепко целую её. Такой горький поцелуй. Она смотрит
мне в глаза, не надо было целовать, внутренне отдалилась. "Я сейчас..."
- говорит она, выходит, возвращается с подносом. Принесла ужин.
"Давай-ка поедим..."- говорит она. Мне горько. Чего не касаюсь - порчу. Ем
старательно. Что-то такое у Оли в глазах читаю - надежду, наверное.
Что?... "Прости..." - говорит она. Что простить? Она тихо плачет,
слезы крупные по щекам скатываются, мотает головой. Разом нутро
похолодело. Смотрю, на её красные с мороза руки, как она без конца
достаёт из рукава платочек, и хочется провалиться... Как жить дальше?
Ничего не ответил ей - поглаживаю, она плачет мне на грудь.
Не могу уснуть. Ноет плечо. Потираю руки. Представляю, вижу, как
моя Оля откровенно заигрывает с каким-то техником... Рухнула моя
ходульная переправа. Теперь не знаю как коснуться, заговорить с женой,
словно она... Некуда от себя деться в эту лунную ночь. Техники скалятся,
проплывают в хороводе, тычут в меня пальцем. Ирка тянет ко мне руки:
"Возь-ми ме-ня!..."
Меня разбудила медсестра. Я мрачен. Солнце за окном не радует.
Смотрю угрюмо, на пришедшую с ней женщину, психиатра. Она тыкает
в меня иголочкой, заглядывает в глаза, а я покорно исполняю её просьбы.
"Такой молодой... - говорит она, рассматривает меня. Именно
рассматривает, словно я покрыт какими-то знаками. Очки-хамелеоны,
никакой косметики, волосы в хвост собраны. Черная водолазка с крупными
бусами. Пришла в кепке. Взгляд с прищуром. Наверное очень опытна.
Головой качает, поддакивает, а глаза - холодные, - изучает меня. Да,
молодой... Сделал карьеру больного...
"Странный случай..." - говорит Генриетта Арнольдовна. Нравится ей
что ли колоть меня? А пусть! Такая обходительная. Захотелось
откликнуться, прийти по оставленному адресу... "Вы точно не пьёте?...
- спрашивает она напоследок. Это зачем? "Нет, нет..." Она уходит, и я
понимаю, что хочу запереться в её клинике, или - пить, пить, пить...
"Что-то ты сегодня... слабый..." - говорит Ефросинья Николаевна,
держа в руках мою утку. Я сцепил зубы, мне не вынести тепла этой
женщины. Она садится рядом. Я закрываю глаза. "Сынок, - говорит, она,
- не печалься..." Я сдерживаюсь, но меня сотрясает внутренний вопль -
не могу так! "Поговори, поговори... Отпустит... Что с тобой?..."
- выспрашивает она. И я торопливо, ей, малознакомой женщине,
рассказываю, сбиваюсь, о себе, о жене, что не знаю как дальше со всем
этим... Она делает мне чай, поправляет одеяло, и ничего не отвечает.
Сидит со мной рядом, за руку взяла, и что-то со мной происходит.
Мир вокруг становится ярче, и я снова могу... "Или тебя не любили?
- говорит она напоследок. "Любили..." - отвечаю, улыбаюсь ей в след.
Оля, храбрый заяц, смотрит с некоторым вызовом - попробуй тронь!
Обмыла меня тряпкой, переодела в чистое. Я сам, Оля, заяц... Смотрю,
как она возится, и мне кажется, что вот здесь только, в этой палате, у
меня появился дом, что она пришла, и я теперь дома. Оля приносит ужин,
- первого не осталось, каша, много хлеба, чай, - кормит меня, моет посуду.
Всё это время мы молчим. "Я побегу..." - говорит, спрашивает она, и я
- киваю. Сейчас всё у нас очень... потихоньку. Целует меня в щеку. Уходит.
Остаётся легкий запах её духов. Французские, очень дорогие. На
Невском покупала. Вспомнил, как удивился этой её покупке...
"Я присяду..." - говорит Катерина. Вежливо привстаю, не возражаю.
"Ефросинья Николаевна говорила о Вас, просила интересоваться... Как
Вы тут?" - спросила она. Я смотрю на парик её волос, - правда, парик
неопрятный. Всё в ней несуразно, не совпадает с её голосом, её глазами,
словно наспех одевалась в каком-то чулане. "Хотите чего-нибудь?" Мне
кажется, что я могу ей предлагать, а она, что она-то может? Странно
мне говорить с ней. Придумал, спросить - "А что, в самом деле, Проша
о Вас палку сломал?..." Она говорит просто: "Да. Когда умерла мама,
...приходилось много с ней сидеть, ...он пришел с помощью, и выкрал
похоронку. Я не знала, искала. Сходила к нему, а он уже и дом мамин
продал..." "Да..." - говорю я. "Да нет... - говорит Катерина, - Я и не
рассчитывала... Просто, он раскричался, стал выгонять... Ну и, так
получилось, сломал свою палку. "Но если он так с Вами, зачем вы к нему
пришли? - спрашиваю я удивлённо. "Ну как же, он ведь брат мой..."
- отвечает она. Мне неловко, что думал о ней свысока. "Давайте... чаю?"
- предложил я, - Там в тумбочке есть и сахар, и заварка..." Она
засуетилась, и наверное, промёрзла на улице в своём пальтишке. Я был
рад как-то, чем-то ей... "А что там Ефросинья Николаевна?... Привет ей
передавайте!" "Она умерла сегодня." Клянусь, у меня нога дернулась...
Слушаю рассеянно... Словно кто-то очень близкий отошел... Катерина
рассказывает легко: "Буду хоронить скоро. Место есть. Обзванивала
сегодня её знакомых, кто остался..." Не сходить мне к ней, как думал, не
поговорить больше...
Мне она приснилась: лицо светлое, и вся как-то подсвечена. Без
морщин, улыбнулась, и говорит: "Не печалься, ладно... Будь молодцом!
Или тебя не любили?...""Любили!" - отвечаю я ей, улыбаюсь в ответ,
и холодно, словно ветром продувает... "Любили..." - так и проснулся.
Меня возили на консилиум врачей, показывали. Особого лечения не
было ни до, ни после. Консультаций новых тоже не последовало.
"Преходящее нарушение мозгового кровообращения..." - так записали.
Профессор посмотрел данные энцефалограммы, анализы всякие. Что-то
говорил непонятное, и лечащий врач в рот ему смотрела. Мне хотелось
всем кланяться и спрятаться под стол. Ещё бы! Вокруг меня столько
врачей, и все смотрят на меня. Что ещё разглядят они?
Я оставил часть фруктов Проше. Книжку Иркину бросил в тумбочке.
Проша теперь стал мягче. Подобрел, обзавёлся румянцем. Прощаясь, я
окинул взглядом эту обшарпанную палату, старика на койке, и рядом с ним
- странного вида женщину (ей богу, с благодарностью!). Они шепчутся,
Катерина вытирает ему лицо, он - противится, но соглашается. И я
спокоен за них!
Морозно. Уже выпал снег. Мы идем по двору больницы, через
пустырь, к воротам. С двух сторон меня под руки ведут Надя, папуаска,
и Оля. Я чувствую, как крепко держит меня Оля, и мне хочется
оттолкнуть Надьку, хочется прикрикнуть на неё, за эти её сто слов в
минуту. Мне хочется остаться с Олей наедине. И я буду ждать этого. Я
буду... Не продохнуть от Нади, поднимаю глаза вверх. Высоко-высоко,
в голубом небе, в обрамлении деревьев, виден след, летит по прямой
самолётик. Слежу за ним, вдыхаю этот морозный воздух, ещё и ещё,
шагаю неуверенно, шаг-другой, и кажется сама жизнь приветствует
меня, каждой невзрачной мелочью, птичкой, самолётиком, так ярко
открывается мир.