- Кто-то идет, - сказал Павел, и голос его прозвучал как-то уж очень отвлеченно, словно он не слыхал разговора. Иван Степанович видел идущего. Он заметил его еще когда тот выходил из депо, но теперь ясно было, что человек направляется к ним, и Иван Степанович всматривался в черную на светлом фоне фигуру, пытаясь угадать, кто бы это мог быть.
- Это Лешка Бурцев, - говорит Павел, - я его по походке узнаю - руками размахивает.
- Да, Лешка, - подтвердил Иван Степанович, - его красная рубашка.
Бурцев работал в депо около года, поступив после армии. Иван Степанович лишь знал, что он работает слесарем, здоровался с ним, и в этот день заметил его, лишь обратив внимание на его рубашку ярко красного цвета, блестящую, вроде как из шелка. И опять узнал его, когда свет упал на его плечо, и оно вспыхнуло алым пламенем.
Лешка высокий, широкоплечий, узкий в бедрах, обтянутых брюками, широко шагал через шпалы и рельсы, направляясь к ним.
- Чего это он до сих пор здесь околачивается - он ведь в первую? - проворчал Николай Иванович.
- Наверное Нюську крановщицу пришел проведать. Она сегодня во вторую смену. Я видел как-то, он в столовой все вокруг нее увивался,- откликнулся Иван Степанович.
- Здорово, мужики!
Лешка остановился перед Павлом, приблизительно в метре от него, и, не сходя с места, а только наклоняясь корпусом, поочередно протянул каждому руку. В выражении круглого лица, во всей фигуре его чувствовались рвущийся наружу избыток энергии, сила, сознание своего превосходства. Иван Степанович вдруг словно увидел себя со стороны - рыхлую, как копна, массу, придавленную грузом времени и веса, с почти постоянным ощущением усталости, недомогания - почувствовал себя старым, больным и несчастным.
- Балдеем? - спросил Лешка.
Слово "балдеть" могло обозначать и "бездельничать", и "пьянствовать".
- С чего бы нам балдеть, ты подносил нам? - грубовато ответил за всех Иван Степанович, слегка оскорбленный и видом Лешки, и его развязным тоном.
- Если начну подносить - замучаетесь глотать, - вызывающе пошутил парень, и спросил: - Что, проводника еще не было?
- Да вот, ждем, должны подать с следующим поездом, миролюбиво ответил Иван Степанович, - ты тоже его ждешь?
- Я уже засосал, - независимым тоном, с тем сознанием своего превосходства, ответил Лешка. - Там ребята меняют у "спеца" колесные пары, и раскололи проводника на баллончик. И мне баночку налили. Ничего винцо.
- Тебе легче, - ответил Иван Степанович, только чтобы дать понять, что ничуть не задет тоном парня, считает его вполне нормальным.
В это время Лешка повернулся к Павлу, и, дернув подбородком в его сторону, спросил, хотя и прежним тоном, но было ясно, что теперь только перешел к главному, а весь предыдущий разговор был всего лишь данью вежливости:
- Ты зачем взял ключ?
- Он лежал, я и взял... думал, может кто забыл, - ответил Павел.
- Не ты ложил, значит не трожь! Давай сюда! Быстро!
- У меня его нет, я его Толику отдал.
- Ничего не знаю, давай сюда ключ! - в голосе Лешки ясно слышалась угроза.
"Что за ключ? Гаечный что ли? Или от замка?" - подумал Иван Степанович. Сердце его учащенно забилось, как-будто в предчувствии беды, и в мозгу всплыла на всякий случай осторожная мысль: "Может он и прав? Может Пашка и правда виноват? Я ведь не знаю, что там между ними произошло".
- Я же тебе говорю - отдал Толику ключ, чего привязался? - силясь придать голосу твердость, отвечал Павел.
- Давай сюда ключ! - раздельно произнес Лешка, и вытянул перед собой руку с раскрытой ладонью так, что кончиками пальцев чуть ни касался подбородка Павла.
Павла трудно было вывести из равновесия, и заговорил он так не потому, что почувствовал себя оскорбленным, а рассудком решив, что должен возмутится, учитывая особенно то обстоятельство, что рядом сидели еще двое, которые могли сделать определенные выводы на его счет.
- Слушай, иди ты куда подальше, раз не понимаешь по-человечески! - проговорил он гнусаво, каким-то унылым тоном, и сам, видно, почувствовав, что словам его по хватает силы, добавил громче: - Шуруй отсюда! Ну!
- Ах, ты вот как заговорил, сука!
Лешка сделал шаг, и, схватив левой рукой Павла за грудки, кистью правой принялся наносить удары по щекам, выдавливая сквозь зубы:
- Я тебе дам "шуруй", свинья дурная! Я тебя так шурану, что костей не соберешь! Вот тебе "шуруй", вот!
Ноги Ивана Степановича налились свинцовой тяжестью, руки словно отнялись. Он беспомощно посмотрел на Николая Ивановича.
"Почему он не вмешается? Почему не прекратит это? Ведь он сидит рядом. И вон какой сильный, здоровый". Иван Степанович даже представил на миг, как Николай Иванович грубо отстраняет Лешку своей большой рукой, и говорит что-то повелительным грубым голосом, которому невозможно не подчиниться.
Николай Иванович сидит так же, как сидел до этого, только повернул лицо в сторону Павла, тяжелые с толстыми короткими пальцами руки неподвижно лежали на коленях. Лешка наносил удары, и каждый удар отдавался в сердце Ивана Степановича, и кажется длиться это уже очень давно, и страстное желание не видеть, не слышать, желание, чтобы все это кончилось сейчас, немедленно, овладевает им. Это желание поднимает его вдруг ставшее непомерно тяжелым тело, двигает, словно против его воли, непослушными ногами. Он робко тянет за рукав Лешку, и говорит каким-то чужим, жалобным, просящим голосом, почему-то обращаясь к ним обоим:
- Хватит. Прекратите сейчас же драку.
Павел сидит, как большая, набитая ватой кукла, опустив руки вдоль туловища, и на его полном лице в глазах застыло тупое выражение обреченности, какое бывает у скотины, когда ее тянут на бойню.
- Хватит, говорят тебе! - повысил голос Иван Степанович, пытаясь придать ему повелительный тон.
Лешка наносит еще два удара, видимо, уже для Ивана Степановича, чтобы он чего доброго не вообразил, что его лепет заставил отступить.
Павел вяло поднял руку к щеке, медленно встал, и, ни на кого не глядя, медленно и как-то плавно, словно не шел, а плыл, обогнул будку. Иван Степанович стоял и тупо следил за ним. Он знал уже, что на него свалилась большая беда, груз которой придется тащить ему до конца жизни. Он смотрел вслед Павлу с неясной слабой надеждой. Может он ожидал, что Павел снимет хоть часть этого груза, что он обернется и во взгляде его Иван Степанович прочтет хотя бы слабые признаки признательности. Ведь он должен был заметить попытки его остановить Лешку, слышать, как он на него прикрикнул.
Иван Степанович видел, как Павел, миновав будку, неожиданно прибавил шаг, и прежде, чем он понял намерение Павла, тот уже подошел к переговорной колонке, нажал кнопку, и в призрачном сумраке, в котором, казалось, не было ни одной живой души, кроме этих четырех человек у будки, поплыл унылый обиженный голос Павла.
- Диспетчер, вызовите милицию, Лешка Бурцев руки распускает.
Лешка, видно, тоже не ожидал, растерялся в первое мгновение, и подскочил к Павлу, когда замер последний звук. Он схватил его сзади обеими руками за плечи, и рванул на себя. Павел вцепился двумя руками в колонку, и первый рывок выдержал. Но второй отбросил его от колонки. Он неуклюже попятился, расставив в стороны руки, споткнулся и опрокинулся на спину.
- Ты еще вздумал закладывать?! - Лешка пинал лежащего на земле ногами и рычал. - Пусть только придет милиция, ты от меня все равно никуда не денешься. Убью, как гада!
Иван Степанович вдруг поверил, что Лешка способен убить человека, и страх отнял у него способность двигаться. Сердце бешено колотилось, и тошнота подступила к горлу.
А над станцией гремел механически-бесстрастный голос: "Нельзя распускать руки - это нехорошо". И почти без паузы: "Два вагона... одиннадцатый...". На горку подавали поезд.
Павел поднялся с земли, и медленно, как тяжелобольной пошел к будке. Взял вилку и направился к своим путям.
"Теперь все..., теперь все…", - повторял про себя бездумно Иван Степанович, ощущая в себе странную пустоту, и безучастно, как-будто со стороны, наблюдал, как пустоту эту заполняет тяжелая безысходная тоска. Он помнил, что когда Павел шел к колонке, у него вдруг возникло страстное желание, что бы время повернулось вспять, все повторилось бы сначала, и тогда бы, он был уверен, поступил бы как надо. Судьба будто услыхала его. Она предоставила ему еще одну возможность. Последнюю. Теперь уже все...
Лешка постоял с минуту, чтобы его уход не был воспринят как бегство из страха перед возможным приходом милиции.
- Ну бывайте, мужики! - бросил он на прощанье в сторону двух башмачников, и независимо сунув руки в карманы, направился в сторону вокзала напрямик, широко шагая через рельсы и шпалы.
Иван Степанович смотрел в сторону Павла. Тот стоял, опершись на вилку, и смотрел в сторону горки. Плечи его, казалось, еще больше опустились, и вся фигура вызывала представление безысходного одиночества. Словно стоял он один посреди вселенной.
"Четыре бочки... тринадцатый...",- гремел динамик.
"Теперь уже все..., теперь уже все...",- как колокольный звон отдавалось в мозгу Ивана Степановича.
В его душе тоже было ощущение такого же одиночества. Вся жизнь его, казалось, была позади - впереди же только смерть, и он стоял один на этой границе, словно в пустоте, с тяжелым грузом стыда и унижения на плечах.
"И чего я испугался? - думал он с тоской, - не убил бы ведь? Да и чего я так уж дрожу за свою жизнь?"
- Мы не умеем драться. Нам некогда было учиться этому. А они сейчас то боксом, то самбо, то еще дзюдо ..., - проговорил он в вполголоса, словно на слух проверяя добротность пришедшей вдруг, может спасительной мысли.
Но тут же и отмел ее, подумав: "Хотя бы свою морду подставил бы под кулак Лешки, раз не умеешь драться. Перетерпел бы минутную боль, зато не было бы теперь этой боли, чувствовал бы себя человеком".
- Чего тут уметь?! - раздался рядом бас Николая Ивановича. - Взял бы башмак, да башмаком бы по черепу, чтоб мозги брызнули. И любой бы суд оправдал. Потому, что он на работе, а этот пришел и его по морде.
Иван Степанович вслушивается в его голос, не зная сам, чего больше желал бы услышать в голосе его - ту боль, что мучила его, или уверенность, что все произошло как надо, и зря он так переживает.
- Я бы не вытерпел, я бы показал, как распускать руки. Но ничего, он еще молодой, еще свое получит. Нарвется на кого-нибудь.
Иван Степанович взял свою вилку, и, не взглянув на Николая Ивановича, побрел к своему пути.
«Спецледник с проводником... двадцатый...» - неслось над станцией.
"Напиться бы", - с тоской подумал Иван Степанович.
Конец.
3 августа 1979 года.