Повесть о превратностях судьбы, о странных переплетениях жизненных путей.
Они познакомились в очереди на приём к гинекологу. Одна хотела ребёнка, другая – нет. Катерина не любила это место. По ней уж лучше три раза к зубному сходить, чем один раз сюда. И уж тем более тут не до разговоров. Но всё же обмолвились несколькими словами, а потом оказались в одном автобусе. Разговорились.
Попутчицу звали Таней. Это была её первая беременность, и доктор правильно сделала, предложив хорошенько подумать ещё, прежде чем решиться на этот отчаянный шаг.
– А я вот хочу родить, но не получается, – печально выдохнула Катя.
– Так это ты, что ль, парашютистка?
– Откуда известно?
– Врачиха сказала.
– Не парашютистка я. Дура! Всего-то меня хватило на три прыжка, чтобы испортить позвоночник да испытать сильнейшее потрясение в жизни. Человеческое тело ломается с таким же хрустом, как дерево. И я, веришь ли, далеко была, а слышно как будто рядом.
– И что тебя туда понесло?
– Влюбилась.
– Так вы теперь вместе?
– Вовсе нет. Я больше там не появлялась, и любовь рассеялась как дым. Потом вышла замуж за нашего комсомольского вожака. Хороший парень был после армии, а потом его завербовали спецслужбы. Теперь я его почти не вижу, а если вижу, то не узнаю всё больше. Для него это оказалось испытанием медными трубами.
– Так зачем тебе в таком положении ребёнок?
– Очень хочу, независимо от того, как сложится наша совместная жизнь.
– А мой кобель, – вздохнула Таня. – Какой уж тут ребёнок?
– Ну тогда мой котяра, – хмыкнула Катя. – Его даже собственная бабушка так зовёт.
– Ничего себе! – Таня присвистнула. – А знаешь? Мне говорили про одну бабку, которая гулящих мужиков в семью возвращает. Не махнуть ли нам к ней?
– От судьбы не уйдёшь! И такие вещи даром не проходят.
Их автобус остановился в новом микрорайоне, и они обе выкатились из него.
– Вот видишь, мы даже живём рядом, – сказала Татьяна. – Ну поехали, Кать!
Это не так уж далеко. На автобусе от Мытищ. Если бы всё наладилось, я бы родила. – Так Татьяна уговорила Катерину ехать.
Апрель выдался тёплый. Солнечным субботним утром они отправились за город. По дороге от электрички до автобуса увязли в придорожной грязи, пропуская громыхающие грузовики.
Вот и автостоянка. Кроме них там оказалась группа туристов, поджидающая свой автобус. Они весело болтали, жевали, смеялись, бросали обёртки съестного себе под ноги. Урны там не было.
Откуда-то на площади появилась аристократичной внешности женщина, привлёкшая всеобщее внимание. Одета она была во всё чёрное: жакет и перчатки, хорошей ткани юбку и чёрную же шляпку, очень элегантную. Шею обрамлял светло-сиреневый шарфик.
Дама проследовала мимо путешественниц, мимо группы туристов, которые уже начали загружаться в автобус, достала из сумочки ослепительно-белый платочек. Затем она с достоинством, которому ещё надо бы поучиться, подняла один из пакетиков и собрала в него с помощью своего платочка все раскиданные бумажки.
И хотя Татьяна с Катериной ничего не бросали, чувство стыда охватило их. В автобусе тоже не было человека, который бы в тихом смирении не смотрел на это из окон. Автобус с туристами уехал, дама куда-то исчезла, а девушки стояли притихшие, как напроказившие школяры.
– Да… можно сто раз твердить о том, что такое хорошо и что такое плохо. А можно вот так, даже не глядя в нашу сторону, преподать урок.
– Наверно, все, кто здесь был, запомнят это навсегда!
Когда они наконец добрались до означенной деревни, был уже полдень. Пахло оттаявшей землёй, навозом и соляркой. Стволы сосен казались оранжевыми. Синички выводили свои «тиу-тиу-тинь». На обтаявших пригорках красовались первые цветы мать-и-мачехи.
Найдя в ложбинке снег, девчата отчистили обувь. Спросить о доме знахарки было не у кого, и они пошли наугад. Ноги принесли их именно к тому дому, и сама хозяйка вышла навстречу. Таня вспомнила, что не знает её имени, и хотела познакомиться. Но старушка процитировала:
– «Что в имени тебе моём?» – улыбаясь, добавила: – А вас зовут Татьяна и Катерина.
Девушки вытаращили глаза.
Первой она пригласила в дом Таню. И прежде чем закрыть за собой дверь, повернулась и посмотрела на Катю с прищуром. Глаза те были тёмные, пронзительные, и что-то знакомое показалось в её осанке. Оставшись на улице, Катя поняла, что очень хочет пить. Озноб колотил её, зубы клацали. Она вспомнила, что на подходе к дому был колодец.
Скрипя воротом, старик поднимал бадью с водой, и она спросила, можно ли пить эту воду?
– Не можно, нужно! – был его ответ.
Вода оказалась очень вкусной, и, напившись, она села у калитки на скамейку.
Мужчина оглядел её с ног до головы, покачал своей седой бородой и, что-то бормоча, пошёл восвояси, расплёскивая воду из ведра и опираясь на суковатую палку.
Вскоре, бледная как мел, вышла Татьяна с маленьким свёртком в руках.
– Иди, тебя зовут.
«Ну зачем я сюда приехала?» – с тоской подумала Катя, и, кажется, это были её последние думы, потому что сознание остановилось.
Ощутила она себя уже, сидя в доме на лавке за добротным дубовым столом ручной работы. Перед ней была та самая дама – с автостоянки. Только была она в тёмно-синем платке и в такой же сатиновой блузе с мелкими рюшами по стоячему воротничку и на манжетах. Это была портняжная работа высшего пилотажа!
– А я вижу, ты знаешь толк в шитье, – и дальше без перехода: – Так, вот тебе крынка, – и она стукнула по днищу ножницами. Крынка треснула, да так, что маленький кусочек керамики выкрошился и образовалась дырка. – Вот ещё холстинка и верёвочка. Через недельку потеплеет и вылезут первые лягушки. Поймаешь в оттаявшем болотце пару лягушек, посадишь в крынку, накроешь холстинкой и крепко обмотаешь этой верёвкой. Потом найдёшь на опушке леса большой муравейник и поставишь крынку прямо в центр. После этого сразу уходи и не оглядывайся. Тебя будут звать, ты будешь слышать крики и стоны, но не смей оборачиваться назад!
А до этого каждый день на ночь читай вот эту молитовку, – протянула она Кате, скрученный в трубочку, листочек. – Аркашка твой никуда не денется!
«А я ведь ей ничего не говорила», – подумала Катя. В голове её зашумело, и перед глазами поплыли страшные картины. Она увидела и почувствовала все муки этих несчастных лягушек, заживо съедаемых муравьями, лезущими везде, где только можно пролезть. Ужас безысходности, жуткая боль, страх и понимание того, что смерть придёт не сразу, парализовали её. И всё же она прохрипела:
– Нет! Никакой Аркашка, никто не стоит таких жертв!
Вероятно, она потеряла сознание, потому что очнулась, лёжа на лавке. Старушка, склонившись над ней, омывала Танино лицо холодной водой. Волосы тоже были мокрыми. Голос её уже не был суровым. Очень ласково она сказала:
– Ну испей, испей водицы-то. Колодец у нас знаменитый!
С каждым глотком боль отступала, дышать Кате становилось легче. Потом женщина открыла буфет, чтобы из бутыли тёмного стекла налить ей в рюмку.
Пить Катя отказалась. Тогда она налила и себе. Они молча выпили. Вино оказалось необыкновенным…
Прощаясь на крыльце, Катя хотела спросить о стоимости визита, но женщина её опередила, сказав, что крынка та цела-целёхонька и не стоит об этом думать. А вот путь Катерине предстоит долгий и трудный. Мало друзей будет, да много недругов, но не врагов. Не скоро она придёт к тому, что обещано.
А она, Катя, почему-то не знала или не помнила, что ей обещано. Взглянув в лицо прорицательницы, опять удивилась переменам: фиолетовый шарф упал на плечи, седые пряди были собраны в пучок, а её фиалково-синие глаза светились добротой в лучах заходящего солнца. И была она красива необычайно!
– Ну с Богом! – сказала та на прощание, как если бы мать провожала Катерину.
Татьяна ждала за калиткой на лавочке:
– Бежим скорей, а то опоздаем на последний автобус. День-то как быстро пролетел!
До самой Москвы молчали. Каждая думала о своём, и молчание это не было тягостным. Только в метро Таня спросила:
– А тебе-то она дала что-нибудь?
– Хороший урок на всю оставшуюся жизнь, – ответила Катя.
А в голове пульсировал вопрос, который никак не удавалось сформулировать окончательно. В памяти вертелось что-то очень далёкое, но как-то связанное с сегодняшним событием. Потом она спросила:
– А какого цвета были у неё глаза?
– Чёрные, – ответила Таня.
Дома, уже ложась спать, Катя всё вспоминала этот визит. В голове выстраивался разговор с той женщиной, которого вроде бы и не было. Муж снова не пришёл ночевать, но ей это было почему-то абсолютно безразлично.
Через полгода они с Таней снова встретились в клинике. Она ждала дочку, а Катя – сына. После этого их пути разошлись надолго.
Катя разводилась, переезжала в другой район. Мужа попёрли оттуда, куда взяли, и он в сердцах пожелал, чтобы они с сыном сдохли с голоду. Где-то работал, скрывался от алиментов. И она вычеркнула его из новой жизни.
Они выжили. Растить одной ребёнка не просто, а уж сына тем более. Много работала, они путешествовали, ездили на велосипедах, строили авиамодели.
А узнав, что мама ещё и рисует, сын увлёкся живописью. Он был уже старшеклассником, и по выходным она строчила ему модные джинсы на старой зингеровской машинке. В общем, жизнь.
Однажды очень ярко всплыла в памяти та встреча со старушкой-судьбой (так она её окрестила). «Где, где раньше я видела эти лучистые глаза?»
И вспомнила: раннее детство, их с братом отправляют летом к бабушке, в солнечную Мордовию – так её отец всегда называл. Долгие сборы, хлопоты; дядя, с которым они едут, чуть не отстаёт от поезда, но судьба милостива, и вот, как бы то ни было, они у бабушки.
Их все тискают, чмокают, гладят по кудрявым головам, и хочется скорей сбежать на улицу. Но перед этим они с братом получают строгий наказ: «Не ходить на машинотракторную станцию и не приближаться к сумасшедшей Любе с козой». После этого следует описание всех несчастий, которые с ними могут приключиться, если…
Наконец они на улице, за воротами. Поводят носами и сразу определяют, в какой стороне находится эта запретная станция. Естественно, тут же направляются туда. По дороге им встречается странная для тех мест женщина с козой. Они смотрят с ней друг на друга, склонив головы на бок, и улыбаются. Коза подходит к Кате сзади и носом подталкивает к женщине.
– Я Люба, а она Катька.
– Я Катя, а он… – Но брат уже был далеко.
– Ты будешь Катериной, чтобы вы с козой не запутались.
Взявшись за руки, они идут по пыльной улице: Люба – с одной стороны, коза – с другой. Катерина рассказывает Любе о том, что знает, а она с радостью подхватывает какие-то истории, которые ей тоже знакомы. Потом они заходят в крохотный домик в одну комнату с высоким порогом, обитый изнутри светлой щепой. От этого там было светло, даже солнечно, несмотря на единственное маленькое оконце.
Люба тут же принялась шить Катерине куклу из цветных тряпочек. И это была первая кукла, с которой ей хотелось быть. До этого она дружила только со своими плюшевыми зверушками: Лисонькой, подаренной дядей-художником, Бледным Зайчиком, доставшимся от маминого детства, да Медведем, который был ещё старше.
Коза Катя демонстрировала свою ловкость, запросто залезая по лестнице на белёную русскую печь, занимающую почти половину комнаты. Ещё там были две широченные лавки вдоль стен, одна из которых горбилась горкой постельного белья ярких расцветок. Постельное бельё там все шили из красных тканей с яркими рисунками. У другой лавки, возле окошка, стоял шаткий стол из потемневших досок да висела сбоку деревянная полка с посудой. Одежда хранилась в зелёном сундуке с медными углами. В Троицке почти все так жили.
Потом они отправились гулять и забрали братца, перемазанного мазутом. Люба и Катя провожали их до самого дома бабушки.
Так дни Катерины и брата проходили интересно и насыщенно. Оказалось, что Люба была балериной в Ленинграде, а здесь очутилась «волею судьбы». Катя не знала, что это такое, но из рассказов Любы на всю жизнь полюбила балет и танец вообще. Как она красиво танцевала! И Катерина пыталась что-то изобразить. Вот только на пальчиках стоять ей категорически запрещалось. Оказывается, для этого нужны специальные «тапочки».
Теперь каждое утро она вставала чуть свет, прибавляла звук картонной тарелки-громкоговорителя, кои не у всех ещё были, и под музыку производственной гимнастики преподавателя Гордеева танцевала то, что показывала ей Люба. Другой музыки там не было.
Никакие уговоры бабушки на неё не действовали. И всё, о чём она дома говорила, было связано с Любой, танцем и козой. В конце концов с этим все смирились. Иногда бабушка давала с собой пирогов и крынку киселя или молока.
Что и говорить, Катерина очень полюбила Любу и Катю-козу, хоть она и зажевала ей как-то подол платья.
К концу лета они с Любой уже танцевали вместе, взявшись за руки. Коза была их непременным зрителем. Она бесстрастно смотрела на происходящее и что-то жевала.
Синие лучистые глаза Любы смеялись, источая доброту. Это было счастье!
Лето подходило к концу. Однажды, придя к Любе, Катерина сказала, что их скоро увозят.
– Я знаю, – прозвучало в ответ.
Вид у Любы был «не как всегда». Покрасневшие глаза и нос выдавали, что она плакала. Катерина тоже заревела, прося Любу поехать с ними. Но та лишь покачала головой. Тогда впервые она увидела эту женщину как-то по-другому: оказалось, что она уже немолода, просто очень худенькая. «Странно, – подумала Катерина, – вчера она казалась мне совсем другой».
– Наш возраст зависит от состояния души, – ответила на её невысказанное суждение Люба. – Когда-нибудь мы ещё встретимся в памяти твоей. Ты помогла мне. Теперь помни, что я тебе ещё приду на помощь, как только обо мне подумаешь. Прощай, девочка моя. Пусть будет твой путь светлым!
Они обнялись. Потом Люба отстранилась, разглядывая девочку. При этом глаза из синих становились чёрными, а на лице проступили морщины.
– Вот где я это уже видела! Вспомнила, вспомнила всё…
Прохожие странно поглядывали на Катерину – наверно, бормотала вслух. И тут нос к носу она столкнулась с Таней, вид у которой был такой, что сразу поняла: что-то случилось. Ввалившиеся глаза, осунувшееся лицо. А в остальном она мало изменилась.
– Катя! Ты, что ль? – воскликнула Татьяна.
– Собственной персоной. Что с тобой?
– У тебя время есть?
– ???
– Мне надо кому-то всё рассказать, не то умру, наверно!
Дамы зашли в кафешку, совсем недавно бывшую рабочей столовой и ещё не успевшую похорошеть. Сели в дальний уголок, заказали пирожки с капустой и чай. Хорошего кофе там не было, а растворяку пить не хотелось.
Татьяна начала свой рассказ, словно они только вчера расстались.
– Помнишь нашу поездку к той старухе-знахарке?
– Она тебе сделала что-то плохое?
– Нет, наверно. Просто на прощанье тогда сказала: «Что одна старуха даст, то другая может отнять…»
– Не томи, что всё это значит?
– В общем, с Лёшкой моим долго мы не прожили. Он, как и его мать, пошёл работать в милицию. Только Клавдия была душой общества – к ней и днём и ночью люди шли со своими проблемами. Она же до пенсии фельдшером на скорой работала, и её половина посёлка знала. Лёшка же оказался не в мать. Как ментом сделался, так на людей стал смотреть свысока.
Помню, однажды в снегопад, идём мы к Клавдюхе, дочку забирать, а навстречу женщина пожилая с двумя сумками по узенькой тропке еле тащится. Лёшка шёл впереди, я следом. Увидев её, я в сугроб сошла, а этот прёт, хоть бы хрен! Ну она оступилась, да так навзничь и бухнулась в рыхлый снег вместе с сумками. Я бросилась её поднимать, сумки на стёжку поставила… А он, оглянувшись в пол-оборота, процедил сквозь зубы: «Тебе, что, заняться больше нечем?» Я, Кать, обомлела: «Да, как же я с такой сволочью прожила?» – женщина-то оказалась совсем старушкой.
Подняла я её, а она и говорит: «Брось его, пока дочь твоя такой же не стала. А он человек пропащий теперь!» И откуда она про дочь узнала? Только пошла наша жизнь наперекосяк. Дочка стала часто болеть. Я забросила институт. Лёшку перевели на работу с торговлей. Что тут началось?.. Даже вспоминать тошно. Эти стервы расфуфыренные, крепко пахнущие дорогим парфюмом, стали аж домой к нам приходить. Сидеть-то никому не хочется! А у меня почти вся зарплата уходила на уплату нашей кооперативной квартиры да детский сад. Он перестал давать деньги. Добиться повышения на работе после ухода из института мне было совсем уж нереально.
– О, это всё мне знакомо…
– В общем, развелись мы, разъехались. На прощание Клавдия высказалась, что я гнилая интеллигенция, не знающая ни праздников, ни радости.
– И это как под копирку. А дальше – его выгнали с работы?
– Хуже. Его на чём-то там подставили, и он сел. Клавдия приходила ко мне просить, чтобы я от алиментов отказалась, которых и так ещё не было, чтобы его не в самое худшее место заслали.
– И ты, конечно же, пошла ей навстречу…
– У тебя, что, так же было?
– Нет, но во многом странно похоже, – грустно молвила Катерина.
– Через много лет я как-то встретила Клавдию в метро: старая, оборванная, несчастная… Я подошла, поздоровалась. Она меня не сразу узнала. Узнав, заплакала. Я проводила её до дома. Она уже давно не работала. Лёшка жил где-то на Севере, ей материально не помогал. Как выяснилось позже, это она ему со своей пенсии отсылала то спортивный костюм, то куртку, купленную недорого на рынке. Мы с дочерью стали навещать её. Я тогда уже неплохо зарабатывала.
– Институт-то закончила?
– К тому времени уже два. Работала с утра до ночи. По праздникам мы приезжали к Клавдии, нагруженные подарками и всякой вкуснятиной. Она пекла отменные пироги и дочку мою научила. О многом говорили, но о Лёшке старались не упоминать.
Как-то раз приехали, а он там. Знаешь, это был совсем другой человек. Волосы стали чёрные с сединой, хотя раньше-то был русый; глаза впалые, да из карих сделались совсем чёрными. Разговаривал с каким-то блатным жаргоном. В общем, поспешили мы скорей оттуда уйти. Дочка удивилась, как я могла с таким человеком сойтись? Оказывается, люди могут очень измениться!
А через месяц позвонила Клавдия с просьбой заехать, пока его дома не будет. По приезде она подвела меня к шкафу и достала оттуда узелок, где были собраны новые вещи. В кармане кофты, заколотом булавкой, лежали деньги. «В этом меня похоронишь, деньги ему не отдавай, пропьёт. И не говори, что они есть. В похоронном бюро работает Володя. Подойдёшь к нему, он всё организует. Ты ведь не хоронила никого?» – «Нет ещё», – сказала я. «Вот телефон Лёшкиного одноклассника, Александра. Он батюшкой в нашем храме. Я крещёная», – говорить ей было почему-то трудно. Иногда покашливала.
Я предложила нагреть чаю и пошла вымыть руки в ванную. Там был напрочь сломан кран. Горячей воды в доме не было вообще. Я поняла, что тут творилось. Выйдя из ванной, прижала к себе Клавдию и погладила по седой голове. Она горько плакала. Через некоторое время я уехала домой.
А ещё через неделю позвонил Лёшка, сказав, что мать, кажется, умирает и просил приехать. Приезжаю. Клавдия, видимо, в коме – хрипло дышит, ни на что не реагирует, глаза закрыты. Пахнет мочой. В квартире холод собачий. Пол весь затоптан грязными следами. «Надо срочно скорую!» – «Не сметь! Я сам. Перестели ей постель сначала», – был его страшный ответ. Перестилаю Клавдии постель. Ноги леденющие.
Переодеваю её в чистую рубашку, чувствую, что грудная клетка огнём горит. Когда закончила с Клавдией, берусь за телефон, а шнур обрезан. И встречаюсь с таким страшным взглядом, словно это не Лёшка, а сам сатана. После этого он выпроваживает меня из квартиры, говоря, что, если пикну кому, убьёт!
Утром раздался звонок, и я уже предчувствовала, что будет сказано. Он просил меня помочь похоронить мать. Что меня натолкнуло на эти действия, не знаю, но беру с собой полный комплект чистой одежды, шампунь, резиновые перчатки (помня ту грязь и отсутствие горячей воды), деньги, что есть в доме.
Приезжаю. У подъезда полно ментов. «Вы Таня?» – «Да», – холодея, отвечаю я. «Алёша совсем голову потерял от горя, помогите там ему. Он сказал, что кроме вас никого не пустит к ней… Мы же работали вместе. Да и в морг бы надо… Хотя люди мы свои, протокол напишем. Вы уж там помогите! Вот телефон, звоните, если что…» Подхожу к двери, слышны его рыдания. Открывает. Впускает. Глаза тут же становятся сухими. «Обмой и обряди мать». – «Я же не умею, надо в морг». – «Делай, что говорю». – «Ну позови хоть соседку, пусть подскажет». – «Сама сообразишь, если помнишь, что я тебе говорил».
Слёзы ручьём текли из Таниных глаз, руки дрожали. Она закурила и продолжила:
– Подхожу к шкафу, а там ни узелка, ни денег. Понимаю, что сама Клавдия руководила моими действиями сегодня. Вынимаю из своего саквояжа одежду, надеваю перчатки, набираю в таз ледяную воду. Начинаю раздевать Клавдию. Вдруг вижу на бедре у неё свежий разрез, сантиметров семь в длину, зашитый через край кручёными белыми нитками – теми, что попались мне вчера на глаза на подоконнике. «Что это?» – спрашиваю. «Упала вчера, пришлось скорую вызывать… Делай, что просил, и заткнись. Подумай лучше о дочери».
Вытерев слёзы, Таня, дрожа, продолжила рассказ:
– Обмыла я Клавдию, обрядила в последний путь, причесала её белые волосы. Лежит она – снова красавица, хоть и не молода уже. Потом какие-то пьяные мужики принесли гроб, и мы все вместе на простыне перенесли её туда. От соседей дозвонилась до батюшки и стала собираться в похоронное бюро, перед выходом ещё раз выслушав угрозу и получив от Лёшки свидетельство о смерти. Велено было организовать кремацию.
И ни намёка на деньги, словно всё это бесплатно. Володя действительно обещал всё устроить по высшему разряду в память о таком хорошем человеке, уважаемой всеми Клавдии. На обратном пути встретился тот милиционер, что телефон оставил, и мы в складчину купили продукты на завтрашние поминки. Водку и вино они привезут завтра. Дома уже пришёл батюшка и, увидев нас с милиционером, даже обрадовался. Видимо, почувствовал этого страшного человека, своего одноклассника. Провёл обряд отпевания.
Так вот, завтра у меня похороны, на которых я должна присутствовать и всё организовать. А я, Кать, боюсь так, что ноги подкашиваются. Что делать-то?
– Одна старуха вроде бы дала счастье, другая забрала его, – подытожила я. – Страшно-то как, Тань! Если бы знать тогда?.. Вот что, дорогая, никому об этом больше не говори. Не нравится мне этот разрез, на обряд какой-то похоже. Я завтра приеду на похороны и возьму с собой отца. Он человек внушительный, орденоносец.
– Так я тоже могу позвать своего!
– Замечательно! Нас уже четверо. Милиция пока с нами. Это пока про шрам никто больше не знает. Ты же понимаешь: если что, он всё на тебя свалит. Тем более столько свидетелей, что ты одна ей занималась. Это, Тань, уголовщиной попахивает.
– Ой, господи! За что мне это? – запричитала Таня.
– Отцу ничего не говори, и пусть он с Алексеем ни о чём не рассусоливает. Скажи, что вы не собираетесь возобновлять отношения. В общем, сделай так, чтобы он тебя просто поддержал по причине высокого давления. Произнесём речи, как положено… Лишь бы в крематории не вздумали с неё одежду снимать.
– Она там в плотных чёрных колготках. Думаю, до этого-то не дойдёт.
– Будем молить Бога! И ещё вот что: на поминки не остаёмся. Пусть тётеньки из милиции там готовят. Мы всех привезём из крематория, рассадим и уйдём.
Коньяку в кафе не было, от предложенной водки они отказались, от мороженого и кофе тоже. Шли по скользкой улице, крепко взявшись под руки, и дрожали то ли от холода, то ли от пережитого. Был март. Снег днём подтаял, но к вечеру опять схватился ледком. Похолодало. Странно переплелись их судьбы; ещё более странно, что они сегодня встретились. Кажется, это был конец того долгого пути, в который когда-то, глупые и молодые, отправились, не ведая всех опасностей.
Эпилог
Феи те по судьбе пролетели,
Закалили, не дав умереть;
Нас кружили по жизни метели,
Побелив головы моей медь.
Пожелала одна: «В светлый путь!»
Ей – спасибо! Летела я к Свету,
Мне с пути своего не свернуть –
Полюбила я эту планету!
Научила другая любить,
Всё, что создано было до века,
И свободой своей дорожить,
В человеке ж ценить – Человека.
И ещё одной – низкий поклон!
Она совесть во мне разбудила.
Так задумано с давних времён
И судьба к ним меня подводила.
Нина Степ, Москва, 2013
Фото из интернета_Винсент Ван Гог_1885