Юрий Луговцов
ХВОРЬ
О, чистка
Рельсы, шпалы, чадящая дымом промасленная железная бочка. Обхватив ее ногами, на бочке сидит дед. По насыпи бегают цыганята.
- Покатай, - канючат галчата.
- Пошли вон! – орет дед, размахивая палкой.
- Подумаешь, забрался на бочку с дымом и воображает.
- Обед! – заорала тетка, вталкивая в палату тележку.
- Кушать подано. Просыпайтесь жрать, - это Серега. На воле он водитель. Удивляюсь, как с такими объемами размещается в кабине пусть даже грузовика.
Разлепляю глаза. Палата высший класс. Если бы не народ, так совсем хорошо. А народу, кроме меня, еще трое. Серегу Власова, водилу, представил. У него гипертония. Знаю, что давление высокое, не знаю почему. Да и врачи не знают.
Второй обитатель Анатолий Иванович Владимиров, дед с палочкой. Ему лет восемьдесят, а может, и более. У него второй инфаркт.
Третий – Виктор. Этому на вид лет сорок. У него инфаркт. Какого хрена? Он чуток не дотягивает до Мефистофеля. Этот чуток списываю на мерзкий вид, всегда кислую физиономию, шаркающую походку. Немало, чтобы быть противным.
В борще ложка не стоит, но вкусно.
- Что ты там, Анатолий Иванович, рассказывал, пока я дремал? Какая-то бочка приснилась.
- Проехали.
- Ты погодь, да повтори, а то возьму вот и помру.
- Ну и чо? – это Виктор.
Я же говорил – сволочь.
- А то, приятно вам будет такой поворот?
- Думаю, рассказать надо, - это Серега Власов, нормальный мужик.
Анатолий Иванович кратко набиссировал. Сколько себя помнит, работал машинистом паровоза. На одной и той же какой-то станции к паровозу подбегали цыганята и просились покататься. Машинист их отгонял, а те в ответ:
- Забрался на бочку с дымом и воображаешь.
- Это и весь твой грех? – спрашиваю.
- А причем тут грехи? – вопрошает Витек.
- Сюда безгрешные не поступают. Так что, пацаны, вспоминайте и кайтесь по мере прояснения сознания.
- Безгрешных не бывает, - вывел Серега. – Я вот выпить любил.
- А сейчас не любишь?
- Люблю, да нельзя.
- Значится, пил с пристрастием, а не по удовольствию. Пристрастие не причастие. Значится – грех. Ибо сотворил себе кумиром змия зеленого. Не перебивай. А вот если бы ты расслабился и поимел удовольствие от пития, то вкусил бы не змия, а нектар.
- Печень не дура, все понимает и страдает.
- Печень страдает и от нектара, если вкушать его как водку. Давно в народе замечено, что утолять жажду, хлебая ведрами колодезную воду с удовольствием, я бы сказал, с восторгом, не ведет к ангине и бронхиту. А коли ты хлебаешь с мыслью кабы не простудиться, то обязательно добьешься нежелаемого. Тогда высокий Цельсий вступит в схватку не с недугом в тебе, а с недужными мыслями твоими.
- А ты-то за что сюда загремел? – это опять Серега.
От Витька я бы такого вопроса не снес. Я бы ответил Витьку, что темные силы затмили разум и столкнули с дороги.
- За то же самое, - ответил я Сереге. – Так ты, Анатолий Иванович, не ответил, есть ли у тебя еще грехи кроме непрокатившихся цыганят?
- Не упомнишь всего.
- Неправильный ответ.
- Есть, раз я здесь.
- Правильный ответ и он есть твое покаяние, кое можно признать искренним. Ну, и в самом деле, не одни же цыганята привели тебя в сю обитель.
- Послушай, мудрец, а ты, кажется, прав, - подал голос Серега.
Витек молчал, и на его крысиной мордочке читалось, что он в палате сумасшедших. Нет, Витек, у нас и этаж пятый, и дверь на балкон открыта, не глядя, что начало года, и номер палаты восьмой. Никаких тебе магических шестерок.
- Я тут покрутил баранкой и вспомнил, - продолжил Серега. – Делаешь дело, даже с удовольствием делаешь, все у тебя получается, но в последний момент кто-то под руку сомнение изрек, и все наперекосяк.
- Молодец, Сережа.
- Так что же, мысли всегда должны быть правильные и впопад?
- Вот ты, Витек, сейчас обидишься, ибо скажу я, что и правильными думами можно захлебнуться. Но тебе это не грозит.
- Я Виталий. И прошу ко мне обращаться Виталий Константинович.
- А ты где работаешь, Витек?
- Сантехником в психдиспансере. И меня там уважают. Бабки зовут чистить канализацию во время приема ими водных процедур.
- Предупреждать надо, Виталий Константинович.
На сей момент я числился неходячим. Встал и по стеночке заполз в соседнюю палату. На вопрос, каким ветром меня задуло, рассказал про сантехника.
- Наполеона не трогать! – постановили соседи.
О грехах я и раньше много слышал, но как-то бессистемно. В реанимации дотумкал: грехи – дело интимное и касаются только тебя.
- Э-э-э, мужик, ты вовремя. Через десять минут тебе бы хужей стало, - выпалил хирург, шурудя ржавой проволокой по моим трубам. – Как ощущения? Дайте ему еще новокаинчика и нитроглицерина. Ну, кто-нибудь это сделает? А теперь как?
- На юбилей канистрочку припас. Она твоя.
- Щас мы тебе стэн поставим, водковод прочистим и порядок.
- Пить-то можно будет?
- Можно. Не больше стопочки. И то мне.
В отведенном мне углу выставил морду на свет бра, чтобы смерть, обходя владения, не ошиблась. Не в том смысле, наоборот, чтобы мимо прошла. Отрубился.
То ли на самом деле в реанимации все безликие, то ли не до всех. Проснулся от требовательного женского лая. У ног ширмочка. За ней, судя по тембру, старушка требовала чего-то ей вставить. Обычно во мне в таких случаях просыпается злость на грани ненависти, а тут ничего подобного. На меня это ничуть не похоже.
- Сестричка, что за красавица у меня в ногах валяется? Познакомь.
- Запоминайте. Татьяна Васильевна. Начальник контрольно-ревизионного управления. Девяносто три года.
- Сегодня уже девяносто четыре.
- Поздравляю. Соедините наши души.
Ширма отодвинулась. Мои глаза обнаружили густую копну седых волос на подушке. Потом проступило широкое скуластое лицо. Время его не испортило. Даже выцветшие глаза.
- И вправду красавица. Ты, Тань, много грешила раз здесь?
- Если бы, давно бы сгнила.
- А в пятьдесят девятом на Севере была?
Почему задал влет именно этот вопрос? Кто ж это тогда знал. Спустя неделю стал думать, что в реанимации интуиция обостряется до самого нельзя.
- Да куда только обком не бросал. А ты зачем спросил?
- Может, слышала чего про группу туристов?
- А, про этих. Убили ребяток.
- Все так просто? Расскажи, чего там.
- Троих из партии исключили, а начальнику их охраны Звереву строгий выговор.
- Кончайте воспоминания, а то дядя Кондратий придет.
Эх, сестричка, не вовремя ты. Хотя в нашем положении все вовремя. Когда дело о жизни, такая толчея локтями начинается, какой там такт, воспитание, образование. Те туристы на Севере отчаянно цеплялись за жизнь, а она подкинула им непреодолимые обстоятельства. И что интересно, эти самые обстоятельства есть творение рук соплеменников. Это тоже жизнь? Такими вот вопросами я и замучил себя до инфаркта. Теперь вот цепляюсь, бумажки подписываю. Подпишите, пожалуйста, согласие на операцию. А если не согласен? Тоже подпишите. Мне десять минут до чистилища, а она ручку сует. Раньше термометр совали.
Танька в реанимации встретила некруглый день рождения, я же – свой юбилей. И что в подарок? Жизнь? Тоже немало. А существенней? Куда уж вещественней. Нет, ты угадай. Правильно – клизму и утенка под нижнее лицо. С облегчением! Прозвучало, как с юбилеем.
Соседа перевели в стационар. Он поступил на полчаса позже. Обидно и настораживает. В прежней жизни обязательно сказал бы: куда прешь без очереди! Но тут вошла Барби. Сердце мое замерло. Росточку ей бы приписать, да ладно, сойдет. И не Барби она, а зав реанимацией. Кандидат явно медицинских наук Светлана Александровна. Она так представилась. Это, наверное, на случай, чтобы знать, на кого в суд подавать, если чего с твоей жизнью случится.
Барби подошла ко мне, откинула простынь, и вот я уже Адам без фигового листка. Нет, она не кандидат, а целый доктор, ибо ощущения мои не для чистилища, а для самого рая, где я без соизволения свыше и без всякого яблочка решил согрешить. Даже охапка фиговых листиков не смогла бы прикрыть мои помыслы.
- Гематома небольшая, - ох и стерва эта доктор. – Здесь больно?
- А вы не видите?
- Не разговаривать, больной. Я все вижу. УЗИ ему, а завтра в палату.
- Я бы еще задержался.
- Не советую. Назепамчику ему добавьте.
Вот так всегда в этой жизни – обязательно надо придавить таблеткой искренность намерений. Что ждет меня в той палате?
Анатолий Иванович – хороший дед. Веет от него чем-то положительным. Наверное, аурой. И злобы в нем не читается. Так я думал до той ночи.
На ту ночь этот старый пердун нажрался слабительного. Накануне он вспомнил про аденому, мол, она у него присутствует, ибо яйца крутит. Среди ночи в трусах увидел кровь. Даже мне, простому инфарктнику, понятно, что от натуги лопнул сосуд в жопе. Так нет, этот голый засранец стоит и выискивает кровь в кале, а нянечка рядом ждет со сменной уткой. Амбре в палате, как в выгребной яме.
Тут я впервые осознал, что никакой иностранный персонал такого не выдержит. У них там, видимо, болеют как-то по-другому.
Еще понял, почему в домах престарелых первое, что не делают, - защиту от пожаров. Уводят эти дома куда подальше, где в степи зимой замерзает ямщик, а летом пал на сотни верст.
Так и ты там будешь! Да? Да!
«Ой, мороз-мороз…» тихо поет Анатолий Иванович. Домой рвется, чтобы во весь голос. Говорит, звуки песни лечат душу и тело.
Нет, Анатолий Иванович все-таки хороший дед. Яму проветрил, аденому не нашел, а что яйца крутит, так с бабкой полежит и пройдет.
А сантехник Витя – сволочь. Всей палатой крутили его на грехи. Скажи-ка, дядя, а нет ли в твоем шкафу скелетика?
- Зачем это?
Ну не сволочь ли?
- Али ты трупы зарыл где?
- Я с лопатой не работаю.
Полная сволочь.
- Так ты в топке жег?
- Ну, не я…
Вот тебе, братцы, и день сантехника.
Работал сволочь на заводике все тем же специалистом. И была у них установка «Циклон». Что за агрегат – не ведаю. Но очищать ее изредка необходимость возникала. Поручили это сделать Витьку с напарником. Напарник внутрь забрался, а сволочь задержался. И только он собрался было, как увидел, что напарник вываливается из установки весь в огне. Витя, прости Господи эту сволочь, замер, и помощь не оказал. Говорит, не смог. Врет, собака, просто перетрусил.
- А ты бы не сдрейфил? – спросил Серега.
- Трухнул, конечно, но хотя бы на помощь позвал.
- Помощь всегда свидетели, - вывел сантехник.
У меня сердце защемило. А ведь он прав. Припаяли бы оставление в опасности. У нас это запросто. А так обошлось нарушением правил техники безопасности самим заживо сгоревшим. А сантехника с заводика убрали. После того случая он в дурдом и пристроился.
- А сколько тебе лет, Витя?
- Шестьдесят два.
Я чуть было из кровати не выпал. Да он старше меня, а выглядит вдвое моложе. Везет же дуракам.
Больше о грехах в палате если кто и думал, то про себя. А то, не приведи небесная администрация, накопаем на целое кладбище. Каждый очищался сам перед собой. Со стороны заметно было, есть что смывать, даже мне.
Загадка. По коридору то сидя, то ходя возникало существо знакомого типа. Маленький, кругленький, с признаками интеллигентной впалости на щеках, чуть лысоватый, в толстых роговых очках. Кто это?
Отгадка: Чикатило.
Утром встретил Чикатило в туалете. С уткой он вышел из одной кабинки и зашел в другую. Я закончил изображать над раковиной чистку зубов, направился к выходу и запнулся о Чикатило.
- Ты чего? - вопрошаю типчика.
- Разливаю мочу. Проверяю, как скоро нянечка уберет.
Кого спасают?!
Морфия мне!
Поведал сей случай нянечке.
- Ты это нас протаскиваешь?
- Это я протаскиваю больных, мол, кого спасаем?
- А больше некого. Молодежь сейчас никчемная.
Морфием здесь не обойтись.
На УЗИ. Доктор, интеллигентка в 17-м колене, с юмором, доступным даже мне.
- Чего там у тебя внутри?
- В своей поликлинике две девицы смотрят мои почки. Одна другой: у него правая с перегородкой. Другая: нам такую не заказывали.
- Это что. У нас одна ученица говорит: мне попалась почка подковой. Я сто лет смотрю, и лишь слышала, что есть такие. Одна на миллиард. А ей сразу свезло.
- Это явно профюмор.
- Да, это наша специфика. Ее в тираж не выпустишь, только в стенгазету. Среди молодых врачей встречаются недотепы. Чтобы восполнить нехватку терминов, они такое выдают! Смотрю у одного такого молодого недотепы поджелудочную. Головка – 20. Тело – 18. Хвост – 19. Он: головка понял, тело понял, а хвост зачем? Прописали это в стенгазете, а он возьми и доктором наук стань. Тот случай до сих пор помнит.
- Щас в коридоре расскажу.
- Не вздумай! Он мой начальник.
- Ни фига себе, куда хвостиком вильнул.
- Что там еще у тебя видели?
- Какие-то пузыри. Говорят, не страшно, проколем.
- Кисты у тебя есть, но не опасные. Сто грамм и огурчик осилят. Да, что я говорю. Язык мой, враг моей диссертации. Больной должен быть уверен в обратном, а я его обнадеживаю. Тьфу. Если что, обращайся.
Серегу Власова выписали с явными признаками неизлечимости его высокого давления. Его место тут же занял Иван Петрович восьмидесяти годков. По своему личному дерьмометру сразу причислил его к лику сантехников.
Среди ночи Иван Петрович резко проснулся и сидя на кровати стал вздыхать и причамкивать.
- Переел что ли?
- Приснилось, что куда-то опаздываю.
- В гости к Богу не бывает опозданий.
- Да? Ну, да. Тогда ладно.
Приснится же такое. Стою на берегу и взглядом выбираю место поглубже, дабы швырнуть в него то, что в руке.
А что в руке? Надо же. Пистолет.
К чему это?
Да, ладно.
Нет, в самом деле, не ведаю.
Эти и еще пару мыслей кружились в голове несколько суток, а вовсе не вся жизнь промелькнула за секунды. Буду жить? Может быть. Не ощущал бесстрашия перед смертью. Не знал, что такое не бояться. Даже не знал, знаю ли вообще что-нибудь.
Опустошение? А что это? Радовался возможности спать и ничего более. Даже сестрички с уколами и нянечки с утками не сильно тревожили мои вещие сны.
Вдруг понял, что люблю старое кино, рассказы. В них больше хорошего, даже в человеке. Если и есть гаденькое, то с сего дня оно кажется нелепым. Не хочу в будущее. По душе прошлое. Я его знаю.
Подумалось про фильм «Побег из Шоушенка». Там все стремились из стен, а выйдя, стремились обратно. За стенами иная жизнь, где тебе нет места. Я не желаю за стены, но сны указывают дорогу в прогулочный дворик. На всякий случай надо запомнить, что нельзя выбрасывать пистолет в реку, ежели он не стрелял.
Утром в палату вплыла Барби. Точно она. Мой червь на всякий случай засомневался в реакции. Правильно сделал. Это оказалась зав нашим стационаром Наталья Александровна. А как похожа на ту, первую. Их что, на одном конвейере клепают?
Вошла и к хорошему деду Анатолию Ивановичу.
- Так, дорогуша, мы вас сегодня выписываем. У вас не то, что второго, но и первого инфаркта не было.
Хороший дед вскочил и давай по палате метаться.
- Мил человек, успокойтесь, а то на радостях инфаркт случится.
Барби ушла.
- А вы заметили, что Анатолий Иванович про палочку забыл. Безгрешный человек. Попоем еще?
- Очистился. Ушли последние цыганята, - сказалось мне, а потом зачем-то добавилось. – Хорошо, что времени на новые грехи не осталось.
За безгрешным прибыл сын и увез его. О том, что Анатолий Иванович оставил в палате палочку мы узнали вечером от его сменщика.
Разлепил глаза. На опустевшей было кровати лежал шахид – худой чернявый мужик мусульманской наружности со следами длинных толстых сигар на голом животе. Следы напомнили мне шпуровую взрывчатку. Точь в точь пояс шахида. При знакомстве смертник оказался Александром Петровичем Блиновым. Верь после этого фотороботам.
Фоторобот постоянно лежал в наушниках и молчал. Это меня устраивало, зато не устроило сантехника и радио перекочевало к нему. В моих ушах поселился еле уловимый потому более противный щелчок переключателя каналов.
Теперь сволочь излагал то, что услышал. Ладно бы, так он разражался собственными комментариями и дельными предложениями.
- Белоруссия ворует у нас нефть и продает. При Сталине такого не случилось бы. Пусть батька нанимает танкеры и возит нефть из Кувейта.
- Так Беларусь не имеет выхода к морю.
- Это их проблема.
Он пришел, чтобы всех рассорить. Иногда я Ему благодарен.
Мы все не верим в Бога, но все на Него уповаем. В силу собственной лени или гордыни? Есть ли тогда эта самая лень гордыней? Если она самый страшный грех, тогда не смерть, а гордыня есть белая с косой. Гордыня тебя подстерегает всюду.
Хотел еще что-то дописать, но вдруг понял, что хочу писать.
Иван Петрович начал пришамкивать еще в три утра. В перерывах я успевал вздремнуть.
В семь он полоскал рот, умывался, все так же пришамкивая и выдыхая бывшие эротические звуки. Нянечка всю эту какофонию заливала из кувшина.
- Дед, и чего тебя бабка не задавила в своих объятиях?
Теперь он спит за час до завтрака, а я плююсь чернилами. В реанимации такие и даже похлеще звуки издавались, но почему-то казались мне признаками жизни и вовсе не огорчали. Странная скотина этот человек. Инфаркт профилактировать нельзя. Убери все звуки, получишь инфаркт от тишины.
- Шахид, забери у сантехника приемник.
- Здорово, бабка! – орал в телефон сантехник. – Из морга звоню. Приду, младшенькому морду начищу.
- Сестренки, где поблизости гранаты продаются?
Сто грамм русской пшеничной, можно из опилок, здесь заменяют одной таблеткой назепама. Мне, пожалуйста, полный стакан.
Снился мне не рокот космодрома и даже не трава у дома, а снилась мне дискуссия с Жириновским. Выхожу к барьеру и вижу…
- На таких условиях дискутировать не буду.
- Что не так?
- У Вольфа есть стакан сока, а у меня нет.
- У вас графин с соком под столом.
Беру графин и примериваюсь.
- Не. Посудина не той системы.
Мне подают высокий стакан с соком.
- Вольф, давай пошепчемся.
Мы склоняемся головами и я предлагаю:
- Давай беседу закончим поливанием ведущего.
Он кивает одобрительно. Только все это пошло в эфир через висящие на лацкане микрофоны.
Что к чему?
- Утка кому нужна? – вопрошает нянечка.
- Посудина не той системы.
- Еще не проснулись, а уже гадости излагаете.
- Какие гадости? – вопрошает сантехник.
- Да ты своим внешним видом уже гадость, - это фраза от меня. – Наполните посудину соком.
- Я еще не рассказал, как сантехником работал.
Я стал замечать, что сны пошли какие-то вещие.
Казалось, что у сантехника хоть жена нормальная. Ни фига. Утром все спят, а тут она приперлась и устроили они такой шепот, что святые сами ушли из палаты и вряд ли вернутся. Дружная семейка сатанистов.
- Хорошо, что жена умная, воспитывает. Была бы дура, воспитывать некому, - вывел сантехник после ее ухода. – Заставила извиниться перед тещей, сыном, перед всеми.
- Похоже, после твоего звонка из морга теща вышла из комы?
- Куда она денется, лошадь.
Вот так и жили две недели, каждый день перерабатывая кусочек доброты в твердую привычку. Шахид выходил из своего незавидного облика и стал походить на генерала Иволгина. Точнее, на актера Булдакова, только высохшего. На мумию генерала. Когда он нацепил очки, я не выдержал и сказал бывшему шахиду о своем сравнении.
- Скорее на его мумию.
Надо же, сошлось.
У него и юмор такой же, особенный.
- Бабка заставила купить пластырь от курения. Я купил пластырь и два блока сигарет. Сигареты кончились, а пластырь до сих пор на полке лежит не распакованный.
- На какой стороне инфаркт был? На левой или правой? – спрашиваем у генерала.
- Я туда не заглядывал.
Может, у сантехника тоже юмор. Свой, особенный, как и его квакающий, болотный храп?
Я и Витек выписались в одно время. В лифте спускаемся со старушками.
- Есть сердечники, а есть сердешные, - говорит одна.
- Я сердешная, - вторит другая.
- И я. Где, когда, сколько, место встречи? – влезаю я.
- Нам пенсию добавили, и мужики как бы ни к чему.
Вот так, сердешные. Вышло время чистки. Кто не успел, тот ничего не понял. Впереди время реабилитации. Одно гложет: как бы не выстрелил приснившийся в этой главе невыброшенный мною пистолет.
Палата 36
С Анатолием Ивановичем возвращались с обеда во временное жилье под номером 36.
По странному стечению моего соседа по этой палате звали, как и безгрешного деда на бочке с дымом. Но это совсем другой человек. Всякие странности случаются в этом мире, друг Донской.
На самом деле есть такая палата в санатории на глухом лесном озере. Санаторий – громко сказано. Обычный стационар, разве что свобод больше, а с ними и искушений.
Не знаю, свезло ли? Тройка обозначает этаж, остается голая шестерка. Угораздило Антона Палыча превратить сю цифирь в магическую. Такие палаты есть во всех лечебно-профилактических учреждениях Минздрава. И предупреждать не надо. Так что, здравствуй, палата для реабилитации.
Прежде чем переступить порог обители, наткнулись на толпу сытых претендентов на выздоровление. Народ стоял, подняв головы на верхушки сосен. Я тоже поднял свои подслеповатые глаза, но ничего не увидел. Тут сверху донеслось «кар-р-р».
- Слушаете советы главного кардиолога? – высказался Анатолий Иванович.
Пациентам вроде бы стало стыдновато за упаднический подход к жизни, и они рассосались по заснеженным дорожкам. По одной такой дорожке прыгала желтая собака. Выпрыгнув на широкую подъездную дорогу, она явила поврежденную переднюю лапу. Лапа казалась здоровой, но вблизи стало ясно, что правая передняя нога на высоту спичечного коробка была без шерсти, лишь голая почерневшая кость.
- В капкан попала, - пояснил Анатолий Иванович.
Мы первыми поселились в знаковой палате. Пытались переиначить ее в келью, но не прижилось с первой же минуты. Скрепя инфарктами, продолжали привыкать к ее номеру.
После обмена присвоенными в детстве именами у Анатолия Ивановича прорезалось паршивое настроение. Неудобно сразу озадачивать этим вопросом, и я наблюдал. Время соседа не лечило. Он брал карандаш, пытался править толстую рукопись, но все равно не то. Попытки зачать светскую беседу ни к чему не приводили. Он лишь раз оживился взглядом, когда я стал записывать только что произнесенную им фразу. «В чем смысл их жизни? Своей не сразу поймешь. Мы часто делаем не то, а они только и делают, что не то».
Фраза показалась мне красивой и мудреной. Была она из неудачного разговора про зеков. И тут я сорвался вопросом:
- А чего это вы, Анатолий Иванович, про ту сторону забора нашей жизни завели речь?
- Дык, знакомая вам тема.
- С чего вы взяли?
- В зеркало гляньте.
- Выходит, я приехал сюда не по паспорту, а по справке об освобождении?
- Я вашего брата не только по запаху чую.
Оказалось, Анатолий Иванович всю свою жизнь работал с бывшими заключенными, они же и будущие.
- А я чую, что вы минимум доктор наук, а то и академик.
- Заметно?
- А то нет! Вы ковыряетесь карандашом в рукописи, излагаете умные фразы, делаете глыбокие выводы. Меня раскусили. Вот только почему вы засадили меня за забор, едва я взял в руки ручку? Парадокс.
- Вы правы, я доктор геолого-минералогических наук, профессор.
- А я писатель.
- Еще не легче.
- По-вашему зек и писатель одного комля на лесоповале?
Мы молча смотрели друг на друга. Не скажу точно, какое выражение красовалось на моем лице, а на профессорском блистала интеллектуальная ехидина. Ну и хрен с тобой, помолчим.
Я почему-то молчал о пистолете из сна. Эх, молчал я, только бы не вещий. Пора бы уже нарушить закон о стрельбе из висящего в первом акте ружья.
Профессор поднялся и подошел к окну. Стоя меж двух пустых кроватей, он любовался зимой. Иначе, зачем вообще пялиться в окно? Налюбовавшись, он произнес:
- На закате наша тюрьма прекрасна.
- Как настроение?
- Херовато-задумчивое.
- Причина?
Причина банальная и чисто российская. Хотя мы такие эгоисты, что у нас все сугубо российское.
У самого автобуса профессорская бабка отобрала у него заначенную бутылку. Он грустил с переходом на тоску, а та грозилась перейти в депрессию.
Где в этой тайге взять спиртное?
А еще с зеками работал. У нас глушь – не причина не выпить. Учиться вам еще, профессор.
На самом деле в столовой у гардероба я приметил надпись «Буфет». Водки там просто не могло не быть.
- Что за шум? Шмон по камерам? – успешно попытался острить профессор.
Я вышел в коридор на разведку.
- Что узнал?
- Народ одетый направляется на ужин.
- Это паникеры. Полежим еще.
- Полежать мы можем. Боюсь, горючка кончится.
Профессор хитро посмотрел и тут же засобирался.
Расправившись с ужином, я вычислил буфетчицу и намекнул. Ей и намекать не надо было.
Едва спрятав покупку под шубу, подвалил народ, но брал он воду, сладости. Никто не позарился на содержимое секретного ящика. Даже открыто стоявшим пивом не прельстились. Порадовался, что с большими трудностями, но народ перестал пить.
- Две хватит?
- Хватит.
- Смотрите, а то буфет два дня не работает.
Профессор оттолкнул меня и скрылся за дверью.
Настроение профессора значительно улучшилось. Пульс выровнялся, давление нормализовалось, казалось, и отечность спала. Это результат успешно проведенной тайной операции.
В палате Анатолий Иванович, похоже, стал самим собой. Радовался он не столько наличию жидкого товара, сколько тому, что перескакал бабку. Он пел про мамашу, купившую сыночку новые калоши. Сие пение в переводе с ментального означало: вот тебе, бабка, и новые калоши. Вообще-то бабке положен юрьев день. Мой день. Я вывел деда из комы.
Как и положено интеллигентным людям, вечер, а возможно и ночь, сомелье отложили на послеобходное время. Обход дежурного доктора сулил нам лишь фиксацию давления, и принятое нами решение позволяло не портить показатели стационара. Хотя должен вам заявить, температура за бортом натолкнула бы хорошего доктора на рекомендацию согреть больной организм. О чем и прозвучала моя реплика. Докторша, на удивление, вмиг согласилась с тезисом. Хорошая докторша. Но, опасаясь провокаций, развития темы не случилось.
И вот мы одни…
Нет. Не могу больше. «Мы» и «одни». Это еще более неверно, чем «в Украину» и «кладись». «Мы» никогда не можем быть «одни». Минимум вдвоем. «Мы» - число множественное. Проклятое наследие царских времен.
Ты чо? Сдурел? Разливай!
Ну и пусть.
И вот мы одни. Точнее, вдвоем. Никакого нетерпения, все чинно, благородно. Я смотрел на тонкую струйку из разряда некогда живительной влаги. Что нам сейчас сулил стакан насущный? У меня так цельный месяц не было подобного контакта. У профессора, похоже, тоже.
- Ну, здравствуйте! – тонкая струйка, пользуясь колебаниями каждой клеточки, вызванных тостом, нехотя орошала путь. Поджидала остальные капли, копилась на выходе тоннеля, чтобы громко упасть в конечной точке. – Станция «Водный стадион». Следующая станция «Теплый стан». Прими, печень, как родную.
Какими бы интеллигентными не были наши посиделки, в них неистребим один изъян – небольшой промежуток между первой и второй. Но и в этой ситуации профессор сделал уверенную попытку затянуть паузу. Он смотрел на стакан и в глазах его бегали циферки.
- Капли считаешь?
- Прикидываю, сколько гран золота войдет в эту посудину.
- Чего это вы про золото? – с отрыжкой, вызванной отвлекающим свойством желтого металла, спрашиваю профессора.
- Спасибо вам, что освежили мою угасающую память.
Профессору вспомнилось, как у знакомого старателя увидел за иконой стакан с золотым песком. Не сдал, ибо отменили бонусы, а на халяву государство перебьется.
Анатолий Иванович всю жизнь занимался камнями. В их числе были не только кварциты, но и самоцветы, золото, а то и драгоценные. Пятьдесят восемь экспедиционных сезонов. Охренеть! А кто идет в экспедицию на черновые работы? Исключительно лихие люди. Если кто и был среди них студентом, то лишь до первой отсидки. Лихость их проявлялась подчас странно.
Как-то Анатолий Иванович потерял из виду двух субъектов из числа бесконвойных. Сутки нет, вторые, третьи на исходе. Попытал народ – не колется. Пригрозил конвой вызвать, народ и рассказал, что заспорили кореша, кто кого пересидит. Кто первым уснет, тому лом в задний проход. Еще сутки искали место уединения азартной парочки. Нашли. Один спит, а второй ищет силы поднять и пристроить лом.
Прослушав этот рассказ, я глянул в зеркало и понял: ходить мне с железным хвостом.
Потом я узнал, что золотые цепи не есть признак крутизны, а есть признак генетического вырождения. Чем толще цепь, тем явственней мутант.
С таким постулатом не поспоришь, да и знак отличия на виду.
К этой же характеристике дикого капитализма относится серия профессорских тезисов типа: сейчас открытие месторождения сулит не награду, а физическое уничтожение первооткрывателя.
Потом были два родных дядьки профессора. Оба Герои Советского Союза. Один десантом высаживался на ложный плацдарм под Киевом, второй служил политруком у Кости Заслонова. Костя этот много немцам в карман нагадил, Героя получил, но я не понял, что дальше было, ибо потерял счет булькам.
Утром у профессора вновь было херовато-задумчивое настроение.
- Сердце в экспедициях надорвал?
- Оно у меня с юности. В 58 году доктора клапан правили. Вытаскивали трос и перекосили один клапан. Утром академик Петровский обход делал, я ему пожаловался, а он кулаком ударил в грудь и клапан на место стал. Этот случай попал в медицинские учебники.
- Я тогда в третьем классе был. А сейчас чего?
- Опухать стал.
- Так диету назначь себе.
- В декабре сорок первого у меня карточки украли, до сих пор помню ощущения, потому не приемлю диету голодом.
- У нас водка есть?
- Я просьбу вашу понял. Ее трудно не понять по содержанию,
- Да вы, я погляжу, хулиган до сих пор.
- Конечно. А еще я пианист. В Сочи как-то поиграл в кабаке и в санатории больше не ужинал.
- Минут через десять еще по одной шарахнем?
- Наступают такие моменты, когда вам трудно возразить, - вывел профессор и бросил взгляд на мои закорючки в тетради. – В ВАКе есть старик, пьянчуга забубенный. Он один владеет церковным почерком и выписывает дипломы. Когда он в запое, никто дипломов не получает. У меня куча дипломов с его почерком.
Потом мы поддались общей панике и направились на завтрак восстанавливать кислородно-водородный баланс организма. Буфет закрыт, но мы счастливы. В наше счастье сделала попытку вмешаться докторша. Давление оказалось в норме, и это ее насторожило.
- Скажите честно, сосудики расширяли?
- Не дергайте с утра за совесть, возьмитесь за другой орган.
- У нас только сердце, поэтому по совести и медицины для – расширяли?
- Вам трудно отказать в правде.
- Не переусердствуйте.
- Профессор, у нас последний день. Завтра нас непонятно кем разбадяжат. Может больше не случится.
- Сколько не пил в советских Карпатах и с кем бы, тост всегда один: чтоб они сдохли! Это про большевиков.
- Говорят, в Башкирии все как при советской власти – деревни живые, хозяйство не порушено. Почему так?
- Там власть еще ханская.
- У них ханская, а у нас хамская?
Утром нам действительно вдвое урезали норму потребления воздуха. Сначала ввалился шкаф с давленческим лицом бывшего полковника. Он мостился молча и походил на медведя, а глаза косили опытной хитринкой, будто сразу нас расколол, просек.
Следом впорхнул худенький живчик. Он собою сразу заполонил палату, и мне это не понравилось.
- Давайте знакомиться. Я Анатолий.
- И я Анатолий, - спиной ответил полковник.
- А я Анатолий Иванович.
- Анатолий Алексеевич.
- Анатолий Порфирьевич! – оборотил лицо полковник.
- Мне как-то неудобно стало за свое имя, поэтому зовите меня Сергеичем. Но должен заметить, повод бесподобный.
Причаститься мне и трем Анатолиям не сразу довелось. Эта суета обустройства отнимает столько времени.
Вечером после ужина Порфирич сослался на давление, Алексеич на кардиостимулятор. Первому мы с профессором посоветовали не выделываться, а второго зачислили в симуляторы.
Первый промолчал, а второй не стерпел и предложил по глоточку «кедровицы». Приняли все, но никто не попросил добавки. Не из вежливости. Без слов ясно, что настой показался гадостью не только мне.
Лексеич ушел по друзьям и знакомым. Он тут свой. А мы втроем приложились к запасам, убедив Порфирича в целебности водки для расширения сосудов, а стало быть, снятия давления. Подозреваю, он и сам это знал, но стеснялся проявить грамотность.
После первой вечерней порции профессор рассказал историю.
В 50-м году поехал он баянистом в пионерлагерь от «Уралобуви». Играю, говорит, дети поют и пляшут. Настает родительский день. «Уралобувь» организация богатая была. Выставили бочки с пивом, ящики с водкой. Чем больше пьют, тем дольше пляшут. А я играю.
Как в любой такой организации, главбух – забубенный еврей. И тут так же. Приходит главбух с рыбалки. Как полагается, в высоченных сапогах. Поглядел на шалман и предлагает устроить игру.
- Ставлю бочонок пива. Кто первый побежит в кусты, ставит еще бочку.
Все бегают, а главбух сидит. Все проиграли и проставились.
- Израичь, как ты умудряешься?
- Всегда внимательно читай договор. Был уговор с места не сходить, в кусты не бегать.
Снимает сапог и выливает мочу.
Пока Порфирич разливал вторую вечернюю порцию, я записал эту историю.
- Гляди, он все записывает, - сказал профессор.
- Он может и не проснуться, - сказал Порфирич.
Я взял полковника за бицепс и заорал:
- Какого хрена! Почему вы не предупредили, что вместо рук у вас рессоры?
- Двадцать пять лет каменщиком.
- Профессор, он вольный каменщик.
- Наш человек.
- Профессор, а может вы тоже еврей?
- Для идиш мне не хватает одной маленькой буквы. Мягкого знака после первых трех в фамилии. И рыбацких сапог. Щас примем микстуру и пойду отлить.
- Позвольте спросить.
- Спрашивай.
- Если каждому в фамилию вклинить мягкий знак, то все мы станем евреями?
- Обязательно станем.
- Они что, и вправду избранный народ?
- А вы полагаете, что появись Христос не евреем, а в облике афроамериканца, было бы лучше?
- По крайней мере, член бы оставили в покое.
- Не факт. Микстура киснет и писать хочется. Ле-хайм!
После второй отливать профессор не пошел. Я успел записать за ним несколько фраз.
- Сколько и с кем бы не пил в советских Карпатах, тост один: чтоб они сдохли! Это про большевиков.
- Коммунизм не за горами, это мы за горами.
- При большевиках ТБ – святое дело. Наказывали очень, шум стоял на всю.
ТБ – техника безопасности.
- Такого морального падения России я не помню. Из группы один идет по специальности, остальные кто куда.
- Пять часов в воздухе на Ту-134. Летуны выбивали шасси, чтобы сесть. Я потом все это услышал в туалете.
- При Сталине все под гребенку. Сейчас гребенки нет, и вши растут кланами.
Потом разговор зашел о качестве литературного материала и его воплощения в кино. Какое маленькое «Собачье сердце», а как смотрится. Какой большой «Доктор Живаго», а какая гадость получилась на экране.
- По третьей и все!
- Это четвертая.
- А ты считаешь?
- Приходится. У меня давление.
Пить в нашей палате – дело опасное. Если кто помрет, остальных обвинят в пособничестве. Каждый из нас этого не хотел, что понятно. Профессор самый старший. Думалось, что он первый, но не факт.
Мне с чего-то стало хорошо и уютно. Дочитал «Знаменитые преступления» Дюма про отравителей. Утром изрек:
- Вчерашняя «кедровка», похоже, с мышьяком была.
- Мышьяк пахнет чесноком, - просветил профессор.
- А то я думаю.
Слава Тебе. Все живы.
Вторая ночь Вараввы
Не важно, кто такой Варавва. Важно, что всегда наступает период, когда сотворенные до этого грехи дают о себе знать. От них все болячки.
Говорят, инфаркт помолодел. Ерунда! Просто увеличилось число грешных. Такое время. Буйное и бурное.
- Смерть довольно просто, - сказал каменщик. – На моих руках теща умирала. Тук-тук сердце. И бесконечная пауза.
Профессор умно поглядел на масона и нехотя на меня, а потом изрек:
- Семиты – кто успел купить водку до семи. Антисемиты – кто не успел.
Было такое время. Мы его застали. Нам объяснять не надо.
- Профессор, а вы знакомы с протоколами их мудрецов? – это от меня.
- Довелось.
- Чо скажете?
- Свои планы они выполняют пописанному.
Я достал, масон разлил, профессор принял первым. Пока мы догоняли, пошла профессорская история.
56-й год. Лето. Выходной. Полезли в асбестовский карьер оглядеться. Слышим сирену. В карьер спускаются машины. Выходит дядька в галифе, гимнастерке и фуражке. Бегут люди в синих галифе. Гребут нас и уводят. Оказалось, Каганович приехал тоже оглядеться. В то время он был в Асбесте начальником в ссылке.
- Больше не буду! – сказал каменщик. – Ах, по половинке и я буду!
- Во!
- Я больше не буду, - молвил профессор.
- А мы по капле станем булькать, и ты встанешь, - сказал масон.
- Охальники! – буркнул профессор.
- Русский народ непобедим!
- Могуч.
Все бы ничего с репликами, но позвольте напомнить: вы в палате инфарктников.
- «В греческом зале» полвека, а ситуация не меняется, - молвил профессор.
В этот момент вошел Лексеич. Он изредка разбивал компанию, соблазняя игрой в бильярд, или поездкой на игры «Уралочки», на хоккей. В прошлом он завхоз областной Думы. Человек со связями. Спортсмен. «Законодатель» и говорит:
- Угощайтесь. Настойка полтора года выдержки.
- У нас больше дня не стоит, - обрубает его каменщик. – Новый год не пил, рождество не пил.
- У вас все признаки острой алкогольной дистрофии, - подвел черту профессор.
Придавленный интеллектом «законодатель» ушел. Следует рассказ каменщика.
- Строил я Елизаветинский женский монастырь. Разговаривал с отцом Николаем. Он до сана был бухгалтером, партийным функционером.
Где деньги берете? – спрашиваю
Так народ приносит. Варавва, например.
Так он же бандит.
Так он же и покаялся.
Вы его еще орденом церковным наградили.
Он же покаялся.
Я тоже как бы исповедоваться хотел, но тут вскрыли переход от монастыря к часовне на территории завода. Он был завален детскими скелетиками. Такие вот сестры во Христе.
- Сейчас наши кандидатские 60-х – это докторские, - сказал профессор. – Настоящих докторских нет. Есть, но очень мало. Почитай, что и нету.
- Ученые странные люди, - задумчиво изрек каменщик. – Бросают семьи, живут в жутких условиях, работают по 15 часов. На фига?
- Мужики такая сволочь. Сколько ни говори «нельзя», ему обязательно надо туда проникнуть, - отбрил профессор. – Зять у меня не пьет совсем. Откуда он взялся на мою голову.
Не обессудьте, что не находите авторских реплик. Попробуйте сами вклиниться в этот диалог. Когда дошли до «зеленых человечков», в смысле НЛО, я успел сказать только:
- Чувствую, что эта планета мне неродная.
На это профессор вывел:
- С инопланетянами у нас ни половых, ни торговых связей. Наших космонавтов в этом винить не надо.
Частенько в неурочный час палату посещали медицинские работники. В этом вина профессора. Он влюбил в себя весь персонал еще много лет назад. Да что там персонал. Заметил, что «законодатель» и вольный каменщик украдкой что-то записывают. Масон сразу раскололся. Он последовал моему примеру конспектировать.
Едва в наших головах стали зреть замыслы, вошла сестричка.
- Было подумал, а не приложиться ли, а тут вы, как всегда вовремя.
- Вам же нельзя.
- Да уж. Чего уж. Выпил – и ты Витязь в литровой шкуре.
- Не добегу.
- Бабка, ты чего здесь лежишь? Я Снегурочка, где хочу, там лежу. А что за струя из-под тебя? А может, я таю.
- Точно не добегу.
К вечеру этого дня за профессором записывали не таясь. Естественно, молча. Мне легче расшифровывать свой конспект. Все знаки прямой речи принадлежат профессору. А если изредка кто слово вставит, тык я укажу.
Профессору позвонили. Он послушал, а затем включил громкую связь. Палата слушала его диалог с женой.
- Ты в санатории вторую букву алфавита изучаешь?
- В смысле ****ую?
- Как ты догадался? Я тебя знаю. Если кого зацепишь, она до ворот дома тебя будет провожать. Тут я ее и накрою.
- Так, света в конце трубы не видно.
- Эту, значит, Света зовут?
Громкая связь закончилась. Мне представился повод наследить в истории словом.
- Вы все обратили внимание, что на нас обратила внимание девица с большим крестом.
- У нее не только крест большой, но и то место, где он висит, - это масон блеснул гормонами.
- Евангелистка какая-то. Шиза религиозная. Говорит, что здорова. Ее бог бережет. А здесь она на профилактике. Что делать будем? Как делить станем?
- В очередь. У меня как раз давление подходящее, - это снова масонские отблески.
- В нашем возрасте только и спрашивать, мочилась ли ты на ночь, Дездемона? – это уже профессор.
Может, и поникли бы мы головой после такой оценки наших физических возможностей, но заглянул приятель «законодателя» и позвал его к себе. Он обитает один в «люксе».
- Сколько он денег заплатил? – спросил профессор.
- Двадцать одну тысячу.
- Лучше бы он в карты их проиграл.
Нас опять осталось трое. После первой профессор выдал:
- Преподаватели деклассированные элементы. Все опирается на звания и степени, а о чем они будут говорить, никого не интересует. В родной институт не пускают.
- Не мудрено. Такие мысли! – это масон.
- Если МГУ на 127 месте в рейтинге, о чем говорить?
После второй профессор протек шпионской историей.
- Зима 72-73 годов. Пошел с другами порыбачить на озеро. Видим на льду ящик рыбацкий, а на нем серебристая шкатулка. Вроде как бесхозные. Не тронули, а возвращаясь, друган прихватил. Через сколько-то дней к мужику пришли. Шкатулка-то оказалась вражеским то ли передатчиком, то ли накопителем. Рядом-то Челябинск-40. Мужика таскали года четыре.
Профессор задумался. Вольный каменщик воспользовался паузой для истории самолечения инфаркта.
- Летом в трамвае стало плохо. Вышел, посидел, размышляя – какого хрена! Пошел в пивную, выпил две кружки живого пива и три литра взял с собой. Дома с женой добил его и лег спать. Два дня болел, гадая – от пива ли? Потом пошел на работу. Через полгода попал к кардиологам на предмет стенокардии. Ввели в меня телестудию. Ба, батенька, да у тебя инфаркт был. Когда? Вспоминай, когда у тебя такие-то симптомы случились. Вспомнил. Показали на мониторе сросшийся рубец. Ничего, хорошо срослось. Удачно. За успех!
- Пока не наливай. На каждую ситуацию надо что-то вспомнить.
- Мы мало пьем и много смеемся, отсюда наши беды, - заключил Порфирич.
- Хорошо сказал, - успел вставить я.
- Не знаете, чем Сальери угощал Моцарта, - глядя на меня, спросил профессор. – И я не знаю. Не пробовал.
Влетел Лексеич.
- У заведующего сегодня юбилей, - сообщил «законодатель». – Идем поздравлять.
- Двое, случайно уцелевших от медицинских услуг, поздравили доктора с юбилеем, - задумчиво молвил профессор.
- Юбиляру мышьяку понес? – весело молвил каменщик.
Я, было, тоже хотел ввернуть словечко, но не подвернулось. Можно было присвоить из конспекта цитату от профессора, но подходящих не обнаружил. А профессор выдал.
- В последний путь мы играем «пора в путь-дорогу». Детдомовцам играем «лучше нету того свету».
- Совсем плохой профессор. Мрачный, - продолжал веселиться каменщик. – Вставайте, профессор, вас ждет великая клизма, которую вы стыдливо называете системой.
- Когда я на хер послал научного руководителя, моя жизнь вошла в самостоятельное русло. Я потерял многое, - опять не весело изрек профессор.
- Сейчас можно наверстать, вступите в «Единую Россию», - эта фраза показалась мне на уровне профессорских.
- До этого я о вас думал лучше, - прикончил меня профессор.
- Какого хрена мы лелеем этого академика! – возмутился народ в моем лице. – Он же издевается над нашими желаниями.
Я поставил на тумбочку стаканы, и полез было за бутылкой.
- Погодь! – вмешался каменщик. – Щас Анатолий Иванович соберется с мыслями и выдаст.
- Чем старые большевики отличаются от новых? – ехидно глядя на стаканы, выдал профессор. – Старые читали Маркса, а когда приходила полиция, они задвигали Маркса и выдвигали водку. Нынешние пьют водку, а с приходом генсека задвигают водку и выдвигают Маркса.
- Наливать? – умней этой моей фразы вряд ли чего найдется.
- У меня триста статей, море монографий, - начал было профессор.
- И когда же ты пьешь? – успел вставить каменщик.
- Всегда.
- Чтобы всегда! – успеваю неглупо воскликнуть я. Народ уставился на меня непонятым мною взглядом. – Так наливать?
- Надо работать профессионально! – тихо сказал профессор. – Не хер на ветру яйцами махать.
- Да наливай уже! – весело рявкнул каменщик.
- Из нас троих один я чувствую себя дурак дураком, - нехотя выдавливаю из себя фразу.
- Вот это уже по существу! – в один голос выдали два умника.
- Спелись? Но ничего, и в моем стакане будет праздник, - напускаю я ехидства. – Вот закончится, умолять станете, а я не дамся. Захлебнусь, но не поделюсь.
- Заначил, гад! – все так же весело подвел черту каменщик.
Все выпили. Дальше следуют две профессорских истории на троих.
Три мужика нашли три бутылки. На одной написано «Яд». Не может быть, говорит один, чтобы водка яд. Выпил и помер. На второй бутылке ничего не написано. Не может быть, говорит второй, чтобы и эту отравили. Выпил и помер. Третий молча выпил оставшуюся бутылку и заорал «Помогите».
Три мужика в купе. Один разливает водку в три стакана, в один бросает яд и отворачивается.
- Помешайте стаканы, - поворачивается, берет стакан и выпивает. – Вот так играю десять лет.
Второй мужик достает револьвер, вынимает один патрон, крутит барабан. Дуло к виску. Щелчок.
- Вот так играю 20 лет.
Третий мужик с полки говорит:
- Это что. Мне 20 лет делают минет три дикарки. Две из них людоедки.
Не приспособил Создатель меня к своим историям, потому люблю и собираю чужие. Приведу одну, поведанную местным лесником. Он регулярно утром приходит в столовую за отходами для своих собак. Каждый раз его встречает местная свора, в том числе и рыжая псина с раненой ногой. Оказалось, что лесник и освободил ее из капкана. Если учесть, что здесь он лесник в третьем поколении, то в памяти его таких случаев немало. Дед рассказывал, что в середине прошлого века к нему прибилась красивая лайка. Неделю прожила, оклемалась от бродяжничества. Прожила бы и больше, но тут явились люди на «виллисе» и задали вопрос: а не забегала ли к тебе, батя, лайка? Чего она натворила? Это любимая собака маршала Жукова. Потерялась во время охоты. Он послал нас искать ее. Сказал, чтобы не возвращались с пустыми руками. Он шутить не любит. Вот неделю ищем.
Лайку вернули хозяину.
Какой протокол побожится за достоверность баланса выпитого и озвученных историй? Дабы не искушать читателя, даже если им буду я один, заниматься подсчетами, исключим из дальнейшего текста количество бульков. В положении обитателей всех палат каждый бульк на вес жизни. Не все ими грешили, большинство берегли остатки миокарда. Заявленный на первой странице истории болезни инфаркт должен проявиться лишь в шестой палате. Или приблизить его, как в очередной истории профессора.
На лесоучастке Старая Тахта, что на границе Челябинской области и Башкирии, жил дядька. Работал коновозом. Возил водку из Нижнего Уфалея в населенный пункт Ситцево.
Подъезжал к магазину, грузил на телегу ящики с водкой, выпивал одну бутылку и ехал. В конце поселка выпивал еще одну бутылку. При разгрузке выпивал третью. Мог еще, но на этом его оплата заканчивалась.
Однажды он допился до посинения и упал. Его отвезли в морг, якобы для вскрытия. Чего там вскрывать!
Ночью мужик очухался, разобрался, где находится, вспомнил, что с ним было.
Для понимания дальнейшего надо сказать, что мужик ко всему был шулером. Всегда держал в кармане колоду и лишнюю карту.
Утром в морг входят служивые и видят: сидят три покойника. Один из них кричит: «Ходи бубями».
- Что-то давно никто ничего не предлагал, - сказал профессор, глядя в окно. – Все-таки хороша наша тюрьма в лучах зимнего солнца. Что скажешь, писатель?
- Я неудавшийся онанист не только в жизни, но и в сексе.
- Рождение детей труд тяжелый, одному не осилить.
- Пушкина убили, Лермонтова убили, Достоевский помер, и я плохо себя чувствую.
- А вы, полковник?
- Я скромный каменщик, оставьте меня в покое.
- Я прошел все операционные. Люди цепляются за жизнь. А ухватив за хвост, почему-то выбрасываются из окна.
- Бывает, - сказал каменщик.
- Меня наметили в Чили – там переворот. Нацелили в Конго – переворот. Тебя нельзя посылать, сказали в «чека». И не послали.
- Бывает, - сказал я.
- Со времен Петра нас обслуживают так, чтобы мы воровали. За это можно взять за жопу и посадить.
- Последнее мне не нравится.
- Такова политика государства.
Этим вечером на клубном пианино профессор сыграл «мурку». Потом мы смотрели «Шерлока Холмса» американского розлива. Профессор смеялся.
Киношные страсти не обсуждались, своих страстишек хватало, но нечто косвенное профессор озвучил.
- Уши у зеков потрясающие. Однажды мы жестами и шепотом обсуждали в кабинете с печатями куда спрятать два литра спирта. Заперли в сейфе, и ушли на участок. Вечером пришли – все в норме, печати на месте, а спирта нет. Они не стали рушить печати, просто уронили сейф и через щель слили спирт наружу. Внутри мы обнаружили битую тару. Над нами смеялись все зеки, мол, обосрались, бугры.
Дни бежали. Срок таял вместе с количеством процедур. Мороз крепчал, и наши прогулки укоротились. Оставшиеся два дня все маялись. Лишь Лексеич куда-то ходил, чем-то занимался, поздно ночью и рано утром гремел сапогами, храпел вперебой с остальными.
Утром профессор молвил:
- Я не знаю, что делать. У нас остались яйца, висящие на струнах.
- И у меня повода нет, - выдавил я загадочную фразу.
- Смотри, какой сложный товарищ, повода у него нет, - вклинился в ход мыслей каменщик.
- Циничнее надо быть. Как доктора, - продолжил профессор. – В одном заведении я говорю: меня Тиунов будет резать? Он же двоечник, он меня зарежет. Зарежет – мы ему еще одну двойку поставим.
Днем вызвали к заведующей. Вхожу. Ба, Барби! Третья за историю болезни. И тоже Александровна. Говорил же, с одного конвейера. Она – последняя инстанция перед выпиской. Перемолвились о самочувствии. Она исполнила набор докторских движений и закрыла дело.
Профессор уезжал первым. От первого до последнего глотка на посошок он был грустен. Я бы хотел, чтобы он грустил о расставании, но в его глазах была иная грусть. Для протокола он не выдал ничего. Зато каменщик впал в детство.
- Отец не углядел во мне строителя. Он хотел сделать из меня ветеринара, чтобы яйца кабанам резать и жить, как ветеринар через дорогу. А я отвел себе угол во дворе и там строил заводы. Ушел из веттехникума на третьем курсе, и на этом кончилось мое детство.
- Еть твою мать! – вспомнил я о своем подобном.
- Тихо, а то папой звать будут, - грустно сказал профессор.
Наш хеппи-энд с неясной перспективой завершил каменщик.
- Не думал, что стану начальником РСУ, что в подчинении будут две тыщи народу, башенные краны. Тем не менее, в детстве я этого хотел.
От себя добавлю: протокол составлен со слов реальных людей и отражает реальные события.
А как же пистолет?
Забудь! Еще выстрелит. Не последнее действие. Не всем же умирать в девяносто четыре в своей постели, как Татьяна Васильевна.