Ида Высоцкая – юная муза Пастернака
Ида Высоцкая и Борис Пастернак – еще одна романтическая история любви. Еще одна юная женщина, которая, хотя и не стала спутницей гения, но невольно стала его музой, вдохновительницей, и хотела она этого или нет, осознанно или неосознанно сделала юного Бориса Пастернака истинным поэтом, проведя его через страдание отвергнутой любви.
Каждый, кто знает историю историю любви Пастернака к юной Иде Высоцкой, может по своему представлять ее роль в судьбе поэта. История их отношений была относительно недолгой, но бурной и противоречивой
Той памятной зимой 1907 - 1908 гг. ученик старших классов пятой московской гимназии Борис Пастернак зачастил с визитами в семью известного чаеторговца и филантропа Д.В. Высоцкого. Его притягивала не только приветливая и жизнерадостная атмосфера дома, но и еще одно обстоятельство. В семье росли две дочери – Ида и Елена (младшие, Рашель и Ревека, были еще совсем малышками). Старшая из дочерей, Ида, стала первой юношеской любовью Бориса.
Семья Высоцких относилась к числу богатейших семей московских и российских предпринимателей в годы перед 1 мировой войной. Основателем династии предпринимателей был дед Иды Вульф (Василий) Янкелевич (Калонимус Зеэв Вульф) Высоцкий (1824 - 1904), родившийся в Ковенской губернии, в селе Старые Жагоры. В 1858 г. он создал в Москве знаменитую впоследствии чайную фирму, носящую его имя. Особенно известна она была продажей «Кантонского чая», то есть ввозимого морем, в отличие от «караванного», доставляемого по суше. Это обстоятельство до сих пор отражено в отличительном знаке чайной фирмы Высоцких - изображении кораблика на пачках с чаем. Наиболее известными в России сортами чая, продававшимися торговым домом до революции, были: “Царская роза”, “Китайская роза”, “Царский букет”, “Китайский букет”, “Серебряный букет”, “Индийская роза”, “Серебряный аромат”. Последние два сорта - были наиболее дорогими. В это время по потреблению чая на душу населения Россия занимала третье место в мире и "Чай Высоцкий" подобно тульскому самовару и вальсу "Амурские волны" стал одним из ее символов.
Такова было положение семьи, из которой происходила Ида Высоцкая (1892 – 1976 или 1890 – 1879), в период ее знакомства с Борисом Пастернаком. В просвещенной семье Высоцких всегда были широко открыты двери и для многих талантливых представителей культуры, которые охотно и часто посещали их особняк в Чудовском переулке (позднее улица Стопани. В этом особняке в советское время был расположен Центральный дом пионеров – М.Г.). Хозяин дома Давид Высоцкий придерживался прогрессивных взглядов, слыл покровителем искусств, коллекционировал русскую живопись.
Борис Леонидович Пастернак (1890 – 1960) также родился в Москве,10 февраля 1890 г. Отец поэта, Леонид Осипович Пастернак, знаменитый художник, был академиком живописи, преподавателем Училища живописи, ваяния и зодчества, специализировался на портретной живописи, писал портреты многих известных людей, в т.ч. и Л. Толстого, произведения которого талантливо иллюстрировал и с которым был дружен.
Мать будущего поэта, урожденная Роза Кауфман, замечательная и уже известная пианистка, ученица Антона Рубинштейна, отказалась от карьеры музыканта, чтобы воспитывать детей: Бориса, его брата, Александра, и двух сестер, Жозефину и Лиду.
Получивший воспитание в европейски образованной среде, Борис Пастернак говорил на нескольких языках: английском, французском, немецком. Его многосторонняя одаренность долгое время мешала ему сделать свой выбор в жизни и определиться со своими стремлениями
И это понятно. Дух творчества незримо присутствовал в квартире Пастернаков. Несмотря на довольно скромный достаток, семья вращалась в высших художественных кругах дореволюционной России, в их доме бывали Райнер Мария Рильке, Эмиль Верхарн, Рахманинов, Скрябин, Лев Толстой, о котором спустя много лет Борис Пастернак сказал: «Его образ прошел через всю мою жизнь».
Начиналось же все с музыки и живописи. В семье будущего поэта часто устраивались домашние концерты с участием Рахманинова, Скрябина, которого Борис обожал. «Больше всего на свете я любил музыку, больше всех в ней – Скрябина», – вспоминал он впоследствии. Знакомство со Скрябиным, близким другом их дома, и его творчеством повлияло на решение молодого Пастернака поступить в Московскую консерваторию, где он изучал теорию композиции, Еще в пору учебы в гимназии он прошел 6-летний курс композиторского факультета консерватории. Талантливому юноше прочили карьеру музыканта, однако для успешных занятий ему не хватало абсолютного слуха, отсутствие которого он не мог себе простить.
В 1908 г. Борис Пастернак отказывается от мысли стать музыкантом, увлекается философией и религией, особенно Новым заветом в интерпретации своей набожной православной няни и Льва Толстого. Он поступает на философское отделение историко-филологического факультета Московского университета и в 1912 году заканчивает его, попутно занимаясь репетиторством для заработка в богатых семьях, например, с сыном знаменитого московского кондитера и булочника Филиппова.
Одной из девушек, которой он помогал готовиться к экзаменам, была Ида Высоцкая. Он преподавал ей математику. На деле же влюбленный юноша давал ей, как сам напишет впоследствии, «нерегулярные уроки неведомо чего» и добавлял: «вернее, в доме оплачивали мои беседы на самые непредвиденные темы».Привычка к совместным занятиям сложилась у юного Бориса Пастернака и Иды Высоцкой, друживших с детства, еще с гимназических лет. Она и ее сестра Лена какое-то время брали уроки рисования у отца Бориса, и будущий поэт часто бывал в доме Высоцких, в котором к тому же нередко устраивались артистические вечера для молодежи. В своей автобиографической повести "Охранная грамота" Пастернак писал, как с приближением выпускных экзаменов, чуть только их программу довели до сведения учащихся он одновременно с собственной подготовкой взялся готовить Иду к экзаменам, так как она тоже в этом году кончала гимназию.
"Большинство моих билетов, - пишет он, - содержало отделы, легкомысленно упущенные в свое время, когда их проходили в классе. Мне не хватало ночей на их прохождение. Однако урывками, не разбирая часов, и чаще всего на рассвете, я забегал к В<ысоцкой> для занятий предметами, всегда расходившимися с моими, потому что порядок наших испытаний в разных гимназиях, естественно, не совпадал. Эта путаница осложняла мое положение. Я ее не замечал. О своем чувстве к В<ысоцкой>, уже не новом, я знал с четырнадцати лет. Это была красивая, милая девушка, прекрасно воспитанная и с самого младенчества избалованная старухой француженкой, не чаявшей в ней души. Последняя лучше моего понимала, что геометрия, которую я ни свет, ни заря проносил со двора ее любимице, скорее Абелярова, чем Эвклидова. И, весело подчеркивая свою догадливость, она не отлучалась с наших уроков. Втайне я благодарил ее за вмешательство. В ее присутствии чувство мое могло оставаться в неприкосновенности. Я не судил его и не был ему подсуден. Мне было восемнадцать лет. По своему складу и воспитанию я все равно не мог и не осмелился бы дать ему волю".
В конце жизни сама Ида Высоцкая-Фельдцер вспоминала, что Борис был очень робким мальчиком, но иногда вдруг становился резок. Его обожала ее гувенантка и всегда искала момента поговорить с ним с глазу на глаз. Если Борис засиживался у них вечером, неизменно присутствовавшая при этом мадмуазель гнала его домой, говоря: "Боря уходи, пора спать". Ида считала, что в мадмуазель Флери из "Доктора Живаго" отразились многие черты ее гувернантки, которая была родом из Швейцарии.
Ей запомнилось также, что однажды она была приглашена вместе с ним на вечеринку, где был, в частности, его одноклассник по гимназии Жорж Курлов, "светский болван", как она его назвала, который прекрасно танцевал. Она связывала этот вечер с главой "Елка у Свентицких" романа "Доктор Живаго".
В эти годы Борис Пастернак часто ходил в гости к Высоцким и водил туда своих друзей. В богатом, «не блиставшем собственной одухотворенностью» доме собиралась артистическая молодежь. Правда сама Ида после окончания гимназии уехала учиться в Англию. По ее воспоминаниям, она не забывала Бориса, писала, например, ему из Кембриджа о своем увлечении Шекспиром. Для него же полудетская, поначалу, наполовину влюбленность, наполовину дружба с этой девушкой, превращалась в нечто более серьезное. Он считал, что последние пять лет живет в сознании своей любви к Иде Высоцкой.
Полные романтического чувства письма, которые он ей в то время посылал в Англию, к сожалению, не сохранились. Но сохранились не отправленные. Вот одно из них, написанное весной 1910 года: «Моя родная Ида! Ведь ничего не изменилось от того, что я не трогал твоего имени в течение месяца? Ты знаешь, ты владеешь стольким во мне, что даже когда мне нужно было сообщить что-то важное некоторым близким людям, я не мог этого только потому, что ты во мне как-то странно требовала этого для себя…».
А дальше он делился с ней в письме полными поэзии зарисовками московского быта, пронизанными грустью от того, что рядом не было ее: «А тут в Москве произошло много сложного, чисто жизненного... Я сейчас вернулся от вас. Весь стол в розах, остроты и смех и темнота к концу – иллюминованное мороженое, как сказочные домики, плавающие во мраке мимо черно-синих пролетов в сад. А потом желтый зал с синими и голубыми платьями, и Зайкино (дружеское прозвище пианиста Исайи Добровейна – М.Г) переодевание, танец апашей, имитации и много номеров с капустника и Летучей мыши... Какая-то легенда, разыгранная лучами пламени в зеркалах, сваями мрака в окнах, твоими прелестными сестрами и Зайкой, и скучной пепельной пошлостью остальных..."
Действительно в доме Высоцких и в отсутствие Иды молодежь продолжала собираться, сидеть допоздна, вести бесконечные разговоры и слушать музыку. Подрастали младшие сестры Рашель и Ревекка, которых звали домашними прозвищами Решка и Бебе. Часто бывал уже упомянутый Исай Добровейн, «не только удивительный пианист, но неисчерпаемый выдумщик разнообразных музыкальных затей, он мог по заказу экспромтом сыграть хоть целый хорал в стиле Баха на тему "Чижика-пыжика" и не знал формальных трудностей».
Философские разговоры затевал кузен Иды, остроумный и светский Александр Гавронский. Между прочим, его старший брат Дмитрий учился в Марбурге и считался ближайшим учеником профессора Германа Когена, ставшего позднее знаковой фигурой для Пастернака. Их рассказы о нем сыграли свою роль в его решении поехать для обучения в Марбург. Мать их, Мария Васильевна, также была патриоткой философской школы и участвовала в событиях марбургской жизни. Слушал лекции в Марбурге и Александр Гавронский, но «лишенный серьезных интересов, ездил по Европе без особых намерений. Он был начитан и еще больше знал понаслышке». Его черты можно узнать в образе Шютца в пастернаковских "Трех главах из повести". Двоюродными братьями Гавронских и Высоцких были Михаил и Абрам Гоцы, учредители партии эсэров.
Тем временем, осенью 1910 года в Москву ненадолго приезжает Ида Высоцкая. И Борис сразу же бросается взахлеб писать о ней своему другу поэту и критику Сергею Дурылину, которого пригласили заниматься с нею русской лирикой. Сохранилось начало неотправленного письма Пастернака к нему, датируемого серединой ноября, когда Дурылин готовил доклад на тему "Пирогов и будущее воспитание и обучение", который был прочитан им 27 ноября на общемосковском заседании Общества русских врачей имени Пирогова.
"Вы теперь, вероятно, заняты, Сережа; я даже с некоторой робостью пишу вам, вы верно готовитесь к выступлению в Пироговском обществе, а я вот надоедаю. Но мне нужно вам что-то сказать. Может быть вы (как и я в свое время) случайно во время беседы столкнетесь, ну как бы вам сказать наименее притязательно, ну, с такой серьезной, длительной, выдержанной незаурядностью в Иде, с какой-то безупречной самобытностью и такой, которая дремлет в ней, потому что она глубока; и, правда, иногда мне казалось, что это изначальное, глубоко, глубоко от рождения вогнано в ее жизнь и вот, слой за слоем поднимаются ее дни..."
Вновь они встречаются весной 1911, когда она приехала из Англии на летние каникулы. 8 мая Борис Пастернак встречал Иду вместе с ее матерью Анной Борисовной Высоцкой в Москве на Брестском вокзале. Высоцкие проводили лето на даче в отдаленной части Сокольников. Пастернак навещал их, и вместе с Идой они бродили по парку. Отголосок этих «напряженно невеселых прогулок» исследователи усматривают в пастернаковской "Повести": "Они то брались за руки, то растерянно их опускали. Временами их оставляла уверенность в собственном голосе... По временам она становилась легче и прозрачнее лепестка тюльпана, в нем же открывался грудной жар лампового стекла. Тогда она видела, как он борется с горячей, коптящею тягой, чтобы ее не притянуло..."
Биограф Пастернака пишет: «Красивая белокурая девушка с прекрасным цветом лица слушала его монологи, ничем не проявляя своего собственного отношения. Она снова собиралась за границу, на этот раз с сестрой Леной. Договаривались писать друг другу, посылать книги, но предполагаемая разлука казалась почти облегчением». Когда 2 сентября сестры уезжали учиться, Пастернак провожал их. Младшая, Лена, относилась к нему с более живым сочувствием и, вероятно, большим интересом и пониманием, чем Ида. Из Вены они послали 4 сентября телеграмму и это была первая почта, полученная по новому адресу ставшего жить самостоятельно от родителей юноши (Волхонка, 14, кв. 9).
К весне 1912 года переписка Бориса Пастернака с Идой Высоцкой стала терять свое прежнее живое значение и одухотворенность. Ида становилась для юноши чем-то далеким и призрачным, "этой тишиной, в которой перестаешь верить в то, что были когда-то весенние школьные дни, - ею довершается все, - писал Пастернак в неотправленном ей письме. - Боже мой, - все становится темнее и неподвижнее вокруг меня - одну за другою я растерял все свои черты, - теперь и ты кажется поставила на мне крест... Ты давно уже перестала отсутствовать и ведешь тот вид наполовину отвлеченного существования (на бумаге письма или в названии местности) - который ничего не знает о жизни".
Назревало, становилось неизбежным решительное объяснение между ними. Решающим в истории отношений Иды и Бориса становится старинный немецкий город Марбург. В апреле 1912 года мать будущего поэта с тревогой наблюдавшей за мучительными метаниями сына, который никак не мог определиться в выборе своего жизненного пути, дает ему «сбереженные на хозяйстве» 200 рублей, для поездки в Германию и в Италию, и прежде всего, в университетский город Марбург, центр тогдашней философской мысли. На эти сравнительно небольшие деньги 23 –х летний Борис Пастернак 21 апреля (4 мая) уезжает из Москвы продолжать учебу в этот город, где в течение летнего семестра занимается у профессора Германа Когена, главы марбургской неокантианской школы.
Именно здесь Пастернак мечтал погрузиться в философию и целиком отдаться неокантианской логике, но именно этот город напротив заставил его целиком погрузиться в несовместимую с логикой стихию поэзии. И решающим толчком к этому повороту, к этому новому погружению, захватившему его на всю жизнь, явилась разыгравшаяся здесь любовная драма
Марбургская история
25 апреля (8 мая) 1912 года Борис Пастернак поездом через Берлин прибыл в Марбург. И все увиденное сразу ошеломило его. В старинном университетском городе, в его средневековых улочках присутствовала какая-то особая романтическая атмосфера прошлого. «Я стоял, заломя голову и задыхаясь.- вспоминает он в «Охранной грамоте» - Надо мной высился головокружительный откос, на котором тремя ярусами стояли каменные макеты университета, ратуши и восьмиугольного замка. С десятого шага я стал понимать, где я нахожусь. Я вспомнил, что связь с остальным миром забыл в вагоне…» С первых же минут пребывания им овладевает магия этого необычного города, в котором время как бы остановилось. «Если бы это был только город! - продолжает он далее вспоминать в «Охранной грамоте» - А то это какая-то средневековая сказка. Если бы только профессора! А то иногда среди лекции приоткрывается грозовое готическое окно, напряжение сотни домов заполняет почерневший зал, и оттуда с гор глядит великая Укоризна. Если бы тут были только профессора! А то тут и Бог еще». В одном из писем на родину Пастернак в подобных же тонах описывал полюбившийся ему город: «Это какое-то глухое напряжение архаического. И это напряжение создает все: сумерки, душистость садов, опрятное безлюдье полдня, туманные вечера. История становится здесь землею».
В Марбурге даже самый дешевый номер в гостинице оказался ему не по карману. В тот же день Пастернак снимает комнату в трехэтажном доме «на краю города» недалеко от реки Лан у обедневшей вдовы марбургского ветеринарного чиновника по фамилии Орт, по адресу Гиссельбергштрассе 15. Как пишет он все в той же «Охранной грамоте»: «Дом стоял в ряду последних по Гессенской дороге… .Это старая дорога…, проходящая мимо в горы, в лесах которой охотились местные рыцари». Студент был доволен снятой квартирой: «Я живу наполовину в лесу и в поле»; «нет карет или повозок»; «по вечерам ноги в росе, ночью ревут лягушки, на опушке я видел зайца», а еще – «множество белок» и «встретил оленя, живого дикого оленя в лесу». С балкона Пастернак видел деревню, где спозаранку брели стада овец. Далее сельский пейзаж постепенно сменялся городским. Вечерами поэт-философ видел, как на горе «по-оперному» светится огнями Марбург, а недалеко от дома, «подминая под себя кусты», медленно несет свои воды тихий Лан, в «темных водах которого отражаются ночные гроздья звезд и огни мчащихся через город поездов». По воспоминаниям поэта, в его маленькую комнату постоянно доносились звуки поездов… .
Окунувшись в университетскую атмосферу, Пастернак записался на курсы трех преподавателей, представлявших Марбургскую неокантиантскую школу, – «Логику» Наторпа, «Этику» Когена и «Историю новой философии» Гартмана.
Для него наступал момент показать свою профессиональную пригодность. Он стал готовиться к выступлениям в университетских семинарах. Но, напряженно занимаясь, Пастернак неожиданно узнает, что сестры Высоцкие проездом из Бельгии в Берлин, где в это время находились их родители, собираются заехать в Марбург, чтобы навестить его. 8 июня (по н.с.) он сообщает матери: "Сейчас скажу вам страшный секрет!!! Ида и Лена приедут ко мне на днях погостить. Что-то с занятиями будет?!" Еще месяц назад мать передавала ему свой разговор с Ребеккой Высоцкой в Москве: "Вчера Бебе мне говорила, что Ида очень на тебя сердится за твое молчание; я ее спросила: "а Ида разве пишет?" Нет! "Ну, значит, они друг на друга сердятся - и пусть себе, впрочем, я об этом ничего ровно не знаю". Я знаю, Борюша, ты непременно сейчас на меня рассердишься, но против природы не пойдешь! Твое теперешнее состояние - отсутствие ласки и привязанности (в лучшем смысле). Ты не хочешь в этом сознаться и страдаешь, и даже твоей науке оно страшно мешает. Все твои колебания, сомнения, анализы, неверие в свои силы - все происходит от вышеназванной причины".
Объяснение с Идой назревало давно. Бориса тяготило привычно покровительственное отношение Высоцких, их оценки и мнения. Через четыре года он вспоминал об этом: "Я очень жалею также о том, что лучшие годы свои провел в Чудовском. Между прочим, там я свыкся с мыслью, что: "Никто лучше не мог бы писать об искусстве, чем Боря, но для художника требуется еще что-то особое, чего у меня нет..." - это правда - тем особым, что требовалось тогда, - было счастье быть только отдаленным знакомым Высоцких, которым я не обладал".
В сходном настроении, вероятно, он писал и Иде, потому что среди неотправленных писем есть несколько обращенных к ней страниц, содержащих подобные объяснения: "Неужели ни одно из моих посещений, писем и обращений не дошло до тебя? Я не знаю, надо ли рассказывать о том, что легло когда-то в воображении, повлекши за собой новые слои, прикрывшие его как плотно сшитые страницы; я не знаю, можно ли вспоминать; не лежит ли в этом какая-то неправда, что-то вроде сознательного суеверия... Не стало ли это ремеслом, наконец: обмирать в этой чуткости". Далее он писал о том, что пора довериться реальности, которая лишена "этой страшной опасности: притязательного ожидания оценки". И, наконец: "Отчего мы бережемся того, что мы, может быть, ложно назвали миром взрослых, и зачем мы так ищем помощи других, чтобы приковать себя к какой-то загадке, тоже ложно обозначенной нами как "детство".
Таким образом, так же, как в вопросе о выборе жизненного пути, в данном случае в связи с его сомнениями относительно необходимости занятий философией, в вопросе чувств, его ощущение реального тоже со всей определенностью потребовало освобождения «от романтической неопределенности и надуманных ситуаций неразделенной любви». Вопрос о том, что Ида уже не может оставаться для него чем-то прежним, то есть "другом детства в тончайшем пеньюаре", висел в воздухе, и ее приезд должен был ответить на него и решить их дальнейшую судьбу.
Любопытно, что еще до их приезда в Марбург, 31 мая, сестра Иды Лена Высоцкая отправляет ему записку из Версаля, где сестры задержались на несколько дней. Судя по ее содержанию, можно сделать некоторые умозаключения об ее отношении к Пастернаку. Она писала: "Дорогой мой Боря. Спасибо тебе за письмо, я так боялась его. Но сознаюсь, будь оно и менее хорошим, я бы все-таки приехала; мне ужасно хочется тебя увидеть. То, что ты пишешь про Идин приезд, меня страшно удивило; так писать жестоко. Но это недоразумение объяснится, когда мы приедем. Ида хочет остаться только несколько часов, чтобы с тобой поговорить. У нас в Париже не все готово, и мы раньше 10 дней выехать не можем. Ида опять потеряла твой адрес, и я послала тебе телеграмму Poste restante. Всего, всего хорошего, мой дорогой, спасибо за ожидание. Твоя Лена".
Можно говорить в связи с этим о каком-то вмешательстве судьбы. Борисом Пастернаком был сделан явно не тот выбор. Весьма вероятно, что он возбудил бы гораздо более пылкие ответные чувства, если бы полюбил не Иду, а ее сестру. Но пробудил ли бы в нем поэта такой счастливый исход, или поэта, все-таки рождает драма и страдание? Переживая чувство необыкновенного волнения, он готовится к решительному объяснению с любимой девушкой.
Тем временем его занятия философией в Марбургском университете идут успешно. Во время занятий на семинаре у профессора Когена, Пастернак сразу же обращает на себя его внимание своей эрудицией и незаурядными способностями. В письме к отцу от 9 июня Пастернак пишет: «Теперь я живо вознагражден. Второй раз он сказал мне: «Aber Sie machen doch das alles sehr gut gut, seher schцn» (Но вы же делаете все хорошо, прекрасно). Он сказал, что хотел бы меня очень видеть у себя. Он, наверное, скоро пригласит меня к себе на дом». Надо сказать, что такое приглашение на квартиру к Когену означало неформальное предложение остаться по окончании обучения в качестве доцента на философском факультете. Он намеревался предложить Пастернаку остаться в Германии для получения докторской степени. Карьера философа, казалось, складывалась как нельзя более удачно. Однако и этому выбору не суждено было осуществиться. Приглашение на званый обед у Когена действительно последовало, но позднее, 13 июля, однако, в этот роковой день Б.Пастернак был одержим уже совсем другими мыслями, далекими от кантианской логики. Он уедет в Бад-Кисинген, чтобы присутствовать на дне рождения Иды Высоцкой.
Сестры Высоцкие приехали в Марбург 12 июня и пробыли в нем пять дней, с 12–го по 16-е июня, остановившись, вероятно, в гостинице «Zum Ritter» («Рыцарской гостинице»). В эти несколько дней события видимо разворачивались с невероятной быстротой, уплотнившись до предела. Но в действительности не все события совпадают с тем, как это описано Пастернаком в его знаменитой повести «Охранная грамота». Согласно повести на 14 июня Пастернак был запиской от 13 числа приглашен к Когену, но не пошел к нему, объяснив ему лишь 15 июня причины отсутствия. 13 июня он будто бы уехал в Бад-Киссинген, где сестры Высоцкие отмечали день рождения Иды. На деле и день рождения Иды в Киссингене и празднество в честь профессора Когена в Марбурге произошли на месяц позднее, уже в июле. В "Охранной грамоте" эти две встречи с Идой, в Марбурге и Киссингене сведены автором в одну, «ради лаконизма и ясности пластически цельного восприятия». Поэтому «Объяснение с Идой, растянутое на несколько дней и несколько встреч, воспринимается как один момент».
Так или иначе, решительное объяснение, необходимость которого подразумевалась, но от которого инстинктивно никто не ждал ничего хорошего, все откладывалось. Пастернак отчаянно, до последнего оттягивал решительный момент. Только 16 июня, в день отъезда сестер, он, наконец, попросил Иду решить его судьбу. Будущий великий поэт предложил избраннице руку и сердце, но был «отвергнут».
Потом был отъезд сестер, проводы их на вокзал, отчаянный прыжок на подножку поезда на следующее утро, с бесцельной поездкой в Берлин вдогон отвергнутому чувству, одинокое возвращение в Марбург и рыдание в дешевой гостинице. Описание объяснения с Идой, последующие сцены, составляют, пожалуй самые яркие страницы "Охранной грамоты" и широко известны по стихотворению "Марбург", исполненному подлинного драматизма:
Я вздрагивал. Я загорался и гас.
Я трясся. Я сделал сейчас предложенье, –
Но поздно, я сдрейфил, и вот мне – отказ.
Как жаль ее слёз! Я святого блаженней.
Я вышел на площадь. Я мог быть сочтён
Вторично родившимся. Каждая малость
Жила и, не ставя меня ни во что,
В прощальном значеньи своём подымалась.
* * * * *
В тот день всю тебя, от гребенок до ног,
Как трагик в провинции драму Шекспирову,
Носил я с собою и знал назубок,
Шатался по городу и репетировал.
Когда я упал пред тобой, охватив
Туман этот, лед этот, эту поверхность
(Как ты хороша!)- этот вихрь духоты -
О чем ты? Опомнись! Пропало. Отвергнут.
«Слепая из Чудовского переулка»
Тоскливое чувство происшедшей с ним катастрофы, измены и даже предательства долго не отпускало молодого человека. После отъезда Иды он 18 июня послал своему другу Александру Штиху открытку с видом Марбургского замка, который она посетила, и переписанными двумя строфами стихотворения П.Верлена "О triste, triste etait mon lime". Вспоминая в "Охранной грамоте" о своем расставании с Идой в Берлине, он писал: "И какая-то хроматическая тоска кружила меня, подступая и отступая верленоподобными рефренами, вся в навязчиво возвращающихся "ах, когда бы" и "о если бы".
Позднее в одном из писем к отцу Борис Пастернак с необыкновенной страстностью и поражающей, когда читаешь это письмо, глубиной и искренностью самоанализа и поиска причин произошедшего разрыва, описал произошедшее между ним и Идой: «Я сказал уже, что есть превращения похуже. И вот они. В твоей семье, папа, могли, как угодно относиться к любви; эти неестественные уклоны пуризма любопытны и оригинальны, но миропорядка изменить они не могут, она существует на свете и существует так, как ей вольно существовать. Мне хочется рассказать тебе, как однажды в Марбурге со всей целостностью и властной простотой первого чувства пробудилось оно во мне, как сказалось оно до того подкупающе ясно, что вся природа этому сочувствовала и на это благословляла — здесь не было пошлых слов и признаний, и это было безотчетно, скоропостижно и лаконично, как здоровье и болезнь, как рождение и смерть. Мне хочется рассказать тебе и про то, как проворонил эту минуту (как известно, она в жизни уже больше не повторяется) глупый и незрелый инстинкт той, которая могла стать обладательницей не только личного счастья, но счастья всей живой природы в этот и в следующие часы, месяцы и, может быть, — годы: потому что в этом ведь только и заключается таинственная прелесть естественности, подавленной ложными человеческими привычками, развратом опытности и развратом морали: в том, что если эта естественность впервые, не опираясь на дозволенность, опрокидывает все и делает признание одним лишь прямым своим появлением, то она уступает нескольким сотням десятин сплошного садового и лесного лета, всей гуще окружающей жизни, способной иметь краску, тепло и вкус, звучность и запах. Принять такой бросок от этой июньской баллисты значит выйти замуж за леса, за города, за дни и ночи». И Пастернак подводил итог этой случившейся драмы: «Вот кем была искалечена навсегда моя способность любить».
О его огромном разочаровании в том, что он слишком долго был подвержен воздействию не всегда искренних взглядов и оценок, высказываемых в семье Высоцких, свидетельствуют и следующие строки из того же письма: Я очень жалею также о том, что лучшие годы свои провел в Чудовском. Между прочим, там я свыкся с мыслью, что: “Никто лучше не мог бы писать об искусстве, чем Боря, но для художника требуется еще что-то особое, чего у меня нет...” — Это правда — тем особым, что требовалось тогда, — было счастье быть только отдаленным знакомым Высоцких, которым я не обладал. Конечно, желчность этих строк можно объяснить обидой, которую пережил молодой человек, чувства которого отвергли, но было в них и другое.
Что, особенно покоробило и оскорбило Пастернака при ее отказе, это то, что она проводила параллель между его порывом, и банальными предложениями, сыпавшимися ей от сынков различных богатых нуворишей, уподобила его им. «И когда она, - писал он в том же письме, - отстраняя меня, привела на память “подобные” же случаи — предложения (!) плачущих Бродских, -манов, -бергов, -фельдов и прочих автомобилей, – она навеки оскорбила не меня только, но и себя и всю свою жизнь и все свое прошлое, эта отпетая слепая из Чудовского переулка».
В письме к своему другу А. Л. Штиху от 17 июля 1912 года из Марбурга Пастернак с обидой передавал дополнительные подробности этого рассказа Иды Высоцкой: как в утешение она, "рассказывая об одном человеке (как мне определить его - это безукоризненное ничтожество, один из космополитических бездельников богачей, с большим поясом на животе, с панамой, автомобилем и всенародными формами движений развитого животного, которые зовутся у этих людей "культурой"...), говоря однажды о том, как этот противный ей человек домогался ее руки - и заявил в автомобиле о том, что без дальних слов она должна стать его женой, рассказывая об этом, она употребила бесподобное выражение: "Потом он приходил ко мне, плакал, терялся... и мне так же точно (!) приходилось утешать его..." Ты понимаешь, Шура, это значит ее "мой бедный мальчик" - было уже неоднократно примененным средством в нужде... И я был тоже противным, далеким, домогающимся... Она так просто несчастна, - так несостоятельна в жизни - и так одарена; у нее так очевидно похищена та судьба, которую предполагает ее душа - она, словом, так несчастлива, что меня подмывало какой-то тоской, и мне хотелось пожелать ей счастья; - я тебе говорю, как сложен был Киссинген!"(Собр. соч. Т.5. С. 65).
И действительно, «отпетая слепая из Чудовского переулка», Ида Высоцкая, не сумела разглядеть в Борисе Пастернаке гения, а точнее, не решилась порвать с привычным кругом представлений девушки из состоятельной семьи и обменять свое прогнозируемое, давно отлаженное предприятие под названием брак по расчету, брак с человеком своего круга, на неведомое и рискованное будущее со странным, неординарным, экзальтированным, хотя, видимо, и нравившимся ей другом детства. Это вылилось в конце в концов в то, чего и следовало ожидать. Она выйдет замуж за человека своего круга.
Надо сказать, что, конечно же, Ида Высоцкая не хотела полностью порывать с Пастернаком. Она, несомненно, чувствовала его талантливость и продолжение знакомства с этим давним и неординарным другом гимназической юности для нее было немаловажно. По некоторым свидетельствам осенью 1913 г. она делала «безуспешные попытки восстановить отношения с бывшим поклонником». С этим связано посвященное ей стихотворение Б.Пастернака «Не поправить дня…». В дальнейшем Пастернак сохранил с ней только дружеские отношения.
«Вторично рожденный»
Итак, после 16 июня многое, если не все в его жизни переменилось! Но подлинное значение произошедшей драмы любви нельзя понять, если не понять ее высочайшего значения для становления Пастернака, как поэта. А оно, прежде всего в том, что эта драма безответной любви помогла ему, как никогда раньше, понять, постигнуть самого себя, свою лирическую природу. Пережив это очищающее, высокое страдание, Пастернак со всей ясностью и остротой осознал себя, свое «я», свое место в жизни, почувствовал, что он вечный лирик, не логик. Стихи рождались и раньше, но лишь теперь их «воздушная стихия» нахлынула так мощно, неодолимо и ей было невозможно противостоять. Всем его существом завладевает Поэзия.
Надо сказать, что уехал из Марбурга после пережитого стресса Пастернак не сразу. Некоторое время усиленные занятия подолжались, выступления в семинарах, рефераты у Когена и Наторпа после отъезда сестер Высоцких служили для него отвлекающим средством, своего рода наркотиком. Но их усыпляющее и обезболивающее действие внезапно прерывается желанием еще раз проверить и выяснить все до конца. Именно это заставляет Пастернака 13 июля поехать в Киссинген. На следующий день там праздновали рождение Иды Высоцкой. И именно эта поездка, лишь вскользь упоминаемая в "Охранной грамоте", и встреча с Когеном на следующий день по возвращении привели Пастернака к окончательному решению. "Я ехал 11 часов, писал он 3 июля Александру Штиху о поездке в Киссинген. - Поехал на один день, 1-го русск<ого> июля (13 июля по н.с. –М.Г.) - рождение Иды. Там Высоцкие, наши, Вишневский, Собинов etc. Но к чему это?» Влюбленный в Иду, Пастернак спрашивает в письме Александра Штиха: «Помнишь атмосферу вокруг Наташи Ростовой?» - и признается: «…это я нашел вокруг Жони (домашнее прозвище Жозефины – сестры Б.Пастернака – М.Г.) и Иды. Они серьезно обе дружны...».
Именно после возвращения из Киссингена он неожиданно для всех окружающих, для своего наставника профессора Когена и, возможно, для себя самого объявляет о своем решении прекратить занятия философией: «Я ставлю крест над философией» (17 июля). Философия уходит на второй план. Поэзия влияет на его судьбу всюду, даже в Марбурге. Она невидимо и навсегда притягивала… Жаркие дни в Марбург нестерпимы: «Здесь неделями стояли душные ослепительные дни» (19 июля), когда «стоит как вкопанный тихий, обезлюдевший вечер, - какое-то угнетенное безветрие листьев…». Не каждую ночь можно уснуть, тем более сидеть за философскими книгами и «дисциплинировать свое сознание». В это время лучше прийти к прохладному Лану и смотреть на город, повисший в фиолетовых гирляндах сумерек. Гремят ночные поезда. Душно и ночью. На речное масло Лана соскальзывает одна звезда, другая. Крупные звезды похожи на званный вечер. А Млечный Путь напоминает большое общество. Крепко пахнет цветущим табаком и левкоями».
Можно целиком согласиться с прекрасно выраженным в статье видением мятущегося в поисках выбора жизненного пути молодого Пастернака: «В Марбурге Пастернак, наверно, особо почувствовал «всерастворение» природы и человека. Ему везде мерещились стихи, и у него не было больше сил заниматься философией. Она неожиданно ушла на второй план, он понял, что его более влекут поэзия и литературная деятельность. Книги были собраны и готовы к сдаче в университетскую библиотеку. Его вдруг начала отталкивать замкнутая академическая среда, ее самоуверенная глухота. Философская школа тоже не привлекала. Получив свидетельство о сдаче зачетов, он не пошел к пригласившему его снова профессору Когену, а долго в раздумьях кружил по городу. Здесь он испытывал свое увлечение, философией, здесь стало отчетливее выкристаллизовываться его литературное призвание, здесь он пережил любовное увлечение и поражение».
«Мне хотелось бы все это рассказать тебе. – пишет он отцу о своих переживаниях и чувствах этих дней - Но сначала нужно научиться писать так о весне, чтобы иные схватывали грипп от такой страницы или приготовляли кувшин с водой под эти свежесорванные слова. А иначе об этом говорить бессмысленно».
Вскоре Пастернак уезжает из Марбурга в Италию и зимой 1913 г. возвращается в Москву, чтобы всецело отдаться лирической стихии поэзии. Его давний друг юности, поэт Сергей Николаевич Дурылин вводит Пастернака в круг московского символистского издательства «Мусагет». Начинающий поэт устанавливает связи с видными представителями символизма и футуризма, знакомится с Владимиром Маяковским, ставшим его близким другом. Александр Пастернак вспоминал, что осенью 1914 года брат познакомил Маяковского с Добровейном и они втроем ходили на вечера Высоцких, где Маяковский охотно читал, веселя и азартно эпатируя публику.
С этого времени, с этого перелома, хотя музыка, философия и религия не утратили для Пастернака своей важности, он понял, что истинное его предназначение – это поэзия, и летом 1913 г., после сдачи университетских экзаменов, завершает первую книгу стихов «Близнец в тучах» (1914), а через три года – вторую, «Поверх барьеров».
Эпилог
Окончательно все точки над «и» были поставлены и в отношениях Пастернака и Иды Высоцкой. В декабре 1913 г. к Новому году, Ида приехала в Москву. Увидев Иду, он вновь ощутил боль недавнего отказа. Пастернак повел Иду к своим новым друзьям – участникам кружка поэтов и музыкантов «Сердарда», собиравшимся у поэта, переводчика и искусствоведа Юлиана Анисимова. Но провожать ее домой пошел не он, а его друг Константин Г. Локс, который в своих позднейших воспоминаниях «весьма нелестно отозвался о ней и доме Высоцких в Чудовском переулке». Вскоре бывшая возлюбленная Пастернака опять уехала за границу и через год вышла замуж за банкира Фельдцера. Стихотворения "Зимняя ночь" и "Вокзал" со всей определенностью говорят нам о том, что после Марбурга у Пастернака не могло быть возврата к прежним надеждам и отношениям с Идой. Его первая любовь потерпела крушение, так и не перейдя в реальность. Она стала для него первым, несомненно, мучительным, опытом трагического переживания, но сделала его поэтом.