Эдит Подховник. Настоящие русские книги. Иностранный опыт чтения // Контрабанда. 11 ноября 2013.
Есть два пути оценки литературного произведения: научные критерии литературоведения и художественный вкус.
Я начала думать, как я сама оцениваю книгу. По образованию я филолог, но в университете я намного больше любила языкознание, чем литературоведение. Я использую научные критерии в своём исследовании языка, но в литературе… ну, скажем так, я не сознательно их использую.
Раньше литературу я не любила. В университете нам давали списки книг, которые мы должны были обязательно читать. Признаюсь, что книги из этих списков мне не нравились. Не знаю почему. Может быть, они мне не нравились, потому что это было обязательное чтение, а не чтение для удовольствия.
Я всегда много читала. Я люблю читать. Чтение – это удовольствие. А если чтение перестанет быть удовольствием, это плохо. Чтение должно быть наслаждением для меня. В университете профессор немецкой литературы нам говорил, что каждый может найти своих авторов и книги, которые ему нравятся. Он, конечно, был прав. Я нашла и нахожу авторов и книги, только они не те, которые в списках школ и университетов. Или, может быть, они там и есть, но я об этом уже не знаю.
Я не сомневалась, что использую научные критерии при оценке книг, которые читаю, – такой я человек. Но определить, какие критерия я использую, для себя я не могла. Все мои попытки были не точны и не были похожи на правду. Как будто я маскировала своё непонимание литературоведческими терминами.
Конечно, я могу обратить внимание на язык, увидеть символы, оценить построение сюжета, знаю, что такое композиция. Но что-то для меня отсутствует в такой оценке, а именно это особенное, которое трудно или даже невозможно объективно описать, какое-то качество, существующее в настоящей литературе, какая-то жизнь в языке, в словах. Для меня невозможно определить эту жизнь. Это чувство, а не научный критерий. Я думаю, что я чувствую, является ли книга настоящей литературой или это псевдокнига. А это значит, что просто я использую вкус.
Но вкус у каждого свой. Вкус не объективен. А может быть, и не должен быть объективным. Вкус может измениться. А у меня уже изменился вкус со времени моего обучения в университете, хотя некоторые книги, которые когда-то понравились, мне нравятся до сих пор.
Чтение – это особенная жизнь в языке, в словах. Сама жизнь говорит мне, когда я читаю. Она пленит и вдохновляет меня. А это то, что невозможно объективно описать. Или я не знаю, как это сделать. А тогда это просто – «нравится – не нравится» и общие слова. Сегодня мне нравятся одни книги, а завтра другие.
Я хотела на что-то опереться, понять, как же я всё-таки оцениваю книгу. Каким-то образом мне хотелось обосновать это для себя. А главное – понять.
И я вспомнила, что при чтении обязательно задаю себя такие вопросы: «У меня болит голова или нет? Хочу ли я перечитать книгу? Понимаю ли я то, о чём речь? Нахожу ли я что-то новое для себя, когда я перечитаю? Чувствую ли я в этом что-то особенное?»
От плохой книги у меня начинает болеть голова. Это так. И это довольно точный критерий для меня, тогда моя голова выступает как барометр. Но это очень личный критерий и он не всегда применим для других людей, то есть он не является объективным критерием.
Основной мой литературоведческий критерий – книга является произведением литературы, если я читаю её не один раз.
И я думаю, что это не только мой, а настоящий объективный критерий. Когда какое-то достаточное количество людей начинает перечитывать одну и ту же книгу, эта книга остаётся в литературе. А всё остальное исчезает, и тогда это – не литература.
Одноразовые книги – это псевдокниги, не книги, а газеты, которые выпущены как книги в твёрдых и мягких обложках. Прочитал их и бросил в мусор. Вопрос – зачем мусору такие красивые обложки и такая хорошая бумага?
Но такие псевдокниги теперь будут читать на ридерах, а издавать будут те книги, которые людям нужно ставить на полку, чтобы потом перечитывать. Любимая же книга становится как бы твоим другом, её хочется держать в руках, перелистывать, ощутить запах бумаги.
Возникает вопрос – будут ли авторы писать псевдокниги, если их не будут издавать на бумаге, а значит, авторы за электронные копии получат мало денег? Но это уже другой вопрос. Может быть, это даже вопрос экологический, так как будет сохранено много деревьев. И это вопрос экономический – будет сохранено много энергии, так как больше не нужно будет перерабатывать так много деревьев в бумагу.
Логично и предположить, что если за псевдокниги не будут платить их авторам, то авторы или перестанут писать, или начнут писать настоящие книги. А люди, потерявшие возможность читать псевдокниги, или перестанут читать, или начнут читать настоящие книги. Этот вопрос лежит в культурной сфере, но сейчас это не то, о чём я хочу сказать.
Итак, какие русские книги я перечитываю?
Я должна признаться, что пока мой список не такой большой. Это произведения Пушкина, «Золотой телёнок» Ильфа и Петрова, рассказы Зощенко и рассказы Карасёва.
Первое, что обратило моё внимание и привлекло в русской литературе – это особенный русский юмор. Отличия чувства юмора в разных культурах – это мой и научный интерес.
Я бы сказала, что разница между русским и австрийским юмором очень ощутима. В России есть хорошая пословица: «Что русскому хорошо, то немцу – смерть». Это значит и то, что смешное для русского, не обязательно будет смешным для австрийца, но не для меня.
Пушкин
Хотя Пушкин был в списке обязательного чтения, он мне понравился. Может быть, влияла на меня и лекция по истории русского языка, в которой русский профессор говорил о гениальности Пушкина и его влиянии на русский литературный язык.
На особом месте у меня «Повести Белкина» – это были первые русские рассказы, которые я прочитала в оригинале. Но это не всё.
В «Повестях Белкина» Пушкин действительно показывает свою гениальность, и рассказы его включают хорошие примеры русского юмора. Юмор Пушкина сухой и абсурдный. Герои и характеры трагико-комические. Например, станционный смотритель Владимир Николаевич в «Метели» или гувернантка в «Барышне-крестянке».
Марья Гавриловна была «воспитана на французских романах, и, следственно, была влюблена». Что тут можно добавить?
Поэма «Руслан и Людмила» для меня всегда связана с юмором.
Не стану есть, не буду слушать,
Умру среди твоих садов!
Подумала – и стала кушать.
Русские могут смеяться над собой, русские несерьёзно относятся к себе. Австрийцы, как мне кажется, этого не могут.
Я не раз возвращалась и к «Капитанской дочке». Если бы мне надо было назвать самое любимое произведение Пушкина, я назвала бы «Капитанскую дочку». Я получаю очарование от чтения, мне нравится лирический сюжет, и это интересное время бунта Пугачёва.
И даже «Евгения Онегина» перечитываю. Я пишу «даже», потому что «Евгений Онегин» для меня не свободен от неприятных мыслей – мой провал на магистерском экзамене, который я не могу вспоминать без содрогания. Мне надо было говорить о Евгении Онегине на русском языке и кроме не очень умного предложения «Она пишет ему письмо» я почти ничего не умела сказать. К моему извинению я добавлю, что тогда я жила в Уэльсе и почти весь русский язык забыла. Гениальность Пушкина победила мои неприятные воспоминания через несколько лет.
Ильф и Петров
В отличие от Пушкина с Ильфом и Петровым моё «знакомство» произошло не так давно, когда по совету друзей я прочитала «Золотого телёнка». Открывая эту книгу впервые, я не знала ничего, кроме того, что собираюсь читать классику литературы ХХ века, и что в России многие фразы из этого произведения становились крылатыми, например: «Да, это не Рио-де-Жанейро!»
Остап Бендер показался мне довольно забавным литературным героем. Он умён, более того – хитёр, и более того – остроумен. Он готов ко всем неожиданностям и умеет выкручиваться из трудных ситуаций, используя хаос, царивший в Советском Союзе после войны и революции.
При этом дружба и счастье – важные понятия для Остапа Бендера. С его «командой» Остапа связывает не только совместное дело, но и нити дружбы, и в определённом смысле они все счастливы оттого, что вместе путешествуют и вместе занимаются своими мелкими и крупными афёрами. С помощью друзей изобретательному Остапу удаётся перехитрить не только отдельных людей, но и систему, демонстрируя при этом её абсурдность.
Эту книгу я перечитываю выборочно – только понравившиеся отрывки и фразы, обычно, очень смешные. Мне сказали, что «Двенадцать стульев» лучше, и я буду читать «Двенадцать стульев».
Зощенко
К моему стыду мне надо признаться, что я мало знала и о Михаиле Зощенко, или даже почти ничего не знала, когда начала читать его рассказы. Хотя есть переводы на немецкий, я их не читала. И я их не хочу читать, потому что считаю переводы плохими копиями оригинала. Может быть, этот взгляд на переводы слишком строг, но для меня в переводимом тексте слишком много отсутствует и некоторые вещи просто неправильны.
Если переводят «Анну Каренину» на английский как «Anna Karenin», перевод для меня нечитаемый. Переводчик объясняет свой выбор неправильной фамилии тем, что для читателя английской культуры женская форма фамилии непонятна. Этот аргумент – настоящая глупость. И особенно звук языка, который для меня очень важен, уходит. «Erz;hlungen des Nasar Iljitsch Herrn Blaubauch» для меня не так красиво звучит как «Рассказы Назара Ильича господина Синебрюхова». Мне хорошо понятно, что в переводе надо переводить и имена, если у них есть значение. Но Blaubauch и Синебрюхов – два разных персонажа.
Всё в языке играет роль. Семантика, грамматика, фонетика специфичны для определённого языка и для определённой культуры. «Сукин сын», «кошкин сын», «курицын сын» – как эти словосочетания можно переводить, я не знаю. И я не хочу знать, как Зощенко переводится на немецкий или на английский.
Язык Зощенко прекрасен. Обманчиво простой, полный неожиданных вариаций и юмора, звучный разговорный язык: «Вот гадость-то», «Да на что, – говорю, – тебе, чудак-человек, расписка?»
Хотя сюжеты Зощенко просты, каждый рассказ – замечательная абсурдность. Персонажи Зощенко для меня типичные представители русской жизни, но мы можем встретить Тимофея Васильевича из рассказа «Родственник» в трамвае и у нас. И каждому нужно отдохнуть, потому что «человек всё-таки не курица». Это «курица – та, может, действительно в отпусках не нуждается». Юмор Зощенко – это настоящий русский юмор: глубокий, тонкий и печальный.
«В наше переходное время, в наши скромные дни жил бы товарищ Гоголь не на улице Гоголя, а где-нибудь, ну скажем, на Васильевском острове».
Карасёв
Русская литература – часть нашего австрийского сознания. Но это классическая литература, современная русская литература нам не известна. А жаль. Очень жаль. Есть у вас отличные и интересные авторы. Для меня это пока только Александр Карасёв, но и другие должны быть по теории вероятности.
Книги «Предатель» и «Чеченские рассказы» Карасёва познакомили меня с жизнью в русской армии. Я открыла для себя целый мир, незнакомый и загадочный. Мир войны совсем чужой для меня, но я видела и чувствовала всё, о чём читала.
Когда читаешь русскую литературу, факт, что русский юмор основан на русской жизни, становится очевидным. Хотя жизнь в русской армии не легка, в рассказах Карасёва можно найти много комизма и абсурдностей. Например, неожиданный ответ санинструктора: «Это срок!», когда солдат говорит ему, что отслужил в армии только два дня. Или ответ майора Сосновникова: «В Сочи хочу съездить», когда у него спросили о его самой большой мечте в жизни.
Есть у Карасёва вещи, к которым я возвращаюсь регулярно. «Наташа» – одна из них, и сейчас ещё новая повесть «Эльвира». Рассказы Карасёва притягивают и пленяют меня. Я открываю книгу, хочу прочитать только чуть-чуть, а читаю опять весь рассказ, а потом другой. И только с трудностями я отрываю себя от книги.
После рассказов Карасёва мне захотелось снова взяться за «Войну и мир» Толстого. Я читала книгу на немецком, но сейчас хочу читать на русском. А значит, мой список настоящих русских книг станет больше.
Грац, Австрия