Фаворитка графа А. А. Аракчеева- сбор. -2

Александр Одиноков 3
Продолжение: Фаворитка графа А.А. Аракчеева (сборник - 2)
№ 4
                Н. Отто

                ЧЕРТЫ ИЗ ЖИЗНИ ГРАФА АРАКЧЕЕВА

                II

                Настасья Минкина и Михаил Андреевич Шумский

    Аракчеев, человек холодный, суровый и жестокий, не питал ни к кому из знакомых и родных искренней дружбы и любви. Однако граф, хотя  часто и называл себя смиренно настоятелем грузинской обители, до самой старости не был равнодушен к женщинам. Выразительное, красивое лицо производило на него магическое впечатление. Почти половина книг его библиотеки в Грузине состояли из сочинений не совсем целомудренного содержания, между которыми находились, например: «Любовники и супруги или мущины и женщины, и то и сие», «Читай, смекай и, может быть, слюбится», «Атала или любовь двух диких в пустыне», «Нежные обьятия в браке и потехи с любовницами» и т. д.
    Довольно странно, что рядом с упомянутыми произведениями у графа Аракчеева в библиотеке стояли сочинения совершенно другого рода, например: «Сеятель благочестия к пользе живота нынешнего и грядущего или высокая христианская нравственность», «Путь к бессмертному сожитию ангелов», «О вздыхании голубицы или пользе слёз», «Великопостный конфект» и т. д.
    Большой любитель французской весёлой живописи, Аракчеев даже воздвиг у себя в усадьбе, в память своего воспитателя Мелиссино, храм и наполнил его соблазнительными картинами, которые закрыты были зеркалами, отворявшимися посредством потаённых пружин. Храм этот, или павильон, стоял уединённо на острове, окружённом прудами. Только близким приятелям, избранным и посвящённым в тайны, Аракчеев показывал внутренность этого храма. Гостей возили на лодке к каменной лестнице, которая вела к таинственному месту. В отсутствии же графа никто не мог и не смел, туда проникнуть.
    Даже на фарфоровых десертных тарелках, привезённых Аракчеевым из Парижа, отчасти заметен тот же вкус. Из описи посуды видно, что на ней были изображены: «Любовь в табатерке», «Венера в бойне», «Любовь заставляет плясать трёх граций», «фигура, представляющая воздух», «Любовь перевозит время» и проч.
Такие весёлые игрушки, как-то противоречат серьёзному, угрюмому характеру графа. В сердце его, надо заметить, пробуждалась иногда чувственность сильная и продолжительная. Покупая рисованных граций, он покупал иногда и живых, и одна из них приковала его к себе на целые двадцать пять лет и имела на него сильное влияние.
    В то время, когда Аракчеев женился, как-то случайно купил он к себе во двор молодую, стройную женщину. Своею расторопностью и аккуратностью она очень понравилась графу. Отец её, Фёдор Минкин, чуть ли не цыган родом, был кучером. Дочь звали Настасьей. Её чёрные, как смоль, волосы, чёрные глаза, полные страсти и огня, смуглый цвет лица, на котором играл живой румянец, вскоре совсем очаровали сильного, грозного барина. Настасья, бойкая, сметливая женщина, тотчас поняла характер графа, изучила его вкусы и привычки, угадывала и предупреждала его желания.
    На мызе Аракчеева явились такая аккуратность и такие порядки, о которых он прежде только мечтал и которых долго добивался. Экономке назначено было за это большое жалованье. Граф стал ей, безусловно верить и, уезжая из поместья, передавал своей фаворитке управление всею грузинскою вотчиною. Но, так как Аракчеев требовал ежедневно  рапортов даже во всех мелочах, происходивших в поместье, то Настасья быстро выучилась писать, но писала не чётко и плохо. Грузинский помещик, однако, любил читать иероглифы экономки.
    Простой народ не мог никак понять и растолковать себе пристрастие богатого и сильного вельможи к простой крестьянке и объяснял это по-своему, — колдовством и волшебством со стороны Настасьи. До сих пор ещё память об этой женщине сохранилась живо в Грузине и в бывших военных поселениях, в которых рассказываются разные легенды о бывшей фаворитке.
    Крестьяне уверяли, да и теперь ещё уверяют, будто у Настасьи была какая-то  в о л ш е б н а я   собачка, которая могла сослужить ей всякую службу. В преданиях и сама Настасья представляется колдуньей и ведьмой. Рассказывают, будто мужики собирали для неё втихомолку каких-то ядовитых гадов, которых она зачем то варила. Поэтому экономки боялись страшно и во всей Грузинской вотчине, и в поселениях, твёрдо веруя, будто она отгадывает будущее. В подтверждение этого и теперь ещё можно услышать там следующую, сохранившуюся среди простого народа легенду: «Раз как-то Аракчеев собрался ехать из Грузина в округ на осмотр войска. При этом случае Настасья объявила, что ему угрожает опасность. Граф побледнел и спросил: «Какая же опасность, разве ты что знаешь?» «Отец мой граф, — продолжала она таинственно — вас хотят сегодня убить». Тут она сказала, что в таком-то ряду, у такого-то солдата ружьё будет заряжено. «И как объявила, так и на поверку вышло. Ну, и стал после того Аракчеев любит её пуще всего на свете».
    На расспросы о том, откуда она проявилась такая: только не из нашего места была, а дальняя: откуда-то, вишь, из-за Москвы. В своём то месте, как сказывают, спервоначала просто овчаркой была, овец, значит пасла, а опосля, как граф её купил, так туман на него напустила и в такую силу попала, что не приведи Господи. Боялись мы её всегда больше чёрта, правду сказать, потому лиходейка была».
    О наружности экономки прежние слуги Аракчеева отзываются так: «нельзя сказать, чтобы была из лица больно красовита; а смуглая такая из себя, быстроглазая (глазы то большие, чёрные были, что у цыганки), больше проворством и расторопностью брала».
    И Аракчеев, человек желчный, раздражительный, недоверчивый, боявшийся постоянно отравы и видевший и подозревавший в людях одно только дурное, стал безусловно верить Настасье. Когда он выезжал в округа к военным поселянам, то предупредительная экономка снабжала его хлебом и вишнёвкой, которые были приготовлены ею самою. И граф на этот счёт был совершенно спокоен.
    Грузинская фаворитка боялась всё-таки иногда, чтобы привязанность графа к ней, с летами, не охладела, и задумала коварный план, который удалось ей искусно выполнить в отсутствие своего патрона. Дело, как рассказывают, устроилось таким образом.
    В одной дальней деревне Грузинской вотчины, по смерти бедного крестьянина осталась беременная женщина. Настасья искала уже и прежде такую несчастную жертву и теперь поспешила воспользоваться благоприятным случаем. Чрез преданную ей совершенно старуху, Агафониху, она завела переговоры с крестьянкой, обещаясь взять младенца к себе в дом после рождения и воспитать его по-барски и графски. Бедная вдова поддалась обману и согласилась.
    Между тем экономка распустила слух о мнимой своей беременности и разыгрывала роль с необыкновенным искусством. У вдовы родился, наконец, мальчик и тайно был принесён на Грузинскую мызу, в квартиру экономки. Чтобы лучше скрыть обман, крестьянка схоронила пустой гроб, в который заколочена была чурка, и рассказывала потом всем, что она родила  м ё р т в е н ь к о г о  ребёнка. Её тогда же взяли во флигель Настасьи, в кормилицы к родному сыну. Всё ведено было так скрытно, что никто ничего не знал, а если кто и знал, тот со страхом глубоко хранил тайну и старался её забыть.
    Графу, между тем, было сообщено о новорождённом, которому при крещении дано было имя Михаил. Аракчеев, получив такую весть из Грузина, был в особенной радости и в душе уже прочил бедному ребёнку блестящую будущность. Мальчика прозвали Михаилом Андреевичем и дали фамилию Шумский.
    Миша рос в богатой графской усадьбе в холе, роскоши и баловстве. Аракчеев окружил своего мнимого сына необыкновенною заботливостью и решился дать ему отличное воспитание. Для обучения языкам, Шумский был помещён сначала в пансион пастора Коллинса, а потом Греча, который, однако, не совсем доволен был успехами и поведением своего воспитанника (1). После элементарного приготовления, Шумского определили в Пажеский корпус. Воспитатели обращали на него особенное внимание и предупредительно извещали графа об успехах его питомца. Аракчеев не жалел при этом средств на образование его и платил даже значительные суммы за частные уроки (2) из языков и математики.
    Повторяя часто своему мнимому детищу отеческое предостережение, - не сделаться со временем дюжинным офицером, он хотел послать его даже в Вену для окончательного образования в тамошнем инженерном институте.
    Несмотря, однако, на все попечения и издержки, из Шумского не вышло ничего путного. Сам Аракчеев никогда не понимал сущности воспитания, а у мнимой матери своей мальчик научился только притворству, лжи и обману. Иностранные же наставники, окружавшие молодого человека, более всего заботились о внешней полировке и не старались развить сердца и ума юноши, которого вверили их заботам и попечению. Один из воспитателей, например, извещал Аракчеева о Шумском, что cet intertssant jeune homme, donc le caractere franc et onvert donne les plus belles esperances, и проч.
    Шумский научился только немного болтать по-немецки, и то на практике; другие языки, французский и английский, ему как-то не давались. Однако он присылал Аракчееву письма, писанные даже по-английски, но, кажется, — это были импровизации самого наставника. В его русских письмах не видно тоже искренности и откровенности и заметна заботливая корректура менторов. Шумский обыкновенно поздравлял Аракчеева с праздниками и с днём рождения. «Я в сей день (т. е. 23 сентября, день рождения графа), — писал он, — усерднее молился Богу, дабы он продлил жизнь вашу для блага многих несчастных, требующих помощи». То он благодарил опять графа за подаренные к праздникам деньги и обещался, по его требованию, представить подробный отчёт в их употреблении; присылал планы своей работы и, называя Аракчеева своим благодетелем, просил прощения в каких-то шалостях и огорчениях, причинённых графу.
    В 1820 году, Шумский был произведён в камер-пажи и в Александров день ехал за экипажем государыни, а потом находился в Таврическом дворце, где был обед с музыкой. «Я не могу вам, благодетель мой, — объяснял он по этому случаю Аракчееву, — описать того удовольствия, кое я чувствовал, когда был верхом на коне. Целую ручки ваши...»
    Надо заметить однако, что в корпусе, между молодыми, столбовыми и знатными дворянами, Шумский часто переживал горькие минуты. Он считался едва ли не последним в кругу товарищей, относившихся с пренебрежением и даже с призрением к его родословной. Иногда и в классе и среди игр кричали ему громко: «мужик, мужик!»
    Слова эти глубоко оскорбляли и тревожили душу юноши. В огорчении и страдании не было у него доброго и опытного руководителя, и он поверял свои тайны только одному человеку, которого любил. Это был дядька, аракчеевский гайдук, приставленный графом к питомцу для обучения его берейторскому искусству. Гайдук Гаврило Фомич, отличавшийся только необыкновенною физическою силою (3), в простоте души делал поблажку графскому барчёнку, смотрел на его шалости сквозь пальцы и потому не мог иметь на него доброго влияния. Мало по малу, Шумский вдавался в кутёж и до такой степени пристрастился к нему, что эта страсть впоследствии окончательно доканала его.
    Воспитанник графа, несмотря на всё это, по отзывам корпусного начальства, считался одним из первых учеников своего класса. Наконец, весною 1821 года, он был выпущен прапорщиком в гвардейскую конную артиллерию, торжественно приведён к присяге пред знаменем в церкви штаба поселённого гренадерского аракчеевского полка и оставлен при графе, для употребления на службу по его усмотрению.  Аракчеев видимо радовался и на радости не пожалел даже значительной суммы на обмундировку молодого офицера, но по обычной своей аккуратности приказал составить самый подробный счёт всем расходам и внести его в дела архива. По этим счетам видно, что на обмундирование израсходовано было 2038 р. 70 к. В описях каждая вещь обозначена в подробности.
    Граф пожелал в тоже время, чтобы его питомец выразил ему благодарность, вероятно с той целью, чтобы и это его благодеяние не осталось неизвестно потомству. Признательность Шумского к Аракчееву заключена была словами: «Но возможно ли, благодетель мой, исчислить все благодеяния, коими вы меня осыпали и кои теперь ещё щедрою рукою на меня изливаете».
    Молодой человек был принят в лучшем обществе и являлся на балах у губернатора. Многие смотрели на него с любопытством, а некоторые светские дамы были даже от него в восторге и в самых лестных комплиментах отзывались о нём графу.
    Последний находил ещё необходимым, чтобы молодой человек, для полного совершенства и успеха в обществе и на службе, усердно практиковался во французском языке, черчении и рисовании. Желая лично, на сколько это было возможно, следить за дальнейшим развитием и упражнениями своего питомца, Аракчеев требовал от него отчётов о всех занятиях с обозначением, что в каждый час сделано. Шумскому не по душе пришлась такая аккуратность. Науки ему уже сильно надоели, и на уме было совсем другое. Однако, вспоминая иногда об отчётах в провождении времени, он принимался за перо и опосылал своему благодетелю лаконическую поденную записку, мешая правду с небылицей. В записках этих или рапортах молодой офицер сообщал, сколько часов он рисовал, читал по-французски, списывал историю по-французски, ездил верхом, сколько часов продолжался развод или ученье, кому салютовали, и делал ли он ошибки по фронтовой службе, в котором часу пил он чай, у кого, кто там был и о чём разговаривали (разговаривали о лошадях, пояснял он один раз); каким развлечением занят он был в гостях (после чая играли в курочку, писал Шумский) и т. д.
    Заметно, что Аракчеев, гонявшийся всю свою жизнь за одною только формальною и мёртвыми порядками, и в последнем случае дал своему воспитаннику подробную форму, составленную по пунктам, для сочинения рапортов о занятиях.
Наконец, в одну счастливую, светлую минуту граф ухватился за мысль, что польза чтения зависит от выбора книг и за советом об указании полезных сочинений обратился к человеку умному и образованному, М.М. Сперанскому, находившемуся тогда (в 1823 г.) в Чернигове.
    Вот ответ Сперанского на письмо Аракчеева:
    «М. г. граф Алексей Андреевич. Искренно благодарен в-му с-ву за письмо от 6 июня (1823 г.) и за воспоминание обо мне среди трудов ваших и заботливых путешествий. Весьма рад, что сделал приятное Михаилу Андреевичу (Шумскому). Надеюсь, что зима более меня с ним сблизит. Зная ваши о нём попечения и будущее его назначение, я считаю себя обязанным желать, чтоб он и сердцем и умом был того достоин. В настоящем, подлинно вавилонском смешении всех языков, выбор добрых книг и полезного чтения есть дело довольно трудное. Советы мои в сем отношении будут ему не бесполезны. Они всегда будут иметь одну цель — сохранить  д у х  п р а в ы й  и  с е р д ц е  ч и с т о. Примите, м. г. свидетельство» и т. д.
    Шумского действительно ожидало высокое назначение, о котором упоминал Сперанский. В апреле 1824 года, воспитанник графа был назначен флигель-адъютантом к государю. Многие поздравляли Аракчеева и выражали желание, чтобы питомец его был достоин высоких милостей. Однако надежды и ожидания его не сбылись.
    Шаткий в нравственных правилах, уже пристрастившийся к вину и разгулу, Шумский оказался совершенно неспособным для важной должности и принуждён был удалиться к своему благодетелю, который был глубоко огорчён поведением молодого человека, подававшего, по-видимому, добрые надежды. Юноша раскаялся и обещал исправиться, и граф оставил его при себе в качестве адъютанта, причислив к своему гренадерскому полку, но после новых непростительных шалостей Шумского, он совершенно отрёкся от него и не хотел уже слышать о нём.

    Теперь надо возвратиться опять к экономке и продолжать прерванный о ней рассказ.
    После появления Миши в дом графа, последний сделался ещё внимательнее к Настасье. Он рядил её, как любимую куклу, и возил в щегольском экипаже в военные поселения, показывая новые постройки. Народ с любопытством, удивлением и страхом смотрел на фаворитку, передавая друг другу шепотом: «графиня едет!»
    Скупой до безобразия, считавший лично на мызе мётлы и лопаты, и строго следивший, чтобы какая-нибудь грошовая вещь не потерялась, Аракчеев положил в 1819 году в банке 24000 р. на имя Настасьи Минкиной, записав её в купчихи. Графу было тогда лет под 50, а Настасье за 35, если не под сорок, однако они вели между собою самую нежную переписку и ревновали друг друга. «Рада умереть у ног ваших — повторяла экономка в письмах — ожидаю ваших милых писем: они утешают меня. Прошу Бога, чтоб он спас жизнь вашу, дал здоровья... Целую ваши ручки, милый, и ножки... Скука несносная! Ах, друг мой, нет вас — нет для меня веселья и утешенья,  о к р о м е  слёз. Дай Бог, чтоб ваша любовь была такова, как я чувствую к вам. Один Бог видит её: вам ненадобно сомневаться в своей Насте, которая каждую минуту посвящает вам. Скажу, друг мой добрый, что часто в вас сомневаюсь, но всё прощаю... Что делать, что молоденькие берут верх над дружбою, но ваша слуга Н... всегда будет, до конца своей жизни, одинакова. Желаю, чтоб сын наш  о б щ е й  был примером благодарности. 
    Я ему всегда говорю: «Бог нам дал отца и благодетеля в вас душа, единственная моему сердцу...
    У нас всё благополучно: люди и скот здоровы. Дай Бог вас видеть в вашем милом и спокойном Грузине... Я люблю вас более своей жизни, то верьте, что всякой стон вам болезный доходит до моего сердца, а вы, моя душа, говорите такие слова, что не можно удержать своих слёз. Я служила вам всегда истинно, надеясь на Бога, да не оставит он моего отца для нас сирот... Может, ещё вы закроете мои глаза».
    Настасья заведовала всем грузинским хозяйством, смотрела за работами и не давала никому ни отдыха, ни срока: даже графских крепостных музыкантов посылала она чистить сад и убирать хворост. Она разводила цветники, приготовляла варенье, сушила зелень, отправляла в Петербург, для стола Аракчеева, разную провизию, весом, мерою и счётом, что приводила в восторг и восхищение графа. Он был совершенно доволен аккуратностью экономки и присылал за то дорогие сюрпризы. Раз граф подарил ей даже чалму. «Благодарю за подарок, - отвечала на это Настасья, - одне слёзы были моею благодарностью. Помолилась Богу: он наградит за сирот. Скажу вам, мой отец, ваш подарок очень хорош, но, простите великодушно, ко мне не идёт: я чалмы не ношу».
    Если же Аракчеев во время поездок забывал об обновах, то фаворитка сама напоминала ему о них. «Когда вы будете в Москве, писала она в 1820 году, - то купите мне, на капот, чёрного бархату 14 аршин, хорошего, за что я буду заслуживать ваши ко мне милости. Также, когда будете в Варшаве, то башмаки прошу по образцу. Прости, друг и отец мой! Ещё если будете в Одессе, прошу купить турецкий чёрный платок, хороший. Прости смелости моей, если беспокою отца моего. Умоляю у ног ваших, не сердитесь на свою Н...»
    Летом 1820 года, Аракчеев был более трёх месяцев в дальней отлучке, и экономка управляла всем грузинским поместьем, объезжала деревни и обо всём извещала графа подробно.
    «Отец мой, граф! - писала она ему — я получила ваши милые письма, за которые целую ваши ручки и ножки. За галстук также целую ваши ручки. Если вас мне не беречь и не любить, то я недостойна, и по земле ходить. Вы, мой отец, всё мне сделали; вы любите моего Мишу. Неужели я могу всё это забыть? Всегда прошу Бога о сохранении вашего здоровья и продолжении жизни вашей на многие годы, чтоб нам, сиротам, видеть отца и благодетеля нашего весёлого между своих подданных. У нас в доме всё, славу Богу, хорошо: люди здоровы, а также скот и птицы благополучны. Лошадей проезжают, как при вас было. Посылаю вам записочку, из которой вы можете видеть, что я езжу по деревням.
    Крестьяне все на своих работах. Работы их, славу Богу, хорошо идут.
По вашему приказу нигде нету из крестьянства на городских работах. Я узнаю сама, езжу и говорю с ними. Г. Минут (4) поставил в графской слободе на часовню столяров, Мишку и Петрушку, доделывать, и когда он уехал, то не сказал Семёнову (5). Я поехала и вижу, что не в приказанное время работают, когда все, по милости вашей, занимаются своим делом. Мне показалось это очень странно.
    Спрашиваю: покосили ли своё сено? Нет, — говорят, — Александра Иваныч не пускает; а погода хороша.
Вы меня простите, что я их уволила: часовня будет сделана; а сено, отец, пропадёт. Они равны с прочими.
    За то бранила голову, что он не исполняет ваш приказ и зачем не сказал Минуту.
    Его был ответ: «Я не смел ему сказать; а сказал старшине, чтоб все были на своих работах». Пропали в Некшине 600 р. старшины. У того лежали деньги в доме, в подполье, в незапёртой коробке. Тогда все были на работе; а в деревне оставался один мужик, который смотрел за деревней; а в доме девочка оставалась хозяйкой. Входил к ним только пастух, который живёт у них, но он не винится ни в чём... Мотыльской старшина виноват, что скрывал больного, которого ужалила змея. Когда сказали лекарю и священнику, что есть больной, то прошло много времени, и поздно было спасти его: у него захватило сердце. И тогда не сказал, что змея ужалила, а сказал, что болит сердце. Думали, что он съел лишнее. Он приобщился св. тайн и скоро скончался. После вышло, что его ужалила змея. Он ворожился; сделалось ему легче, а потому и не сказал лекарю. В Крутихе также ужалила змея крестьянина, но фершел захватил во время и спас человека... В Березаеве (6) домы почти все выкрашены очень порядочно... Мужики сеют, а женщины жнут... Погода довольно хороша. Теперь роют в Грузине у дороги, которая идёт на мызу. Я поляков (7) заставляю в праздник пропускать воду, где глыбже. Они прорыли канавку; вода выходит и делается суше. На мызе работы идут: казённые мастера строят вишневый сарайчик; столяры отделывают комнату; дворовые занимаются садом... Цветы у нас в саду очень хороши... Я жалею, что вы не видите их... Приучаю Максима как должно всегда держать цветник, когда отцветают цветы, и чтоб всегда были в школе запасные. У меня полный сад цветов... Я воображаю, мой отец, что вы выходите из спальни и цалуете за сюрприз Настю... У нас довольно было господ для любопытства... Я всегда с ними наряжала людей; никогда одни не ходили...
    От матушки вашей (8) привезли вашу карету и два образа, которые я вычистила. Поставила один к себе в киот: Скорбящую Божию Матерь... Минут уехал; письмо его я отдала Семёнову, чтоб в точности смотрел за работами. Он хороший будет человек, если не испортится... Бедных не забываю, если только можно где помочь. Я всегда делала это, и буду делать: всё ваше, мой друг, и я ваша, моя душа.
    Скажу вам, что у нас в саду очень довольно белок и что оне любят шиповник и крыжовник, впрочем ничего не портят...»
    Из приведённых писем можно, пожалуй, вывести заключение, что экономка была кроткая, добрая женщина, занимавшаяся только хозяйством и, после трудов, горячо молившаяся за графа; однако на деле не совсем так было.
    Часто во флигеле Настасьи, в отсутствие графа, происходили безобразные сцены, и шампанское лилось и выпивалось там ковшами. Со скуки или с радости, фаворитка кутила, запасаясь самым дорогим вином. Похищать его из барского погреба (9) было, однако, опасно, потому, что там каждая бутылка была на отчёте, но Настасья находила другие средства, извлекая и вымогая их из нечистых источников. Она знала за Грузинским головою или подозревала разные грехи и, пользуясь этим, брала с него значительные контрибуции. Голова, мужик умный, ловкий, но не совсем бескорыстный, потворствовал обыкновенно прихотям и шалостям матушки Настасьи Фёдоровны и охотно снабжал её большими кувшинами, но как-то раз заупрямился и объявил упорно, что денег у него больше нет.
    «Вспомнишь же ты меня не раз» — подумала она; но скрыла своё неудовольствие и заметила только: «на нет и суда нет».
    Вскоре затем донесли Аракчееву о самовольной порубке, сделанной головою, о составлении им фальшивых билетов от имени графа на продажу дров и об ослушании графских приказаний. Голова испытал тогда на себе всю тягость барского гнева. Жестоко наказанный на месте преступления, он был сослан в Сибирь, но Аракчеев и там не оставил его в покое.
    С дворовыми людьми экономка обращалась также грубо и не по-человечески. И теперь ещё рассказывают про неё старики: «выдет она, бывало, на крыльцо из молошника (молочного домика), вынесет горшок прокисших сливок и крикнет мальчикам: «Эй вы, пострелята, жрите, лакайте!» А не то ещё зачастую скажет на весь двор крепкое слово, поминая родителей наших».
    Особенно жестоко обходилась она с молодыми горничными. Красивые служанки терпели от неё зверское гонение. Одну из них преследовала она из ревности «неслыханным» образом. Девушка переносила терпеливо побои и только со слезами жаловалась брату своему, молодому барскому повару, что ей житья не стало. Наконец, Настасья совершенно рассвирепела на несчастную жертву и в страшном бешенстве вырвала из рук горничной раскалённые щипцы, которыми та завивала ей волосы. Горячим железом она обожгла прислуге всё лицо и в злости стала даже вырывать мясо кусками. Изувеченная, израненная страдалица успела, наконец, спастись и прибежала в кухню. При виде обезображенной, изуродованной сестры, брат её, не помня уже себя, схватил нож и бросился в комнату к экономке. Там вскоре произошла кровавая развязка. Во флигеле лежал уже труп, а следы свежей крови доказывали, что только что совершено было преступление.
    Это случилось весною 1825 года, когда Аракчеев уехал на несколько часов в ближайший округ военных поселений. Он ничего не предчувствовал, спокойно занимался делами, как вдруг прискакал из Грузина верховый и доложил ему со страхом, что Настасья Фёдоровна сильно не может. Граф бросил всё. Запрягли лошадей, и он поскакал домой.
    Дорогой, когда вдали уже видны были Грузинские здания, ему объявили истину. Тут он совсем потерялся и обезумел. Остановив кучера, он выскочил из экипажа, с воплем бросился на траву, рвал волосы на себе, рвал землю, бился в судорогах и кричал в отчаянии «убили, убили её, так убейте же и меня, зарежьте поскорей!»
    Вид его был ужасен, пена клубилась у рта... Народ стоял вокруг него в недоумении и в ужасе, не зная, что делать.
    Наконец, он приехал на мызу, горько рыдал над трупом и схоронил Настасью в Грузинском соборе, заживо приказав себе рядом приготовить могилу и положить плиту с надгробною надписью: «На сем месте погребён русский новгородский дворянин Алексей Андреевич Аракчеев. Родился 1769 года, умер...»
    Он внёс затем 5000 р. в ломбард, в пользу Юрьева монастыря, на помилование двух христианских друзей Алексея и Анастасии, пожертвовал 6000 р. в духов монастырь на воспитание с процентов этой суммы двух бедных Грузинских сирот, в числе которых была племянница Настасьи — Танюша.
    Между тем началось следствие и мщение над дворовыми. Рассказы об этом ужасном деле напоминают древние застенки с пытками и истязаниями. В душе Аракчеев готов и рад был бы всю дворню «изжарить на раскалённых сковородах».
    Даже время не могло успокоить его раздражённой души. В 1826 году, люди графа, кучер Иван Яковлев и Антонов, выехали раз проезжать дорогую барскую лошадь. В графской слободе Антонов зашёл к одному крестьянину в гости, а товарищ его остался на улице. Вдруг горячая лошадь помчалась, ударилась о железные ворота и пала мёртвою на месте, а кучер был при этом тяжело ранен. Он уже лежал при смерти, и графу написали о случившемся в Петербург.
    С какой-то странной злобной радостью Аракчеев сделал пометку на письме: «Ив. Яковлев замешан в смертоубийстве покойного милого друга Н.Ф., вот то Бог его и наказал. Туда плуту и дорога. Дай Бог, чтоб простил его за грехи. Для чего советую ему исповедаться и приобщиться св. тайн, ибо Бог не оставит ни одного человека из тех, кои были участниками в смертоубийстве».
    Граф с сердцем выговаривал при этом Минуту, что потеря дорогой лошади и человека произошла от его несмотрения. «Вы должны бы знать, — писал он, — что у нас ни одного нету хорошего человека во дворе, а, меж тем, писали мне, что вы «отменно довольны дворовыми людьми», что меня крайне удивило: вы так скоро могли их сделать столь хорошими и святыми, когда мы с покойною Н. Ф. в 25 лет не могли оного сделать, а вот и вышла моя правда. Хорошие люди не осмелились бы, проезжая лошадей, ходить в гости.
    Я прошу вас, Александр Иванович, для самого Бога, не верьте людям, ибо и голову положить, т. е. дурные люди и весь век остаются дурными людьми. Если часто будут случаться подобные случаи, то мне весьма не весело будет слышать оное».
Аракчеев грустил сильно до самой своей смерти и глубоко задумывался, смотря на красивый флигель с балконом и зеркальными стёклами, стоявший рядом с его домом. Флигель напоминал ему постоянно покойницу, письма и записки которой он сохранял как драгоценность, сделав собственноручно надпись: «Записки и письма бесценного милого друга Н. Ф.»
    Была, однако, у графа ещё надежда, — что он найдёт утешение в человеке, которого он воспитал и вывел в люди и, которому искренно желал добра. Это был Шумский. Аракчеев поручил ему даже надзор за работами в Грузине и управление тамошним хозяйством, требуя при этом рапортов о том, что происходило на мызе и в вотчине.
    Тогда была весна, и прилёт гусей и уток более занимал молодого человека, чем хозяйственные хлопоты и распоряжения. Аракчееву он писал о появлении журавлей и диких лебедей, о разливе Волхова и о лучении рыбы по ночам.
    В то время в Грузине строили на берегу высокую колокольню, и Шумский любил взбираться на самый верх лесов, откуда любовался разливом реки. Иногда от скуки он ездил в аракчеевский полк, и с приездом его начиналась там весёлая пирушка.
    Аракчеев отправил, наконец, своего воспитанника за границу под надзором иностранца дядьки, полагая, что, может быть, это средство принесёт какую-нибудь пользу. Поездка осталась, однако, без благодетельных последствий. Вскоре даже случилось с Шумским неприятное приключение, которое окончательно поразило и сокрушило графа. Молодой человек оскорбил где-то публично с циничною грубостью одну значительную особу. Тогда патрон совсем отрёкся от несчастного своего питомца и дал себе слово не принимать в нём уже более никакого участия.
    Шумского сослали в Владикавказ, в гарнизон; оттуда в армию в Тифлис, но вскоре за нетрезвость удалили из службы. Находясь в несчастном положении, он умолял своего прежнего благодетеля о позволении явиться к нему и принести раскаяние, граф на отрез отказался, но старые знакомые его просили за Шумского. Старик Бухмейер писал по этому случаю Аракчееву: «Призывать его к себе, конечно, не должно, а предоставить сие произволу, не говоря ему о сем предмете ни того, ни другого. Легко может придти на него добрая и счастливая минута — осмелиться предстать пред вами с чистым от души покаянием в содеянных противу вас непристойностях и даже грубостях. Судьбы божеские неисповедимы, а потому ничего в мире сем нет невозможного, а легко, может быть, ему определено, в возмездие ваших о нём с детства его благодетельных попечений, усладить ещё ваши преклонные лета, поелику не без примеров, что самые развратные и потерянные люди возвращались к добру».
    Шумский возвратился, между тем, на родину и, давно уже пред тем узнав тайну своего рождения, скрытно от графа навещал своих родных и оплакивал свою несчастную судьбу, но от вина уже не мог отвыкнуть. Граф в то время уже сильно расстроенный, больной, разбитый жизнью, наконец, принял своего прежнего любимца и предложил помощь с условием, чтобы Шумский согласился жить в монастыре. На содержание его ассигновано было по 1200 р. в год.
    Летом 1831 года, он отправился добровольно в заточение, в Кирилловский монастырь, лежащий близ Новгорода. Игумен строго наказал сторожам и братии смотреть за новичком. 10 месяцев он крепился и выдерживал искус, как вдруг раз, в марте месяце 1832 года, вечером, когда в монастыре уже отужинали, он кинулся в реку, но был вытащен из воды сторожем и послушниками.
    Несчастного заперли опять в келью и крепко охраняли, но он грозился, что, как ни стерегут его, а он непременно исполнит своё намерение, т. е. утопится. Игумен Антоний и весь монастырь были в тревоге. Первый известил графа, «что Шумский находится под стражею при самой глубокой мрачности и задумчивости, в трезвом, впрочем, положении, и грозит исполнить неудавшееся намерение». Потом, не надеясь на свою стражу, он отпустил с миром своего узника.
    Вышедши из заточения, Шумский долго скитался без дела, хотел было поступить в чиновники, но раздумал и опять пошёл в монастырь. По смерти графа, он пришёл в Грузино и жил у головы Павла Шишкина, обучая детей его грамоте. Азбука ему, однако, скоро надоела, и он, куда-то исчез. О нём потом и забыли, как вдруг, много лет спустя, один грузинский старик крестьянин, ходивший молиться Соловецким чудотворцам, принёс известие, что Михайло Андреевич постригся в монахи и живёт в Соловках.
    Шумский умер не очень давно, окончив свою скитальческую жизнь в Соловецком монастыре.


_____________
Примечания:
(1) В июне 1811 г., Греч писал о Шумском Аракчееву: «Я усомнился отпустить Мишеньку сегодня домой, потому что он, в течение сей недели, вёл себя не хорошо: лгал, писал худо и шалил в классах, за что и был наказан.
(2) За уроки граф платил по 10 р.
(3) Гаврило Фомич легко поднимал тяжёлые экипажи, на скаку своими могучими руками останавливал коляски и кулаком сшибал с ног людей. Аракчеев изумился такой силе, купил силача и возил его часто с собою. Несколько лет тому назад, случайно встретившись с Фомичём, я был поражён его колоссальным ростом, богатырскою грудью и бодростью. Но это была только тень прежнего Гаврилы. Уже седой, как лунь, он не мог больше ломать подковы и т. п. Гаврило скончался ещё недавно.
(4) Александр Иванович Минут, отличавшийся неслыханною жестокостью, по профессии инженер и архитектор, служил у графа в Грузине, возводил там все постройки и с неумолимою строгостью следил за ходом работ.
(5) Семёнов, крепостной графский архитектор, кончивший курс в академии художеств с медалью за успехи. Он был преемником Минута. По его рисункам отлиты чугунные решётки и украшения Грузинской мызы. Семёнов же строил впоследствии в Грузине каменное здание для кадетского корпуса, которое, однако, никогда не было обитаемо и до сих пор, всё более и более приходя в ветхость, стоит впусте.
(6) Березаево или Березой, Крутиха, Некшино, Мотылья и Граерская слобода, деревни Грузинской вотчины.
(7) Поляками назывались витебские землекопы, копавшие канавы и пруды у графа. Это барские крестьяне, которых, для уплаты долгов их господ, ссылали иногда в Грузино на аракчеевские каторжные работы.
(8) Мать Аракчеева, Елизавета Андреевна, скончалась незадолго пред тем.
(9) Аракчеев аккуратно вёл счёты закупаемому вину. Из бумаг видно, что с Петерб. Его дома от 1816 г. осталось 1728 1/2 бут., в 1817 г. прибыло 1218 бут.; израсходовано в год 485 бут.; к 1818 г. осталось 2462 бут., в 1831 г. для Грузина куплено было вин на 361 р: 1/2 оксгофта старого сотерна — 250 р., анкерок муската — 75 р.; 12 бут малаги 36 р. На счёт виноторговца Клауса помечено рукою графа: «На бочках печати мною осмотрены и оказались целы, и бочки сии не текут, что показано Варламову лично при мне». Такие же ведомости велись и при выписке из Петербурга пива.


№ 5
                Доклад А.И. Капгера
                на заседании собрания НОЛД 6 февраля 1921 г.

                А.И. КАПГЕР

                Извлечение из
                «Дела об убийстве ШУМСКОЙ (МИНКИНОЙ),
                некоторые данные о процессе и участниках процесса»

    Я уже имел случай доложить уважаемому собранию об относящейся к 1809 году переписке служащих Грузинского хозяйства гр. Аракчеева (1). Это была заря жизни и деятельности впоследствии всемогущей домоправительницы АРАКЧЕЕВА ННАСТАСЬИ МИНКИНОЙ, но и там уже чувствовались зловещие признаки, по которым можно было ожидать печальных событий того или иного характера.
    Теперь перед нами финал целого своеобразного периода мрачной хроники Грузинской вотчины. 10 сентября 1825 г. убита дворовым человеком, в должности повара, ВАСИЛИЕМ АНТОНОВЫМ, НАСТАСЬЯ ШУМСКАЯ (такова ее фамилия в это время). Дело об умерщвлении ее в 13 отдельных частях и служит материалом для моего настоящего сообщения. Но сначала несколько слов о самом «Деле».
    Не входя в подробное описание его, что составило бы задачу Губархива, я не могу пройти без внимания характер того материала, над которым мне пришлось оперировать. В 13 частях заключается служебная переписка судебных учреждений того времени между собою и с разными так или иначе прикосновенными к «Делу» лицами, допросы подсудимых и очные ставки. Все это довольно бессистемно расположено в отдельных частях. Изложение — канцелярское  того времени; авторы сами путаются в невыносимо длинных периодах, в конце которых помещается обыкновенно главная мысль. Тот же слог, стирающий яркие бытовые черточки речей подсудимых, — в допросах. Можно допустить, что и намеренно затушевывались более откровенные показания, тем не менее, кое-что характерное и небезынтересное осталось. Отчет о судебном процессе, как таковой, со всеми его подробностями также не входит в мою задачу. Мне хотелось бы коснуться особенностей старого быта участников процесса, в пределах обстановки его и в форме связанного рассказа.
    Последние годы жизни ШУМСКОЙ были, по-видимому, апогеем влияния на «владельца Грузина», верхом ее власти и могущества. В показаниях, «старшей девки», по терминологии «Дела», АКСИНЬИ СЕМЕНОВОЙ написано: «9 сентября 1825 г. (накануне смерти), Н.Ф., встав часов в семь, пила чай; в это время пришел лекарь ВАСИЛИЙ НИКИТИН, — фамилии я не знаю, — доложить ей о благосостоянии госпиталя, что он делал каждое утро; откушав чай и приняв донесение от подшкипера АЛЕКСЕЯ МИХАЙЛОВА, состоявшего при Грузинской яхте и от грузинского полицмейстера ИВАНА КАРПОВА о благосостоянии своей части, пошла, осматривать скотный и птичий дворы и в сад и так до 9 час. Утра; потом пошла к домику называемому «молошником», где кучера устраивали цветник или рощу, хорошенько не знаю, и пробыла там до 7 ч. вечера; туда ей носили обедать и чай после обеда.
    В 7 часов вечера возвратилась домой после дождя и вновь пила чай; затем дважды звала к себе СЕМЕНА АЛЕКСЕЕВА (управляющего грузинским банком) и заставляла писать его письма; посылала за белыми хлебами для Графа, сама отобрала их и приказала отправить графу, бывшему в то время в военных поселениях, метила белье, которое подавал ей Семен АЛЕКСЕЕВ и часу в двенадцатом легла спать»; что она делала от 9 до 11 час. вечера не знает. Семен АЛЕКСЕЕВ говорит еще, что к Н.Ф. Приходил денщик флигель-адъютант ШУМСКОГО с докладом, что по слабости здоровья «он (ШУМСКИЙ) быть сего вечера не может».
    Так рисует день НАСТАСЬИ ШУМСКОЙ одна из ближних к ней и пользовавшихся ее благоволением прислужниц. Как пользовалась своею властью всесильная домоправительница, как сложились ее отношения к многочисленным подчиненным, в общем, известно, но я считаю все-таки нелишним привести несколько подчеркнутых из допросов фактических данных.
    В показании жены управляющего Грузинским банком СЕМЕНА АЛЕКСЕЕВА, ДАРЬИ КОНСТАНТИНОВОЙ, служившей кастеляншей, записано: «в исходе июля, по неудовлетворению на меня Настасьи Федоровны отправлена была я в Петербург в дом графа, отколь с денщиком отослана была в военно-сиротское отделение, где четыре месяца стирала белье для военных кантонистов — здесь по разрешении от беременности сделалась больна; по болезни с новорожденным возвращена в дом графа, где лежала 2 недели», «затем по приказанию — взяли от меня младенца, а меня отправили с дворником в артиллерийскую больницу, в которой находилась 9 недель; по облегчении болезни возвращена в дом графа, откуда на шестой неделе Великого поста отправлена в с. Грузино; с начала Фоминой недели по приказанию Н.Ф. каждодневно находилась в девичьей — для работы». Это жена одного из влиятельнейших и приближенных грузинских служащих; с рядовыми служащими совсем не церемонились.
    Из ряда показаний видно, что одна из приближенных горничных Настасьи Шумской, Прасковья Антонова была наказана (под каменным домом в коридоре кучерами) в один день дважды: в первый раз — розгами и второй — батогами. По показанию дворецкого Ивана МАЛЫША та же Прасковья, когда ее вели под арест после умерщвления ШУМСКОЙ, говорила: «берите, везите в Новгород, лучше я там отвечу, чем меня здесь молотком в голову бьют и клещами язык тянут». Служащих там же горничными дочерей видного служащего в Грузине кухмистера ИВАНА АНИКИЕВА Татьяну и Федосью ИВАНОВЫХ за какую-то вину отправили с 7 по 10 сентября под арест. Откуда выпустили уже после смерти ШУМСКОЙ того же 10 сентября.
    В шестом часу дня смерти ШУМСКОЙ жившая внизу ключница ВАСИЛЬЕВА и пришлая женщина КОРОСТЫЛЕВА слышали сильный стук наверху, но решили (пок[азания] ФОМИНОЙ), что верно Наст[асья] Федоровна возится с девками, что, по словам Васильевой, бывало часто.
    Вообще, атмосфера в Грузинской вотчине создалась крайне сгущенная; нас не могут удивить наивные слова той же АКСИНЬИ СЕМЕНОВОЙ: «Господи помилуй, что это на наших людей пришло: один дворецкий НИКИТА ФЕДОРОВИЧ с ума сошел другой дворецкий Стромилов зарезался, а третий полицмейстер СИНИЦЫН утопился, и случается же это все с людьми чиновными» Самоубийство дв[орецкого] СТРОМИЛОВА 17 авг[уста] 1825 г. и было, по-видимому, последней каплей, переполнившей чашу терпения грузинской дворни. Время до смерти СТРОМИЛОВА, приблизительно с 1821 г., можно назвать временем скрытой борьбы между всемогущей домоправительницей, нещадно расправлявшейся с лицами, заслужившими ее немилость и дворовыми людьми Грузина, как видно из допросов, много раз пытавшимися отравить ее.
    Впрочем, между средствами самозащиты были и более мирные: так, мать главных подсудимых Василия и Прасковьи АНТОНОВЫХ Наталья КОНОНОВА давала дочери, завязанные в тряпочку черненькие корешки плакун-травы зашить в постель ШУМСКОЙ в ожидании, что «она перестанет драться». Трава эта, по словам покойной матери КОНОНОВОЙ, «умягчает сердца людей». Искали и нашли колдуна СЕМЕНА АНТОНОВА «на то для той цели, не то для того, чтобы достать яду, который доставали отовсюду: от фельдшера в госпитале, от какого-то захожего поляка и др.». Дворовый человек Василий Соцкой говорил слесарю Федору ГОРЛАНОВУ: «собраться бы нам всем да отодрать Н. Ф-ну розгами; покричала бы и никому не смела бы жаловаться». На что ГОРЛАНОВ возразил, что «граф нас всех передерет» и больше об этом проекте речи не было. После смерти СТРОМИЛОВА эта борьба вступила в свой последний период. СТРОМИЛОВ за непорядки в кладовой был дважды наказан ШУМСКОЙ и кроме того она пообещала сообщить о его проступке графу АРАКЧЕЕВУ. После того он зарезался. По показанию дворецкого ИВАНА МАЛЫША и двух участников процесса, смерть его вызвала сильный ропот на ШУМСКУЮ. Собирались в кухне и парадных сенях и говорили между собою: «Вот СТРОМИЛОВ, бедный, сам себя погубил; он бы лучше убил Н. Ф-ну, когда она была с ним в погребе и после того сделал над собой решение, - зарезался и греха бы не было, и суд может быть не тревожили бы, и заставил бы за себя вечно Бога молить. И даже крестьяне за него вечно Бога молили бы4 сделал бы им облегчение».
    Дворовая девушка Елена ФОМИНА спрашивала Аксинью СЕМЕНОВУ, которая приходила в прачечную мыть собаку: «каково у вас в девичьей» и получила ответ: «охота тебе спрашивать; известно у нас все одно; никто не сыщется добрый человек — убить Н. Ф-ну, на что ФОМИНА заметила: «кому убить; видно, мучиться до гробовой доски» Но развязка была уже близка: 10 сентября 1825 г. в шестом часу утра, предупрежденный сестрою, повар Василий АНТОНОВ (наточивший нож накануне), заручившись ее согласием взять вину на себя, вошел в комнату, где в это время спала ШУМСКАЯ, и ударами кухонного нота убил ее. Затем, оставив нож на теле убитой возвратился в кухню, вымыл руки, и, сняв фартук, не только принялся за свое обычное дело. Но приготовил  куты и отнес во флигель, где лежало тело убитой ШУМСКОЙ.
Несмотря на громкий крик ШУМСКОЙ и лай бывшей при ней собаки, слышные на дворе, на улице и в нижнем этаже флигеля, никто, по-видимому, не слышал и не шевельнулся. Сестра Василия, Прасковья АНТОНОВА, во время умерщвления ШУМСКОЙ вынесла собаку из спальни и караулила дверь спальни, затем, когда уже все было кончено, осталась в сенях, спокойно объявляя всем приходившим, что она зарезала ШУМСКУЮ. Дарье КОНСТАНТИНОВОЙ, которая пришла чистить клетки птиц и другим говорила она смеясь. «чего ты боишься, я уже Н. Ф-ну зарезала, теперь не встанет...».
    По участию в заговоре на жизнь ШУМСКОЙ или подговоре и знанию этого заговора предано суду 8 чел. Уже 30 сент[ября] 1825 г. Новгородский уездный суд представил свое решение палате Уголовного суда. 5 октября палатою дело решено и 8 октября о приведении в исполнение приговора сообщено в Губ правление. Интересна аргументация палаты, предпосланная приговору: она (Шумская) будучи истинно усердной к соблюдению пользы и спокойствия в доме, старалась иметь за каждым надлежащий присмотр, обуздывала от своевольства и принуждена была делать взыскания, кои законом не запрещаются и делаются даже от родителей на детей к их исправлению и, следовательно, общей от того пользе...» и далее «нет вероятностей. Чтобы ШУМСКАЯ поступала с ними (дворовыми) непомерно и по каким-либо мнимым неудовольствиям: «сие доказывается тем, что они на ШУМСКУЮ даже графу А.А. АРАКЧЕЕВУ жаловаться вовсе не думали, а он без всякого сомнения не оставил бы без внимания...» «из злобы, что не попущала им быть распутными и бесполезными, задумали лишить ШУМСКУЮ жизни...» и т. д. А «посему, дабы и другим впредь повадно не было отваживаться на столь бесчеловечные поступки, на основании ст. ст. воинского артикула наказать при собрании дворовых и крестьян в Грузине всех 6 человек кнутом (от 175 до 50 ударов) и затем сослать в Сибирь в каторжную работу вечно...» «Василия АНТОНОВУ, заключив в кандалы, поставить на лице штемпельные знаки. Нож, коим умерщвлена ШУМСКАЯ, истребить рукою палача».
    8 декабря Губернское правление предписало земскому суду исполнить приговор и 24 декабря 1825 г. земский суд доносит, что «приговор при собрании народа в Грузине исполнен, и что двое из осужденных — Василий и Прасковья АНТОНОВЫ — по наказании их на месте померли».
    О поведении гр. АРАКЧЕЕВА и участии его в процессе из «Дела» можно узнать, очень мало. Известно, что он приехал в Грузино в двенадцатом часу утра 10 сентября и прямо из коляски пошел во флигель, где лежала ШУМСКАЯ, потом приказал управляющему грузинским банком Семену АЛЕКСЕЕВУ собрать всех дворовых людей к крыльцу флигеля; о чем он говорил с ними — из «дела» не видно. После панихиды тело покойной по приказанию графа было перенесено в музыкантский зал. По его же приказанию были написаны Семеном АЛЕКСЕЕВЫМ письма к Ф.И. АПРЕЛЕВУ, М.М. ВОЛЫНСКОМУ и архимандриту Фотию с приглашением их в Грузино. На вопрос Семена АЛЕКСЕЕВА: «Каков граф», музыкант Влас ДМИТРИЕВ ответил: «Худ, во всю ночь не смыкал глаз».
    По разным показаниям, граф АРАКЧЕЕВ большую часть времени проводил в музыкантском зале до выноса тела Шумской в местный собор. Затем из «дела» видно. Что он периодически писал в палату, уведомляя, что какое бы ни было решение суда, он того или другого подсудимого принять обратно в вотчину не желает, что было равносильно для него ссылке в поселение.
    Известно также, что в октябре или ноябре 1825 г. в Грузино приезжал Новгородский губернатор и, убедившись на месте, как он писал министру юстиции, что не жестокое обращение ШУМСКОЙ с дворовыми людьми было причиной преступления, а подущения сторонних лиц, образовал особую комиссию «для тайных разведываний» и «открытых исследований» (Т. 1. С. 48). В результате действий комиссии было предано суду 6 ноября 6 — самых  видных грузинских служащих: управляющий банком Семен Алексеев, «кухмистер» Иван АНИКИЕВ, казначей Иван Луптя, дворецкий Иван МАЛЫШ, кондитер Николай Николаев и повар Тимофей Лупанов. В декабре было передано суду еще 6 дворовых людей и 6 крестьян, затем в 1826 г. - крестьянка Прасковья РОДИОНОВА, 6 крестьян (Крестецкого уезда) и дворовых людей Семен АНТОНОВ и др.
Мотивы для обвинений: доставление ядовитых веществ, «возмутительные переговоры и неистовые толки». Помимо этого по сообщению Губ. Правления предан суду дворянский заседатель МУСИН-ПУШКИН, исправник ЛЯЛИН и смотритель острога ТАТАРИНОВ; первые два — за ходатайство за одну из преступниц (сообщение об ее беременности до наказания кнутом) и второй — за свидание с преступниками сторонних людей и, между прочим, за то, что у главного преступника Василия АНТОНОВА «не было обрито полголовы, и он не был закован в крепчайшие кандалы», как это требовалось правилами. Ставился ему в вину и циркулировавший в остроге слух, будто графиня Наталья Федоровна АРАКЧЕЕВА (жена графа) поехала в Петербург просить императрицу Марию Федоровну за преступников и прислала им в острог 50 р.
    Вообще, комиссия переусердствовала. «Дело» росло, как снежный ком, привлечением новых отдельных групп оговоренных или просто подозрительных, с ее точки зрения, лиц. В поисках тайных влияний, будто бы вызвавших преступление в Грузине, забывались и утрачивались связь с делом об убийстве ШУМСКОЙ. Потрачена была масса бесцельно энергии и бумаги, многократные допросы огромного числа лиц и так называемые «повальные обыски», не привели ни к какому результату.
    Таким образом, в результате действий комиссии создались на фоне зловещей Грузинской драмы почти комические эпизоды; не комичные, впрочем, для лиц привлеченных комиссией к делу. Таково дело по обвинению штабс-капитанской ПОЛОЗОВОЙ, частью авантюристки, частью приживалки, виновной лишь в непоседливости, непомерно длинном языке и любопытстве. Из пространного показания ПОЛОЗОВОЙ — автобиографического характера — видно, что она пробралась в острог, где содержались осужденные по делу об умерщвлении ШУМСКОЙ люди, попросила их вызвать к себе и сказала, глядя на них: «Ах, какие все молодые, молитесь Богу. Граф вас простит». По словам же осужденных еще говорила: «я буду стараться за вас». Подаяния не производила и зачем приходила — неизвестно». Вот почему она была заподозрена в сношении с какими-то сторонними влиятельными лицами и просидела несколько месяцев в остроге.
    Заслуживает большего внимания, но уже по совершенно другому поводу, один из подсудимых — второй группы — управляющий Грузинским банком Семен АЛЕКСЕЕВ; кроме того он заведовал канцелярией гр. АРАКЧЕЕВА. По его показанию, пользовался совершенным доверием графа, который в детстве учил его математике; до 1820 г. был в музыкантах и сохранил связи с придворными музыкантами в Петербурге — Бемом Гриммом и Реми. Материальные условия его потому времени были отличные: «получал жалованья по должности управляющего банком — 200 р., по званию дворового человека — 75 р., из паспортной суммы — до 100 р, в награду по заготовке дров до 300 р.; с собственного капитала — 1159 р. получал 8%, имел квартиру в две комнаты, стол и одежду на себя и семью и даже няньку от графа для детей». Свободное от занятий время он. По его словам, проводил в чтении книг «исторических, духовных, романов и книг под заглавием: «о волтерианцах». Книги брал из Грузинской библиотеки графа, которой он заведовал в течении 16 лет. И такой то человек, обставленный хорошо в материальном отношении, прослуживший в Грузине десятки лет, пользовавшийся, по всем данным, общим уважением и доверием, был не только предан суду «за возмутительные переговоры и неистовые толки», но и приговорен палатою уголовного суда к публичному наказанию 90 ударами кнута и ссылке скованным в Тобольск под строжайший караул. Добавлю, что комиссией Семен АЛЕКСЕЕВ «обнаружен (как пишет палата) еще и в вольнодумстве».
    Мы не знаем (по делу не видно), какими приемами действовала следственная комиссия при своих розысках и допросах; в последних обычно отбирались подписки в том, что им не чинилось пристрастных допросов. Но вот, посетившая в 1827 году Новгородскую губернию сенаторская ревизия обвинила и. д. Исправника НАЗАРЕНКОГО и и. д. Стряпчего МАЛЕХОВА в употреблении пыток при допросах подсудимых к[рестья]н Семена АНТОНОВА и Анны ГРИГОРЬЕВОЙ, за что эти чиновники и были преданы суду.
Печальные условия, при которых протекал процесс об убийстве ШУМСКОЙ, обратили на себя внимание высших судебных учреждений. В указе Сената от 10 ноября 1827 г. говорится об искусственном и незаконном разделении одного дела на несколько разных частей, и несоразмерных с виной наказаниях со смертельным исходом, что обратило наказание в мучительную казнь. Сенат находил бесцельным учреждение Комиссии и действия ее незакономерными, писал и о том, что оговоры и доносы людей осужденных по одному и тому же делу не могут считаться действительными. По мнению Сената, при оценке проступков должны были быть приняты во внимание безупречное прошлое всех подсудимых и молодые лета некоторых из них. Только жестокостью ШУМСКОЙ он объяснял упорную ненависть против нее и неоднократные покушения на ее жизнь. А потому Правительственный Сенат полагал: членов уголовной палаты и секретаря предать суду, назначив для этой цели Новгородскую гражданскую палату и не подводя преданных суду под Манифест. Предать суду, также, не подводя под Манифест, гражданского губернатора ЖЕРЕБЦОВА, членов Губ. Правления, испр. долж. исправника НАЗАРЕНКОГО и уездного стряпчего МАЛЕХОВА.
    В сенатском указе не забыты и действия губернского прокурора, губ. Стряпчего и членов следственной комиссии. Участь всех подсудимых была смягчена. Большинству из них предоставлено право проживания во всех Сибирских губерниях по их выбору. Исправника ЛЯЛИНА и заседателя МУСИНА-ПУШКИНА предписано восстановить в должностях и о заключении их не вносить в формуляр.
    Указом Сената в мае 1829 года предписано гражданского губернатора Жеребцова за беспорядки и неправильности при производстве дела об убийстве ШУМСКОЙ отставить от службы и впредь никуда не назначать. Та же участь постигла и исправника НАЗАРЕНКОГО и стряпчего МАЛЕХОВА, осужденных за допросы «с пристрастием» с добавлением, что «впредь к выборам они допускаться не должны».
Закрывая одну из мрачных страниц истории Новгородского края, я воздержусь от заключительных комментарий. Столетие прошло с того времени, но даже и в исторической перспективе иные факты говорят сильнее и красноречивее слов.
________________________

Приложение:
Из показаний дворовой «женки» Елены Фоминой
(Т. 1 «Дела». С. 196)
«В с. Грузине перед главным домом находится шесть флигелей, которые заняты, начиная от дома по правую руку:
первый — квартирами Настасьи Федоровны, ключницы Марины Васильевны и девичьей;
второй — квартирою управл. Грузин. банком Семена Алексеева и канцелярией банка;
третий — для приезжих гостей; сей последний, во время убийства Н.Ф., никем занят не был.
По левую сторону от главного дома:
первый флигель – ванной;
второй флигель занят квартирой доктора — Карла Карловича Даллера, в котором во время убийства Н.Ф. находился учитель Михаила Андреевича Шумского, коего по имени не знаю.
В том же флигеле помещается музыкальная школа, в которой собираются музыканты только днем, а в прочее время, как то: утро, вечер и ночь бывает праздной;
третий и последний занят погребом...»

______________
Примечания:
(1) На собрании НОЛД 21 октября 1920 г. А.И. Капгер выступал с сообщением об относящихся к 1809 г. переписке служащих Грузинского хозяйства гр. Аракчеева. Текст сообщения не сохранился. – А.О.

ОПИ НГОМЗ. Ф. 6. Оп. 1. Ед. хр. 109. Л.1–4.