После окончания 7-го класса (с одной лишь годовой четвёркой по химии, предмету, который, как ни странно, я впоследствии полюбил и имел по нему одни пятёрки) можно было уже думать о дальнейшей жизни. Поскольку материально жилось нелегко (в стране ещё существовала карточная система на продукты, а дополнительной материальной помощи ждать было неоткуда), учиться ещё 3 года в школе было непозволительной роскошью… Надо было побыстрее получать какую-то специальность, чтобы начать самостоятельно зарабатывать на жизнь. Окончив 7-й класс, тогда можно было поступить в техникум.
Решили с мамой перебраться в большой город поблизости – Львов, где было много учебных заведений. После того, как меня забраковали по зрению в железнодорожном техникуме (где была относительно большая стипендия и выдавалась форма), оставался Львовский горно-топливный техникум, куда я и решил поступить на геолого-разведочное отделение по поиску и разведке угольных месторождений (всё-таки какая-то «разведка» - что-то более романтичное, чем эксплуатационное отделение – меня почему-то не прельщала сама «добыча угля»).
При этом, чего греха таить, немаловажным фактором выбора учебного заведения, кроме самой специальности, являлось наличие общежития и высокая по тем временам стипендия - от 290 руб. на первом курсе до 480 руб. на последнем. Кроме того, отличники учёбы получали повышенную на 25 % стипендию, а главное - после второго курса имели возможность подзаработать на производственной практике, занимая рабочие места на производстве (работников, особенно младшего и среднего звена, в геологии и добывающей промышленности после войны очень не хватало). Всё это и определило мой выбор.
Между прочим, забегая вперёд, укажу, что в конце 40-х годов студенческие стипендии (особенно в учебных заведениях промышленного профиля) были довольно «приличными» деньгами: например (после уже отмены карточной системы осенью 1947 г.), круглый черный «орловский» хлеб стоил 18 копеек, обычный черный хлебный «кирпич» - 20 копеек, яйца (десяток) от 90 коп. до 1 руб 30 коп, молоко, в бумажных пол-литровых треугольных пакетах: от 16 до 25 коп., колбаса «докторская»: – 2 руб 20 коп за 1 кг; сахарный песок: 94 коп, водка от 2 руб. 82 коп. до 3 руб. 62 коп. И так далее. При таких ценах вполне можно было прожить – во всяком случае - сносно пропитаться).
Цены эти проверены мною по статистически сводкам Наркомата пищевой промышленности СССР за 1948 г., опубликованным в интернете. Замечу, что приводимые там сведения относятся, в основном, к Москве и Ленинграду. В разных городах и районах страны нормы несколько различались – в ту или иную сторону.
Но все люди моего поколения прекрасно помнят такие цены. После ликвидации карточной системы на хлеб, например, на всю свою стипендию я мог бы купить на первом-втором курсе «аж» 1500 буханок хлеба (!). Сейчас (в 2013 г., когда пишу эти строки), чтобы купить такое количество хлеба по нынешней его цене (20-25 руб. за шестисотграммовый батон), студент нынешнего колледжа (которые раньше назывались техникумами) должен был бы получать стипендию в размере порядка 30 000 руб. ! Даже зарплаты такие сейчас, наверное, не более, чем у 10-15 % населения страны… А у студентов колледжей фактически «символическая» стипендия сейчас (в 2013 г.) едва дотягивает до ТРЁХ ТЫСЯЧ РУБЛЕЙ !
Во Львов мы с мамой переехали летом, меня приняли без вступительного экзамена (как почти отличника – с одной четвёркой). Маму обещали принять работать уборщицей в том же техникуме (впоследствии она стала работать секретарём учебной части до самого выхода на пенсию, когда я уже работал на Дальнем Востоке). До последнего четвёртого курса мы жили при техникуме: я - в общежитии, а мама – в какой-то комнатушке-закутке на одно койко-место, перестроенной из совмещённых ванной и туалета. Потом нам дали комнату с отдельным входом в старом двухэтажном домике XIX-го, если не XVIII века, с общими на всех «удобствами» в коридоре, но зато в самом центре города, неподалеку от драмтеатра имени Марии Заньковецкой («украинской М. Ермоловой»), с видом на знаменитый своей архитектурой Львовский оперный театр.
Сам техникум располагался (и ныне остаётся там же) в центре города рядом со старинным красивым зданием Львовского Университета. В конце июля техникум пустовал, студенты ещё не приехали. Кроме нас в соседней комнате обретался только ещё один абитуриент. На второй день по приезде он обрадовал меня сообщением, что во Львове у него живёт тётя, работающая на кондитерской фабрике, которая пригласила его «посмотреть производство». Пообещал, если повезёт, «притаранить» и мне какое-нибудь сладкое угощение. Поздно вечером он вернулся в техникум, видимо весьма объевшийся и довольный, но разочаровал меня: на фабрике у тёти «гостям», как и самим работникам, разрешалось по ходу производственного процесса только «дегустировать» выпускаемую продукцию, но ничего съестного из фабрики выносить категорически запрещалось…
Ночью в соседней комнате, где ночевал счастливчик, возник какой-то шум и гам. Спросонья я ничего не понял, а утром узнал все подробности ночного шума: моего соседа, оказывается, забрала «скорая помощь» - парень с голодухи, дорвавшись до дармового «тётиного» шоколада, получил чуть ли не заворот кишок…
До начала занятий ещё оставалось более месяца. Мама с утра ходила по различным организациям в поисках ещё какой-то работы, а я бродил по окрестным улицам, знакомясь с красивым старинным Львовом. После полуразрушенного Харькова и сравнительно «скромного» провинциального Станислава хорошо сохранившийся во время войны Львов выглядел сплошным архитектурным памятником. Впечатлял центр города со старой ратушей и домами XVII-XVIII веков. Многочисленные католические костёлы и старинные усадьбы поражали красотой средневековой архитектуры. Впоследствии, через год-два, когда я «попривык» к городу и его облику, то уже не видел ничего особенного в том, что ежедневно по дороге в техникум прохожу мимо дома, где останавливался Пётр I, а на тренировки хожу в старый гимнастический зал по соседству с домиком, где 70-80-х годах XVI века первопечатник Иван Фёдоров выпускал свои первые православные книги…
Но послевоенная «проза жизни» давала себя знать: надо было на что-то жить, ибо до получения первой стипендии оставалось ещё много времени. А на продукты по карточкам жить было трудно. Иждивенцам с 12-летнего возраста отпускалось НА ДЕНЬ 300 грамм хлеба, 6 г. жиров, 3 г. сахара, 20 г. мясопродуктов (чаще яичного порошка) и 20 г. круп. Естественно, «отоваривание» продуктами производилось раз в месяц (кроме хлеба).
К счастью, с 1 октября 1947 г. карточная система была отменена. Хотя хлеба стало вдоволь, других продуктов не хватало, жизнь всё равно оставалась трудной.
Имея некоторый опыт зарабатывания денег в подсобном хозяйстве, а также «розничной» торговлей яблоками на улицах Харькова в 1944 г., я не хотел упускать случая «подзаработать» до начала занятий. Помогал красить учебные столы и стулья в аудиториях, потом обратил внимание на рынок, где, как мне казалось, можно было неплохо заработать на перепродаже папирос в розницу. В стране в послевоенные годы в широкой продаже были самые дешёвые папиросы «Прима». Существовали также «шикарные», известные ещё из довоенных времён папиросы «Казбек». Но их могли себе позволить лишь немногие люди. В основном, конечно, народ курил «махорку» - развесной (в пачках) табак «грубой нарезки», который сворачивался в бумагу (от тонкой «пергаментной» до простых газетных обрывков).
Но само курение «Примы» являлось тогда уже каким-то индикатором приобщения человека к послевоенной «гражданской» жизни, что ли… Многие стали переходить с махорки на «Приму»... Короче, через пару дней раздумий, присмотревшись к «окружающей обстановке», я купил у одного базарного «оптовика» «несколько пачек «Примы» (где только они «доставались» тогда – мне неведомо) и, «распотрошив» их, стал продавать папиросы «поштучно», бодро расхаживая по Краковскому рынку между торговыми рядами и жизнерадостно выкрикивая: «папиросы «Прима» - пять рублей пара!»). Торговля пошла неплохо – на каждой пачке я имел «доход», равный почти четверти её стоимости: не все могли где-то искать и «доставать» целые пачки: в магазинах их открыто не продавали. А глагол «доставать» в те годы был намного «главнее» и популярнее в бытовом обиходе, нежели почти вышедшее из разговорного обихода слово «купить» - ибо покупать было не только «не на что», но практически и нечего… Послевоенная гражданская промышленность только восстанавливалась, и в стране, только что сошедшей с «военных рельсов», буквально всё нормировалось и «выдавалось» только по карточкам…
Интересно, что, попав, таким образом, в зону риска – оказавшись в подростковом возрасте наедине с таким соблазном – «сколько хочешь курева в карманах и мамка не видит», я совершенно не поддался ему. Один раз попробовал покурить – дым что-то не понравился: горький и противный… Может быть потому что у меня был такой «свободный доступ» в любое время к куреву, я и не стал курильщиком ? «Запретным плодом», который, как известно, сладок, «курево» для меня не стало. Действительно, любой "запретный плод», наверное, только и бывает сладок…
То же касается выпивки. По приезде в Харьков, меня, тогда ещё 12-летнего на встрече Нового 1945 года впервые угостили в домашней компании взрослых рюмкой водки. Она показалась горькой и «невкусной». Потом в 1946-47 гг., когда мы жили в Станиславе, муж двоюродной сестры Сони Федя, капитан-следователь военной прокуратуры, часто устраивал разные вечеринки с участием нашей семейной «артистической богемы», как шутя прозвали свояка Абрама Бреймана (мужа второй двоюродной сестры Ани) и его друга Ефима Ланды, работавших в областной филармонии: первый - музыкантом, второй – в жанре художественного чтения. За столом суровый Фёдор наливал всем, в том числе и мне. Я, мальчишка, находившийся под большим влиянием фронтовой личности «дяди Феди», опрокинув рюмку вместе со всеми, изображал «невозмутимость», вызывая одобрительное удивление взрослых - хотя «внутри всё жгло и было противно».
Потом, конечно, мама останавливала это «спаивание ребёнка» (хотя больше 1-2-х маленьких неполных рюмок мне не давали). Но, возможно, такое полное ОТСУТСТВИЕ ЗАПРЕТОВ на «водку и курево» и сыграло свою роль – я в своей жизни никогда не курил (совсем «не тянуло») и практически «не пил».
Хотя моя геологическая работа и весь образ жизни, в особенности в молодые годы («бивачная» жизнь в тайге, походы-переходы, когда приходилось и мёрзнуть, и мокнуть, «форсируя своим ходом» различные водные преграды), казалось бы, не должны были так уж сильно «отвращать» меня от выпивки, часто совершенно необходимой для «сугреву» и «поправки здоровья»… Конечно, - выпивал: и со «своими» бичами, и с коллегами в полевых партиях, и в «приличных» компаниях – в высоких научных кругах, и с дамами…). Но всегда – очень мало и с плохо скрываемым внутренним отвращением! Хотя всегда бывал весел в любой компании, внешне обычно не отличаясь в своём поведении от уже неплохо выпивших соседей…
Да уж, - говорят, бывает у некоторых этакая идиосинкразия к алкоголю. Также известно, что североамериканские индейцы и представители народов крайнего Севера России (чукчи, эвенки, якуты и др.) крайне «слабы» к алкоголю, вследствие отсутствия у них в организме на генном уровне каких-то специфических биологических ферментов. Последние более успешно разлагают алкоголь в организме у людей других национальностей, умеющих «неплохо выпивать», например, хотя бы тех же финнов или нас, грешных «русаков» …
Хотя, к слову, в лечебных целях врачи и советуют старикам принимать ежедневно по «скольку-то» грамм водки для расширения сосудов, я, к сожалению, этого почему-то не делаю.
Итак, хотя я успешно стартовал со своим папиросным бизнесом, ему, однако, не было суждено долго продлиться... Однажды ко мне на рынке прицепился какой-то великовозрастный «хрен» в гражданской одежде без погон, отрекомендовавшийся чуть ли не «сотрудником ОБХСС» - «отдела борьбы с хищением социалистической собственности» - , показал какую-то корочку и крепко вцепился в меня. Прочитав краткую мораль про антиобщественный характер спекуляции на рынке («перепродажи с целью наживы»), велел показать «сколько наспекулировал» денег». Я, естественно, отказался. Он тогда крепко вцепился в мою руку и куда-то повёл (сказал – «в отделение»). Была мысль вырваться по дороге и убежать, но, держал, гад, крепко – не вырвешься. Вёл молча. По дороге я стал немного «поскуливать»: мол, «только недавно приехали, жилья нет, отец погиб на фронте, жрать нечего…» - и т. п. А сам «на ходу» придумывал в уме, что буду говорить в милиции «начальнику» (как я полагал, со мной будет разбираться только какой-то, может быть, даже и «очень большой» начальник…). Но мой «проводник», не доходя «до места», вдруг отпустил мою руку и, сказав «больше не попадайся», повернулся и пошёл куда-то в боковой переулок… Короче – этот «внештатный помощник милиции» (были такие тогда), видимо, понял, что ничего не «настрижёт» с моего скудного заработка - я впервые увидел такого своеобразного «блюстителя порядка» - фактически жулика…
Потом, уже обучаясь на первом курсе, я как и многие другие ребята, время от времени занимался студенческим «послевоенным бизнесом», который тогда официально считался аморальным и предосудительным и назывался «спекуляцией»: редкий дефицитный товар поступавший в розничную торговлю (вроде, например, импортной немецкой пищевой соды или мыла и т. п.) скупался в магазине почти «на корню» и перепродавался затем подороже на рынке (базаре). Для этой цели в группе выделялся «активист-доброволец», который «смывался» с лекции и дежурил возле магазина в день поступления товара (благо магазин был рядом, а также имелась своя «агентура» среди грузчиков магазина). Едва подъезжала машина с товаром для разгрузки, как наш наблюдатель пулей мчался в техникум и сообщал условным знаком в приоткрытую дверь аудитории «важную» новость. Если до звонка на перемену было ещё далеко, многие «заинтересованные» начинали жаловаться на желудок и отпрашивались у преподавателя отпустить их по нужде: у многих начинались недержание и даже понос…
...Через полчаса-час половина группы уже стояла в голове образовавшейся очереди (без которой в те годы из дотируемых товаров ничего нельзя было купить).
Купленная сода или какой другой дефицит перепродавались потом на рынке втридорога.
Так же на рынке перепродавалась пайковая американская тушонка и любые добытые «по случаю» продукты, хозтовары и носильные вещи…
В заключение замечу, что слово спекуляция произошло от латинского «speculatio», что означает «выслеживание, высматривание». Англосаксы употребляют это слово в значении «размышление, рассуждение». В советские годы в СССР это слово имело другое и совершенно конкретное значение, обозначающее противоправное действо – продажу дефицитного товара за повышенную цену (не соответствующую его «установленной официально» стоимости).
В советские годы «спекулянтов» - людей, занимавшихся перепродажей товара по более высокой, чем «государственная», цене - привлекали к ответственности, в т. ч. судебной. Обогащаться за счёт перепродажи с целью собственного обогащения считалось аморальным и было административно (а при больших масштабах такой «торговли» - и уголовно) наказуемо.
Конечно, в XXI веке при «рыночной экономике» понять это трудно. Но тогда цены регулировало само государство, планово обеспечивая (в меру возможностей) жителей страны продуктами и товарами… Да, тогда многие из них были в продаже в недостаточном количестве – дефицитны. Вместе с тем, напомню, что, в советские времена многое было АБСОЛЮТНО бесплатно, в частности, ВСЯ МЕДИЦИНА И ОБУЧЕНИЕ В СРЕДНИХ И ВЫСШИХ УЧЕБНЫХ ЗАВЕДЕНИЯХ. Курортно-санаторное лечение было доступно практически всем трудящимся - путёвки в санатории и дома отдыха распределялись профсоюзными организациями и оплачивались за счёт средств социального страхования (с оплатой 70% стоимости). А часто и полностью за счёт бюджета здравоохранения - бесплатно! Государственные пенсии старикам и инвалидам были более «весомы», чем ныне (в 2013 г.) – жить на них можно было гораздо лучше…
В сентябре, когда, наконец, начались занятия в техникуме и неспешно потекли учебные будни, началось знакомство с учителями и соучениками.
Преподаватели были достаточно колоритны. Почти половину их составляли бывшие местные львовские учители, преподававшие ещё в польских гимназиях и колледжах до и во время немецкой оккупации Львова. Для нас большинство из них вели обучение только на украинском языке, русским практически не владели (либо демонстративно не хотели на нём вести свой курс – зато на польском и немецком говорили свободно).
На первом курсе среди них выделялся математик, коренастый и «квадратный» мужчина, ходивший в грубых солдатских башмаках на толстой подошве. Его любимыми присказками во время опроса учеников у доски были: «пышить, що кажэтэ» и «кажить, що пышэтэ» («пишите, что говорите» и « «говорите, что пишете»). Так мы его и называли.
Полевую геологию читал Зейлик Иосифович (за глаза мы эвали его «Зейликом» - фамилию, к сожалению, забыл) – комичный и бестолковый маленький еврей, любивший вне стен техникума (во время полевой практики) рассказывать довольно нескромные для уха подростков анекдоты.
Старый полуполяк-полуукраинец Говалко старался научить нас любить химию. Физику и электротехнику преподавал Туллер – хороший специалист (я до сих пор, кажется, помню законы Кирхгофа и схему соединения электрической цепи в электромоторе звёздой или треугольником…). Свой профессионализм преподавателя он успешно сочетал с ухватками матёрого холостяка - не оставляя без внимания всех более или менее симпатичных студенток.
На втором курсе читать высшую математику пришёл бывший военный лётчик, преподававший до войны этот предмет в авиационном училище и «комиссованный» из авиации из-за какой-то нервной болезни. Последняя иногда давала себя знать в проявлении с его стороны бешеной вспыльчивости по отношению к «тупым» ученикам.
В те годы стержневых ручек ещё не существовало, писали деревянными ручками с железными перьями, которые макали в так называемые «чернильницы-невыливашки» (см. выше главу "Ностальгические довоенные годы"). Однажды наш «лётчик», как мы его называли между собой, на глазах всей аудитории в порыве гнева бросил в одного такого «тупого» полную чернильницу. После этого его «попросили» из техникума. Но мужчина он был интересный и видный собой, поэтому, при всеобщей послевоенной нехватке мужчин, его (тем более – фронтовика), естественно, быстро «оприходовали»: через некоторое время он уже работал зам. директора по общим вопросам в тресте «Укруглеразведка», в котором главбухом была одна очень интересная собой, важная и влиятельная дама… В послевоенные годы мужиков был огромный "дефицит"...
Русскую литературу преподавал Александр Иванович Куракин – офицер-фронтовик с огромным шрамом через всю щеку, придававшим ещё большую выразительность его мужественному суровому лицу. Он прекрасно знал свой предмет, особенно малоизвестного тогда Есенина, а также многих поэтов «серебряного» века (от Бальмонта и Блока до Ахматовой и Цветаевой). Его речь на лекциях была всегда очень эмоциональна, на память он много цитировал классику, сам писал, по нашим понятиям, неплохие стихи и, конечно, был кумиром всех наших девчонок.
После окончания мною института мы с ним случайно встретились в одном доме отдыха – по-прежнему вокруг него всегда толпилась стайка молодых девушек (!), которым он рассказывал разные фронтовые истории и читал стихи… Этот фронтовой орёл всегда был в центре внимания в любой аудитории и всем интересен.
Я тогда, будучи уже с ним «почти на равных» (как взрослый и «свободный» человек, закончивший вуз) как-то спросил его во время одной из наших бесед – он знал меня ещё по техникуму как любителя литературы – использует ли он «до конца» в отношениях с женщинами свою большую популярность у них. На что он "интересно" ответил (передаю смысл сказанного): «Неужели ради нескольких минут «физиологических судорог» стоит разрушать эйфорическую ауру процесса знакомства, разговора, обмена мыслями и загадочную неизвестность будущих отношений ? Вы, молодые, спешите «зафиксировать» свои сомнительные «победы», теряя на пути к ним многие «цветы» человеческих эмоций и преждевременно гася душевные порывы…». Ответ был немного прозаичнее и грубее, я попытался передать лишь его смысл – и более деликатнее, что ли…
А дома у него была «совершенно не соответствовавшая ему», как сказали бы обыватели, невзрачная и тихая жена да (почему-то!) рыжеватый (ни в папу, ни в маму) веснушчатый сынишка-младшеклассник. Жило это семейство в квартире при техникуме и, казалось, каждый её член жил сам по себе – своей собственной жизнью…
Историю преподавал бывший фронтовой политрук и парторг техникума Домарев. И хотя в те времена часто было трудно понять, где оканчивался партком и начинались «органы» (вездесущее КГБ – Комитет Государственной Безопасности), имевшие практически неограниченную власть над всеми властными, производственными и учебно-образовательными структурами в стране (в т. ч. фактически и над всеми низовыми партийными ячейками), этому умному, «чёткому», немного суховатому, но справедливому мужику удавалось сохранять нормальную обстановку в техникуме, где кроме своего предмета ему приходилось нести нелёгкое бремя партийной ответственности в таком разношёрстном коллективе-«зверинце» - от продвинутых «салаг-вольнодумцев» – вчерашних школьников, вроде меня, до своенравных недавно только пришедших с войны демобилизованных фронтовых «зубров», а также и не очень-то лояльных к советской власти местных западно-украинских интеллигентов-преподавателей (кои начисто были лишены какой-либо советской ментальности, не говоря уже о «советском патриотизме»…). То же относилось и к западно-украинской деревенской молодёжи – малоразвитым деревенским хлопцам, которым ещё только предстояло приобщиться к советской жизни и городской культуре вообще…
Но Вениамин Сергеевич был и неплохим методистом: при изучении на первом курсе истории средних веков, богатой датами и событиями, он заставлял нас рисовать карты - временные "срезы" границ различных государств и событий (с датами). В результате прекрасно запоминались годы царствования различных династий и даты жизни (смерти) соответствующих исторических фигурантов. Так я, например, сейчас, когда пишу эти строки (в 17-35 2-го декабря 2013 г.) вдруг вспомнил (ни с того - ни с сего) год смерти императора Карла Великого (814-й год) и битвы испанцев с маврами при Лас-Навас де Толоса (1212 г), про которых учил 66 лет тому назад в 1947 г... Проверил по Интернету - точно! И речь здесь идёт не о какой-то моей особой памяти (я часто не могу вспомнить даже то, что "было вчера"...). Об аналогичной истории с "тасманскими яблоками" я упоминал в главе 14-й)... Методики запоминания имеют, очевидно, свои законы и "секреты".
...Всеобщим любимцем был преподаватель общей геологии Юрий Александрович Долгов – молодой и симпатичный жгучий брюнет, учившийся в аспирантуре Львовского университета у основоположника отечественной школы термометрии (измерения температур образования минеральных парагенезисов - родственных ассоциаций минералов) - профессора В. Н. Ермакова. В то время во Львовском университете работала целая плеяда выдающихся учёных – будущие профессоров и академиков, в их числе - О. С. Вялов, В. С. Соболев, В. И. Кузнецов и другие. Все они впоследствии, после организации Сибирского Отделения Академии Наук, переехали в Новосибирск, где и составили костяк учёных будущего Института геологии и минералогии Академии Наук СССР (ныне это РАН – Российская Академия Наук).
Ю. А. Долгов в свои весьма насыщенные фактическим материалом лекции всегда удачно «вкраплял» разные интересные и смешные истории из своей военной службы в Иране, где во время Отечественной войны он служил в находившемся там советском воинском контингенте. Был он прост и доступен в общении. В 1950 году летом, во время полевой практики на Волыни нам вдвоём с ним даже как-то пришлось заночевать по дороге в деревню в одном стоге сена… В конце 70-х - начале 80-х годов, уже приобщившись к научной деятельности, мне неоднократно приходилось приезжать в Новосибирск, где он, как-то раз даже помог мне «пробиться на микрозонд» - получить доступ к работе на дорогой и редкой тогда (да и сейчас ещё) зарубежной высокоточной аналитической аппаратуре…
Один семестр нам преподавал минералогию тихий, бесцветный, уже сильно пожилой дядечка, запомнившийся лишь одним казусным событием, приключившимся с ним во время одной из лекций. Обычно каждый преподаватель вёл свой курс в определённые дни по два урока (называемых вкупе «парой»), На первом уроке читалась сама лекция о происхождении и составе минералов. Первую половину второго урока занимал опрос студентов, вторая половина посвящалась практическим занятиям. Преподаватель открывал принесенный «волшебный ларец» - увесистый продолговатый ящик с образцами минералов -, которые мы, передавая из рук в руки, рассматривали и запоминали визуально, в то время как мэтр комментировал «биографию» соответствующего «камешка»… Каждый образец лежал в маленькой ячейке, внутри которой была наклеена этикетка с его названием и местом происхождения. Естественно часто студенты путали ячейки, когда клали образцы обратно в ящик. Наш учитель явно не обладал хорошей памятью и часто глубоко задумывался, когда ему вытаскивали какой-нибудь образец не из «своей» ячейки и задавали сложный вопрос о его «генезисе» - происхождении…
Однажды ему подали один полосчатый камушек, похожий на какую-то «метаморфическую» (изменённую под воздействием температуры и/или давления в недрах Земли) породу. Наш бедный диагност долго крутил-вертел образец, напрягая, вероятно, все извилины своего мозга, ответственные за память. Камень он явно «не узнавал». Наконец, решил его поцарапать иголкой (тест на твёрдость минералов, в результате которого можно сузить круг «подозреваемых»). На полосчатом, почти блестящем, полированном образце прочертилась розовато-белая борозда с каймой мелкого белого же порошка. Наш наставник, наверное, почти машинально «макнул» мизинец в этот порошок и, поднёся его ко рту, лизнул языком…
И тут... Надобно сказать, что у некоторых геологов иногда принято (по крайней мере в былые времена так было) пробовать «на язык» или «на зуб» некоторые породы. Например таким образом легко точно отличить аргиллит (относительно мягкий, часто пластичный глинистый сланец) от алевролита - сланца с примесью тонкозернистых кварцевых «песчаных» частиц, которые обычно поскрипывают на зубах… Помню как я через год, уже работая самостоятельно коллектором, документировал керн (выбуренные колонки – «колбаски» - горной породы) и таким способом уточнял состав проходимых колонковой скважиной осадочных отложений. Это было важно, чтобы уловить тенденцию смены «непродуктивных» песчанистых алевролитов более мягкими и пластичными аргиллитами с примесью углистых частиц – предвестниками горизонтов, вмещающих угольные пласты… За своё усердие я заработал тогда у работяг из буровой смены дружный гогот с соответствующими репликами, обеспечившими мне на некоторое время известность как «студента, который грызёт камни»...
…Такой же «манёвр» совершил и наш преподаватель. Но результат был хотя и неожиданный, но более эффектный, чем описанный мною в предыдущем абзаце… Наш преподаватель сильно покраснел, и, несколько раз беззвучно хватанув ртом воздух, разразился обиженной тирадой. Последняя содержала горькие упрёки и почти детскую обиду на того, кто подсунул ему для определения …обсосанную и затвердевшую до камнеподобного и неузнаваемого состояния… сладкую на язык «Раковую шейку" - популярную в те времена покрытую глазурью достаточно твёрдую конфету с коричневатой начинкой. Наверное не только виновнику, но и многим в группе стало жалко этого безобидного преподавателя, к сожалению, полностью лишённого чувства юмора…
На первых двух курсах в учебной программе техникума было и «военное дело». Отставной офицер - военрук Баринов обучал нас азам маршировки и разным приёмам с винтовкой Мосина (образца 1891 г.). Увлекаясь сам стрелковым спортом, часто проводил учебные стрельбы в подвальном тире. К своему собственному удивлению за два года я «дошёл» до нормы т. н. «Ворошиловского стрелка» - десятью пулями выбивал несколько раз 92 очка !
…Контингент учащихся был довольно пёстр – в основном это были деревенские хлопцы, приехавшие учиться из Львовской и соседних западно-украинских областей. Они жили в общежитии, комнаты которого занимали два крыла большого четырёхугольного здания техникума с двором-колодцем внутри. «Жильцами» в общаге, за редким исключением (вроде нескольких «фронтовиков» и «городских голодранцев» («миськых злыдней») вроде меня, и были, в основном, эти хлопцы из окрестных деревень, которые обычно на выходные и праздники уезжали на побывку домой к родне в свои деревни и возвращались с «торбами» (матерчатыми сумками и мешками), набитыми свежевыпеченным деревенским хлебом, салом и прочей вкуснятиной. Не забывали сердобольные родители положить в торбу и пару бутылок синей «бурякивки» - крепкого самогона (буряковка – от «буряка», свеклы по-украински). Не забудем, что в то время ещё действовала карточная система на многие продукты (кроме хлеба), жизнь в городах было голодноватая... Кое-что из угощений перепадало и мне, поскольку я помогал многим «отстающим» в учёбе, особенно когда наступала пора сдавать курсовые работы. Тут я, конечно, не отказывался от деревенских угощений и немного отъедался…
Относительно небольшую прослойку составляли «городские», некоторые даже из вполне «интеллигентных» семей, невесть зачем поступившие в этот «плебейский» техникум – то ли из-за надежды на «романтику» профессии, то ли из меркантильных соображений (или и того и другого вместе взятых). Демобилизованные фронтовики (около 10-15 человек – в основном на эксплуатационном отделении) составляли привилегированную касту – в том смысле, что к их учёбе преподаватели относились более, чем снисходительно. Ходили они в выцветших гимнастёрках или френчах и шинелях, держались очень независимо. Директор техникума Форостецкий – матёрый усатый потомственный горняк, рассуждал весьма прагматично и, говорят, неоднократно давал негласные указания преподавателям «не мучить» фронтовых ребят разной теорией, ибо на шахтах, где им предстояло работать в должности прорабов или начальников участков, в забое среди шахтёров им понадобятся только их «солдатская выносливость, командирские навыки и крепкие глотки»... Помню одного такого будущего горняка, хорошего и простого, но довольно туповатого парня-служаку, который всегда кроме наградных колодок - маленьких цветных пластмассовых полосок (менее громоздких, чем металлические ордена и медали) - носил огромный жёлтый польский крест, один вид которого производил такое магическое воздействие на некоторых преподавателей со «штатским» менталитетом (многие из которых были польского происхождения), что те, принимая у него экзамен, часто как-то смущались и торопились скорее поставить ему хорошую оценку и отпустить, не задавая «лишних» вопросов. Наш староста группы Валька Спиридонов - тоже бывший фронтовик, добродушный и немного безалаберный парень - часто отсутствовал на занятиях и, в основном, пропадал (подрабатывал) на различных «шабашках». В техникуме появлялся иногда лишь к концу лекций, когда требовалось заполнять табель о посещаемости студентов группы. Экзамены он сдавал тоже оригинально: обычно заходил в аудиторию из последних и, чуть ли не нависая над столом, где обычно сидели преподаватель и ассистент, как бы машинально крутил на руке и гремел увесистой связкой ключей перед носом экзаменаторов, прося быстрей его отпустить, так как он, дескать, должен скорее спешить на ночное дежурство, чтобы закрыть кабинеты в тресте «Львовуглеразведка», где он подрабатывал ночным сторожем... Уставшие за день преподаватели обычно задавали ему лишь пару «проходных» лёгких вопросов и отпускали побыстрее - вместе со стандартной «фронтовой» четвёркой в зачётке…
Вспоминаются многие мои товарищи и соученики. Ниже охарактеризую некоторых из них.
Женя Вотинов, страдавший аллергией умница-книжник, несколько болезненно самолюбивый красивый парень. Сын офицера, живший два года до техникума с отцом в послевоенном гарнизоне. От него я впервые узнал о довольно «затхлом» быте заштатных военных городков, нравах, царивших в офицерской среде (пьянках, широко распространённых адюльтерах и т. п.), хорошо отображённых впоследствии, спустя 40 лет, в прекрасном фильме П. Тодоровского «Анкор, ещё анкор». Я не мог поверить, когда Женя говорил мне, что нравы в офицерской среде мало изменились с царских времён, когда А. И. Куприн написал свой знаменитый «Поединок»… Действительно, многие оставшиеся в рядах Советской Армии боевые офицеры после окончания войны с трудом «вписывались» в мирные будни и буквально деградировали от рутины воинской службы в послевоенное время, когда перед ними уже не было только одной, но великой, цели – победить врага. Многие как бы почувствовали себя «на гражданке« лишними… И их «засасасывала» служебная текучка, состоявшая, в основном только из строевой муштры, военно-политической подготовки и забот о получении очередной звёздочки…
Герман Горев был единственным в группе, которому удалось до учёбы «понюхать геологического пороху» – поработать до техникума в Средней Азии в геологической партии коллектором. После завершения учёбы он вернулся туда обратно, преуспел в служебной карьере и даже стал Лауреатом Ленинской премии за участие в открытии крупного месторождения урана…
Генка Лунёв – сын директора завода (и в те времена мы уже чётко разделяли товарищей по занимаемым их семьями социальным нишам). На первом курсе увлекался древней историй Руси, приводя в тихий восторг нашего историка Домарева знанием всех разветвлений в «генеалогических древах» русских князей и бояр ещё во времена до воцарения династии Романовых. Его никогда не вызывали к доске, лишь иногда Домарев просил что-то уточнить с места в назидание прочим рядовым олухам. Я тоже хорошо знал предмет, всегда получал свою «законную» пятёрку, но до Лунева мне было далеко: дебри русской истории меня не увлекали. Я больше интересовался совремённой политикой и общественной деятельностью, мечтая в будущем стать дипломатом. Я уже тогда увлёкся книгами академика Е. Тарле о Наполеоне, прочитал многие тома «Истории дипломатии», а также переводную «Историю секретной службы» английского автора Райяна…
Из «городских» следует упомянуть также Юрия Курапова и Вадима Добровольского – наших неизменных активистов, образовавших «фирменный» юмористический дуэт на вечерах художественной самодеятельности, где «первую скрипку» играл, конечно, Вадим – талантливый прирождённый комик. Курапов больше слыл комсомольским «функционером» (сделавшим впоследствии неплохую партийную карьеру на борьбе с разными «измами» - космополитизмом, буржуазным национализмом и т. п.), которая широко развернулась в конце 40-х и начале 50-х годов в учебных заведениях по всей стране, а на Западной Украине - в особенности. Об этом расскажу дальше.
Ещё «промелькнул» в памяти жизнерадостный бывший морячок - «хохол» с Полтавщины - Павел Лисовой – не очень способный к учению, но за счёт своего весёлого характера всегда нравившийся преподавателям, относившимся к нему всегда весьма благосклонно… Его койка в общаге, заправленная по всем канонам флотского регламента и дисциплины, стояла рядом с моей и всегда являлась предметом моей безнадёжной зависти: в умении заправить свою я, конечно, никогда не мог достичь такого совершенства…
В первый год учёбы ближе всех я сошёлся с Женей Ромашовым, приехавшим из Подмосковья, - кондовым «русаком», так и не освоившим за 4 года учёбы во Львове даже азов украинской речи, а также поляком Казимиром Копачинским и украинцем с Волыни Василием Свержевским, ставшим моим закадычным другом.
Женя, будучи по природе добрым и тихим парнем, глуховатым из-за перенесённой в раннем детстве болезни, очень переживал от этого недуга, особенно ещё и потому, что был довольно симпатичен и нравился девушкам, которые к нему «приставали». Он же стеснялся признаться им, что часто не слышал их слов…
Я его как-то по-своему старался опекать и помогать в общении.
Да, студенты, конечно, были в техникуме разные. Были и такие, как, например, симпатичный городской парень Данкевич, который, проучившись всего один семестр, вдруг «разочаровался» в профессии геолога – стал как-то часто рассуждать на переменах о других «хороших» профессиях, в частности -… дантиста («которые хорошо зарабатывают»). Меня, как и многих ребят, апологетов геологической романтики, оскорблял такой прагматизм (как можно – променять «романтику дальних походов и приключений» на ковыряние в чужих гнилых зубах – хуже не придумаешь!). Вскоре он «исчез» из техникума.
Был ещё один «приблудный» оригинал – некто Сёмка Вольфсон – парень с довольно несуразной фигурой: коротким тонким туловищем и длинной шеей, увенчанных головой с большой кудрявой шевелюрой. Он тоже быстро промелькнул на техникумовском «небосводе», не проучившись и одного года… Спустя пятнадцать лет, приехав во Львов уже в отпуск с Дальнего Востока, я как-то зашёл в кинотеатр, где в послевоенные времена в фойе перед сеансами обычно «вживую» под оркестр исполнялись различные вокальные номера. Объявили: «Солист оркестра Сим;н Вольфсон исполнит такую-то песню». Вышел возмужавший и пижонистый красав;ц (с ударением на последнем слоге) с большим завитым модным «коком» на голове – наш Сёмка - и весьма приличным баритоном исполнил, не помню уже какой, популярный в то время шлягер…
Что ж, наверно, большинство из нас рано или поздно находит какое-то своё место в жизни, а некоторые, возможно, и своё истинное призвание…
Вспомнился ещё флегматичный и слабоватый в учёбе парень по фамилии Левченко, который, поступая в техникум учиться «на геолога», вероятно, полагал, что это профессия – для «искателей сокровищ». Когда на учебной практике после 1-го курса он впервые увидел небольшие жёлтые блестки серного колчедана - железистого минерала пирита (внешне похожего на золото), он чуть ли не силой оттёр всех «золотоискателей» и сам загрёб все «сокровища»… Он был родом из деревни в Житомирской области, где родился и его двоюродный дядя адмирал Гордей Иванович Левченко, прославившийся в годы Отечественной войны. Поскольку половина села носило фамилию Левченко, то он, как и все носители этой фамилии, постоянно уточнял степень родства с именитым земляком, уехавшим из деревни «учиться на моряка» ещё до революции, и при случае не упускал случая воспользоваться его покровительством – стать его протеже. Судя по его разговорам в общаге, он на это очень надеялся… Не знаю только, как этому хлопцу с "куркулискими» (кулацкими) замашками помогло такое родство.
Казимир (Kazimierz) Копачинский был коренной львовянин, из интеллигентной польской семьи. Хорошо учился, был спортсменом – играл в малораспространённый тогда «буржуазный» вид спорта - большой теннис, даже имел по нему 1-й разряд. В общении я шутя часто называл этого не по годам степенного и деликатного парня «паном Копачинским», обращаясь к нему по какому-нибудь неясному вопросу, например, так: «czy pan Kopachi;sky my;li w tej sprawie» («что думает пан по этому вопросу»). Разговорный польский худо-бедно я освоил быстро - до сих пор понимаю польскую речь и могу разговаривать на бытовом уровне, читаю и понимаю практически без словаря простые польские тексты. В польском языке ведь много слов сходных с украинским (или наоборот?)…
Казимир был очень вежливым, культурным и, пожалуй, самым политизированным студентом в группе. Меня он считал кем-то вроде сочувствующего «западным ценностям» диссидентом (тогда это слово, обозначающее в переводе с английского "инакомыслящий», ещё не знали и не употребляли) – из-за моей относительной развитости и, в частности, интересу к передачам зарубежных радиостанций – «Голоса Америки», «Свобода» и «Би-Би-Си» (British Broadcasting Corporation). Передачи этих радиостанций на русском языке, в отличие от польско-язычного зарубежного вещания (для жителей соседней Польши), наши власти тогда глушили (с помощью различных низкочастотных сигналов на тех же радиоволнах). Глушили, как тогда считалось, чтобы советские люди, слушая эти (часто «антисоветские», но иногда и правдивые) передачи, не «заразились» западной буржуазной идеологией в трактовке событий внутренней жизни и внешней политики» нашей страны… Поэтому Казимир «ловил» эти радиостанции в эфире и делился со мной всеми новостями (в «забугорной» их интерпретации), тон в которой задавали, особенно в начале так называемой «холодной войны» (в конце 40-х – начале 50-х годов – см. Википедию), в основном, профессиональные зарубежные англо-американские пропагандисты, а также перебежчики и предатели, часть из которых была завербована ещё немецкими фашистами в Отечественную войну, а затем «прикормлена» американцами и англичанами…
Замечу, что лишь гораздо позже, в 60-70-е годы после хрущёвской «оттепели», в СССР и восточно-европейских странах появились «настоящие» диссиденты-антисоветчики - люди, несогласные с коммунистическим режимом и порядками в этих странах, которым удавалось эмигрировать, а часто просто нелегально сбежать «за бугор», либо которые были насильно высланы за границу властями… В те времена выезд за границу был разрешён только известным и «большим» людям – некоторым писателям и артистам, дипломатам и членам делегаций правительственных и общественных организаций. Рядовым гражданам «просто так» выехать за границу в качестве туриста было практически невозможно – визы редко кому выдавали…
-ХХХ-
...Помню, как возмущался Казимир обстоятельствами подавления фашистами варшавского восстания в 1944 г. во время Отечественной войны, когда «русские войска, стоявшие на другом берегу Вислы, спокойно наблюдали как немцы уничтожали мирных жителей и не пришли на помощь» - так он утверждал.
Хотя, как мы теперь знаем по прошествии лет, вопрос стоял очень просто: кто возглавит новую польскую власть в освобождённой от немцев Польше, и будет ли она сама, как до войны, «прозападной» или станет уже «просоветской». Довоенное эмигрантское правительство в изгнании, сидевшее в Лондоне и поддерживавшееся западными странами, ожидало «своего часа»: восстановить старые капиталистические порядки, существовавшие в буржуазной Польше – с ориентацией на западные страны. А в СССР Польским Комитетом Национального Освобождения (ПКНО) уже формировалось будущее Временное правительство Польской Республики, состоявшее из коммунистов или их сторонников. Союзники (так называли в годы войны Англию и США) не желали, естественно, «советизации» Польши, а вождь СССР И. Сталин не хотел «таскать каштаны из огня» для кого-то и возрождать «капиталистическую» Польшу – извечного «исторического противника» России…
Варшавское восстание в военном отношении было направлено против немцев, политически — против СССР. Восстание началось в рамках развития операции «Буря», плана общенационального захвата власти в стране. Основной целью восставших было вытеснение немецких оккупантов из города и захват власти в стoлице страны. Политической задачей Армии Крайовой было освобождение Варшавы до подхода советских войск, чтобы привести к власти правительство в изгнании и не допустить прихода к власти просоветского ПКНО.
Руководство эмигрантской Армии Крайовой (АК) планировало за 12 часов до вступления в Варшаву советских войск провозгласить политическую и административную власть польского эмигрантского правительства. Координация с наступающими советскими частями не предусматривалась.
До настоящего времени существуют две точки зрения по вопросу о причинах, по которым советские наступательные действия под Варшавой были прекращены. Согласно точке зрения эмигрантского правительства, главной причиной этого было желание Сталина, чтобы силы АК в Варшаве были разгромлены немцами, что однозначно решило бы вопрос о власти в Польше в пользу просоветских политических сил. Тогдашний премьер-министр Англии У. Черчилль писал впоследствии в своих мемуарах: «Они (русские) хотели, чтобы некоммунистические поляки были полностью уничтожены». Западные историки обычно обвиняли советское командование в умышленном уклонении от помощи полякам. Такая точка зрения широко распространена на бытовом уровне и в современной Польше (вплоть до нынешних времён - начала ХХI века).
Согласно второй точке зрения, являвшейся официальной в СССР, но разделявшейся и некоторыми западными историками, наступление советских войск замедлилось по чисто военным причинам. Курт Типпельскирх генерал пехоты вермахта в своих мемуарах отмечал, что, действительно, «в момент начала восстания «сила русского удара уже иссякла, тыловые коммуникации были сильно растянуты и русские отказались от намерения овладеть польской столицей с хода».
Советские историки возражали полякам, ссылаясь на то, что попытки поддержать восстание предпринимались, но по оперативным обстоятельствам оказание такой помощи было невозможным. Варшавское восстание однозначно представлялось ими как спровоцированная авантюра «реакционного» польского подполья, действовавшего по указке лондонского эмигрантского правительства, которое стремилось любым путём упредить освобождение Варшавы советскими войсками и первым захватить власть. Вся ответственность за провал восстания возлагалась на эмигрантское правительство в Лондоне и командование Армии Крайовой.
Действительно, после завершения летом 1944 г. успешной и сложной операции «Багратион» (на Украине и в Белоруссии) «лезть на рожон» с неизбежными большими потерями не отдохнувшим и не перегруппировавшим свои боевые порядки советским воинским частям не имело резона… «Спасать» поляков, торопившихся узаконить польское правительство в эмиграции («таскать каштаны для чужого дяди»), конечно, не стоило…
Восстание потерпело поражение. Точное количество жертв восстания остаётся неизвестным, считается, что около 16 000 участников польского сопротивления погибло и около 6000 было тяжело ранено. Но в карательных кампаниях, последовавших после подавления немцами этого восстания было убито ещё от 150 000 до 200 000 человек мирного населения.
В ходе уличных боёв было уничтожено порядка 25 % жилого фонда Варшавы. После капитуляции польских сил германские войска целенаправленно, квартал за кварталом, сравняли с землёй ещё 35 % зданий города.
К сожалению стоит упомянуть, что деятельное участие в подавлении восстания принимали и бывшие «наши» - казаки-коллаборационисты из белоэмигрантов и предателей – бывших советских граждан. Всего казаки захватили около 5 тыс. повстанцев. За проявленное усердие немецкое командование наградило многих казаков и офицеров Железными крестами.
…Лишь зимой 1945 года советские войска, сконцентрировав силы, перешли в наступление и после тяжелых боев 14 января освободили Варшаву…
-ХХХ-
…Но Казимир искренно считал, что политика здесь не при чём и считал поведение русских войск просто эгоистично злонамеренным. Такая интерпретация событий, впервые услышанная мною от него, меня тогда очень удивила. Я безуспешно пытался переубедить Казимира…
Любопытно, что в комсомол он упорно не вступал, несмотря на мои, как комсорга, активные попытки его к этому склонить. Парторг Домарев по отношению к этому «единоличнику», не вступавшему в комсомольский «колхоз», вёл себя странно нейтрально – не настаивал вовлекать его в нашу комсомольскую «кагорту». Потом в одной из таких наших «политических» бесед с Казимиром я краем уха запомнил сказанные им вскользь слова о том, что его мать во время немецкой оккупации работала на технической канцелярской работе в какой-то фашистской «конторе», где немцами велись регистрация и учёт финансового сопровождения деятельности поддерживавшихся ими украинских националистических организаций. Несмотря на это, после освобождения Львова нашими войсками вся семья Копачинских, состоявшая из его матери, самого Казимира и, кажется, старшей сестры (отец умер), почему-то не была депортирована в Польшу, как большинство коренных жителей-поляков, сохранившихся в городе после немецкой оккупации. Им было разрешено остаться. Почему ?
Красавец-Львов всегда был средоточием польской интеллигенции, вторым культурно-историческим центром Польши после Кракова. И многие поляки считали город всегда польским, лишь «по недоразумению» расположенным в окружении «быдловских» украинских (точнее, «галицийских» деревень)…
Действительно в 30-х годах прошлого столетия в составе населения Львова, согласно переписи (см. Интернет), преобладали поляки (63,5 %) и евреи (24, 1 %). Число украинцев среди городских жителей составляло лишь 7. 8 %.
Но западноукраинские националисты во главе с их вождём Степаном Бандерой всегда считали город «своим» - украинским - и в своём отношении к полякам ставили их практически на одну доску с «москалями-оккупантами». Поэтому после начала Отечественной войны немецкие фашисты поддержали большинство расплодившихся украинских националистических организаций. Последние создали свои воинские подразделения, в том числе так называемую украинскую повстанческую армию (УПА), боровшуюся за «нэзалэжну» («независимую») Украину.
30 июня 1941 г. ворвавшиеся на рассвете в г. Львов немецкие передовые части, в составе которых действовал украинский батальон "Нахтигаль" под командованием Р. Шухевича, в первые же дни уничтожили более 3 тысяч львовян-поляков и евреев, в том числе 70 профессоров и ученых с мировым именем. В течение следующих недель немецкие «зондеркоманды» вместе с этими же "соловьями" (от немецкого «Nachtigal» - «соловей») зверски уничтожили всего около 7 тысяч мирных граждан, в частности детей, женщин и стариков…
Следует отметить, что в совремённой украинской националистической историографии всячески опровергается участие этого батальона в карательных операциях непосредственно во Львове (в отличие от Белоруссии, где этот батальон оставил свой «неопровержимо задокументированный» кровавый след).
Между прочим, почему немецкие оккупанты дали такое название этому батальону украинских националистов? А «просто потому», что с первых дней войны, в промежутках между карательными операциями, эти «украинские хлопцы» - многие завербованные из жителей различных деревень Галиции – вечерами на привале, отдыхая от дел своих неправедных, любили распевать хором (и весьма «душевно») мелодичные украинские песни. Прямо как соловьи.
Одним словом, «лирические» были хлопцы…
… Как я понял из реплик Казимира, через руки его матери во время работы у немцев, проходил большой поток информации об украинских националистических организациях и их «кадрах». Полученные ею сведения, после освобождения Львова от оккупации, видимо, заинтересовали наши «соответствующие» органы и оказались полезными при выявлении многих националистов из украинского подполья УПА, оставленого после войны в Западной Украине.
Только этим (послевоенным сотрудничеством матери Казимира с КГБ, а, возможно, даже её вербовкой ещё до войны ) я могу объяснить странную «неуязвимость» и «независимость» в поведении Казимира во время периодически накатывавшихся впоследствии (особенно на учебные заведения и различные учреждения культуры Западной Украины) «волн» различных политических кампаний, посвящённых борьбе с разными «измами» («украинским буржуазным национализмом», «гнилым космополитизмом» и «великодержавным шовинизмом»…).
Об этой «борьбе» я расскажу ниже.
…Вася Свержевский... Он был старше меня почти на четыре года. С ним мы жили вместе в общежитии, общались почти ежедневно все четыре года учёбы, ездили вместе на студенческие практики (в Закарпатье и на Волынь). Закончив 10-й класс вечерних школ и, продолжая учёбу в техникуме, поступили в один и тот же Всесоюзный заочный политехнический институт (ВЗПИ) в Москве. Вместе делали курсовые проекты и сдавали экзамены при Львовском Политехническом институте (ЛПИ) по направлению из Москвы, как тогда было принято. Расстались только после окончания техникума, когда Вася уехал работать в Донбасс (хотел скорее начать зарабатывать деньги), а я перевёлся на очное отделение Львовского Политехнического института, надеясь всё же уехать впоследствии дальше, чем он, на Дальний Восток - в более «романтичные» края…
Мой «дальневосточный романтизм» тогда «питался» прежде всего такими прочитанными в юности книгами как «Дерсу Узала» В. Арсеньева и «Последний из Удэгэ» А. Фадеева… Недаром же я потом уехал на Дальний Восток, где прожил и проработал более полувека…
...Деревенский парень из простой многодетной крестьянской семьи, Василий приехал во Львов из глухой деревушки Залесье («Залисы» по-украински) Заболотьевского района Волынской области, расположенной среди болот на границе с белорусским Полесьем. Вася обладал прекрасными душевными качествами – был очень порядочен, добр и отзывчив. Это сочеталось с природным умом и приобретённым нелёгким житейским опытом во время немецкой оккупации. Мы подружились и обычно часто ходили везде вместе, и нас называли за глаза «старый и малый» (с ударением по-украински на последнем слоге - букве «ы»…).
Надо заметить, что Волынь никогда не была под властью Австро-Венгерской монархии - как другие области Прикарпатья (Львовская Станиславская, Ровенская и Тернопольская, относившиеся к Восточной Галиции), в которых всё время тлел фитиль украинского национализма. Волынь после т. н. «разделов» Польши (см. Википедию) всегда входила непосредственно в состав Российской империи (как одна из областей полуавтономного «ЦарстваПольское») и лишь между 1-й и 2-й мировыми войнами оказалась непосредственно под властью Польши, паолучившей независимость после Версальского договора. На Волыни практически никогда не было никаких националистических тенденций и стремления к отделению от России, как в областях Галиции - оплоте бандеровщины в послевоенное время. Польские власти после обретения Польшей независимости от Российской империи (в период 1918-1939 гг) до её окупации немецкими войсками в 1939 г. все годы своего правления угнетали украинских крестьян-волыняков, которые всегда «тянулись к России». Да и религии на Волыни народ придерживался больше православной, в отличие от Галиции, где были сильны позиции католицизма…
Советские войска, вошедшие в Западную Украину в 1939 году, местное население Волыни в большинстве своём встретило как освободителей (в отличие от восточных галичан, стремившихся к созданию своего самомтоятельного государства). Формально (на языке агитпропа) Советская Армия захватила часть украиноязычной территории Польши для «освобождения её от польского гнёта и воссоединения западных областей Украины с Советской Родиной», реально - на основании тайного советско-германского пакта Молотова-Риббентропа о разделе Польши).
Поэтому Василий Никандрович Свержевский был почти «советским» человеком, в отличие от многие украинских хлопцев из бывших «галицийских» областей. Однако он досыта нагляделся в своей деревне на всяких районных уполномоченных, (коих было несть числа), «потрошивших» бедные закрома крестьян-единоличников, выращивавших зерно на скудной болотистой земле Волыни. Насмотрелся, как потом всех в приказном порядке загоняли в колхозы, требуя высоких урожаев в отсутствие всякой уборочной техники и удобрений…
Обладая трезвым и практичным крестьянским умом, Василий был достаточно критичен к непродуманным мероприятиям местных властей и разворачиванию сомнительных политических кампаний по указке сверху… Был принципиален, на собраниях всегда открыто выражал своё мнение, но вместе с тем был достаточно дипломатичен и осторожен, как не раз битая хозяином собака, когда тот «бывает не в духе»… Мудрый Вася знал, когда надо на собрании и промолчать, в отличие от меня, салаги, всегда умевшего на пустом месте наживать завистников и даже врагов, часто с молодой («полудетской») горячностью без особой нужды влезавшего в споры и дискуссии на комсомольских собраниях при обсуждении различных персональных дел…
Благодаря своей «деревенской мудрости» и существовавшей тогда партийной установки на привлечение в руководящие комсомольские органы местной молодёжи, Василия избрали в техникумовский комитет комсомола, где он занял скромное, но достойное (хотя и хлопотное) место – стал ответственным за дисциплину и порядок в общежитии. К его мнению, кажется, прислушивался даже парторг Домарев. Учился он хорошо, был отличником, как и я, мы часто помогали друг другу: он был сильнее в технических науках, я – в гуманитарных.
Но при всём при том мой друг, познакомившийся на своём деревенском опыте с многочисленными примерами «перегибов» местных властей (родственники и многие знакомые в его деревне были репрессированы за мелкие проступки или по ложным доносам) обладал более критическим взглядом на окружающую общественно-политическую обстановку в стране, чем я, совсем «розовый» и восторженный идейный несмышлёныш…
…После производственной практики в 1950–м году на Волыни, где мы работали коллекторами в геолого-разведочной партии, он пригласил меня в гости в свою деревню на «престольный» праздник (в день годовщины освящения тамошней церкви). То, что я увидел тогда, меня очень поразило. Угнетали общая убогость этой затерянной в лесной глуши Полесья деревни, сам вид его жителей и их поведение.
После завершения церковной службы в честь святого - покровителя местной церкви - народ страшно, до дикости, перепился свекольным самогоном - фиолетовой «бурякивкой». По непонятному поводу вдруг завязалась внешне совершенно беспричинная всеобщая и бессмысленная драка. Люди бегали вокруг церкви, гоняясь с дрынами друг за другом и размазывая кровь на своих лицах… Батюшка заперся в церкви, а мы с Василием, от греха подальше, поскорее унесли ноги. Такого «представления» я в жизни больше никогда не видел…
Когда после окончания института я уже работал в Приморье у нас была нечастая переписка с Василием, который, закончив к тому времени ВЗПИ, работал в каком-то угольном тресте в Донбассе. Последнее из полученных мною от него писем, было примечательным: там были слова о том, что он хочет «уходить в науку», потому, что учёные - это каста, не пускающая в свою среду производственников. Видимо, у него с этим были проблемы… Как и – увы (забыл об этом выше сказать) - проблемы с выпивкой. Вася ещё в студенческие годы любил «заложить за воротник». Но как-то держался. В одном из писем написал мне, что излечился, женился. Потом «замолк».
Наконец, жизнь нас совсем как-то «закрутила», мне пришлось переменить место жительства и работы. Я тоже, как и мой друг, «пошёл в науку». Переписка сошла на нет.
Где-то уже в начале 2000-х я «спохватился» попытался найти товарища юности по институтским «угольным» адресам, хотя бы что-то узнать о нём через его родственников, даже искал его адрес в интернете - но все попытки остались безрезультатными.
Как мы небрежны к памяти своей юности и как часто уже опаздываем…!
Если он ещё жив, то дай ему, Господь, здоровья в его 85 лет (в 2013 г), а если нет – то пусть будет ему Царствие Небесное !
Думаю, что Вася и был моим единственным настоящим другом, какие бывают только в юности и которые никогда не забываются, оставляя след в душе и памяти на многие годы…
…В нашей геологической группе было несколько девушек, невесть как занесённых «ветром романтики» на геологическое отделение «плебейского» горно-топливного техникума, где нас должны были учить искать не какие-то интригующе и «романтически звучащие металлы и минералы (например, золото, изумруды или алмазы), а всего-навсего простой уголь, которым топят… Двое девчат были эстонки, приехавшие из какой-то «чухонской» глубинки (чухонцами до революции 1917 г. в России называли всех эстонцев). Одну из них – белокурую и «пышно фигуристую» Лию Кууль все любили и выделяли – особенно преподаватель электротехники Туллер – уже достаточно потрепанный козёл, но с явно выраженными претензиями стареющего ловеласа. Тот всегда перед экзаменами особенно настойчиво предлагал девушке индивидуальные консультации после занятий, ввиду её недостаточного знания русского языка и поэтому плохого понимания какого-нибудь раздела своей дисциплины, например, сложного Закона Кирхгофа…
Вторая прибалтийская Валькирия – крестьянская девушка с грубоватыми чертами лица - как-то не запомнилась. Эти девушки-эстонки оказались очень даже «приличными» не только «по внешности», но и, главное, в смысле «морального облика» - обе «стойко дошли» до выпуска. В параллельной группе было ещё несколько девчат – Галя Капелюшная – «чорнобрыва щира» украинка из-под Полтавы - и Наташа Менск;я ( о последней – ниже).
Инесса Подкопаева – из «городских» - пользовалась безответным вниманием Германа Горева (они платонически «только дружили»), все в группе были убеждены, что всё же рано или поздно дело дойдёт до их свадьбы… Но на последнем курсе неожиданно для всех нас, симпатичная большеглазая Инесса оказалось «по жизни» достаточно «практичной» и «вдруг» скоропалительно вышла замуж за Генку Лунёва, который после окончания учёбы «сумел» остаться во Львове, где папа-директор устроил его на какую-то должность. Вот такие пироги… Все мы были почему-то расстроены и обижены за Германа и такое «предательство Инки»…
Училась в нашей группе ещё Вера Козак – странноватая веснущатая, не очень красивая и несколько «закомплексованная» девица, любительница разборок на комсомольских собраниях. Её устраивала любая «тематика» - нравилось участвовать в любых обсуждениях - от проблем студенческого быта (например, режим и чистота в общежитии) до общественно-политических и морально-этических. Особенно любила рассуждать о «моральном облике». Вероятно, этим она, в какой-то степени, компенсировала свои психологические инфантильные проблемы, связанные с девичьим одиночеством и не очень-то большим к ней вниманием со стороны ребят.
Когда меня избрали комсоргом группы, я настолько серьёзно отнёсся к своим общественным обязанностям, что считал необходимым показывать, вопреки своим личным симпатиям, пример «равной» лояльности ко всем нашим девушкам. Наверное, это было тоже проявление какого-то комплекса с моей стороны. Так, на различных «студенческих вечеринках», когда я видел «не разобранных» на очередной танец девчонок, которые в одиночестве с горьким, но «независимым» видом «подпирали стены», скорее мчался к ним и приглашал поочерёдно на танец.
Тогда, ведь танцевали только парами и не выходили поодиночке в круг, танцуя в общей «толпе»... Нужно было ждать, чтобы тебя кавалер «выбрал» и пригласил танцевать (за исключением изредка объявляемого так называемого «белого танца» (когда «дамы» приглашали «кавалеров»). Поэтому, часто «наступая на собственное сердце», я приглашал и танцевал с «самыми несимпатичными», неинтересными (для меня) девчонками. В их числе была и Вера Козак, которая, будучи «по жизни», как многие «некрасивые», умной и проницательной, понимала это и с почти не исчезавшей с её лица иронической улыбкой (относившейся, скорее, не к партнёру, а ко «всему миру» вообще и своей судьбе, в частности), обречённо танцевала тоже, вполне вероятно, с не очень интересным и для неё кавалером…
Такова моя (естественно, достаточно субъективная) характеристика преподавателей, которые учили нас, и наиболее запомнившихся студентов – моих близких товарищей.