Топор, и страсти-мордасти. глава 1. часть первая
1
Топор, и "страсти-мордасти"
Можно прожить и год, и десять лет, а потом и вспомнить будет нечего. А бывает,
что в одну минуту закрутится такая карусель, что... и нарочно не придумаешь, и во сне не
приснится.
Так и случилось с моими близкими: в одночасье изменилась их жизнь. Но было это
за день до того, когда я родился.
Поэтому, не в пример подробнее меня, о них рассказывает баба Маша. Она - живой
свидетель, а я лишь с чужих слов узнаю обо всём. Баба Маша - бабуля миловидная, опрятная, и шустрая
не по годам, и "лёгкая на язык", как говорят о ней соседи. К тому же, что бы в посёлке
при заводе, где и сейчас живёт она и мои родственники, ни случилось: коза ли кого-то
боднула, собака ли укусила, мальчишки ли подрались - она почему-то всегда оказывается
рядом. Вот, и в тот день, именно она была в нужное время
и в нужном месте.
Баба Маша приходится моей родной бабушке
Евдокие - маминой маме - не то двоюродной племянницей, не то ещё кем-то, но я в
"родственных коленах" так путаюсь, что и не запомнил точного названия - кем я ей
прихожусь. У неё никогда не было своей семьи и детей, но меня она любит, даже как-то особенно
трепетно, тепло: пока я у неё
гостил - она вся "светилась" от радости.
Баба Маша была старшей дочерью у своих
родителей, поэтому ей "Выпала доля, - как она говорила,- вынянчить всех своих братьев
и сестёр. А когда те подросли и разлетелись по белу свету", то на её плечи легло всё
домашнее хозяйство и мать, которая к старости "обезножила совсем" и несколько лет до
самой своей кончины не поднималась с постели. "А когда можно было бы уж и пожить для
себя, - к тому времени всех терёзвых женихов поразобрали", - то ли шутя, то ли серьёзно
говорила баба Маша, - поэтому она и решила, что "лучше одной век мыкать, чем с пьянью».
Так и живёт одна, сколько я её знаю.
- А вот как всё это было! И лучше меня никто и знать не может, так как я в тот
час в аккурат у ваших была, - обрадовалась она случаю рассказать мне историю моего
рождения, когда я уже двадцатилетним парнем приехал в родной город, и прежде всего,
направился в посёлок к ней, чтоб разузнать, "разведать" о моих родственниках, прежде
чем показаться им.
Она угощала меня разными сладостями, шаньгами с творогом, и калачиками, которые
она называла "сушками", и сама, "за компанию с дорогим гостем", отпивала маленькими
глоточками горячий чай из блюдечка, в котором размачивала кусочки сахара-рафинада, потом
обсасывала их, а не кусала, так как у неё уже многих зубов недоставало, отчего она и
шепелявила немного.
- Но и страху ж я тогда натерпелась! Ни в жись так не пужалась, как тогда! -
покачивала она головой. - Сколь уж годов прошло с того дня, а страх так и пробирает,
как вспомню! Как же - забудешь такое!
- Как сейчас помню. Хоть и осень уж была, а дни стояли такие пригожие, такие
славные, прямь - лето и лето. Но листопад уж был - так и сыпало с дерев!..
Но тут же баба Маша неожиданно прервала свой рассказ таким восклицанием:
- Да-а! Ну, вы Ольшанины - и гордые! Ох, и го-о-рдые!
- Да чем же мы гордые? - удивился я, даже вспотел враз, не то от чая, не то от
неприятного чувства, будто поймали меня, уличили в чём-то нехорошем.
- А дом? Во всём посёлке только у вас и есть каменный дом. У всех избы-то
рубленные, из срубов. И старые - вон, и новые - рубленные. А у ваших? То-то же! Да вы
соли щепотки ни в жись ни у кого не просили! Даже в , ведь, с голоду все пухли, и
крапиву ели и лебеду, а ваши никому ни разу не поклонились! А говоришь - не гордые... И
грамотные, как есть - все грамотные! Сразу видать - городскими всегда были. Не то, что
мы - деревня, лапотники! Мы-то в деревне жили, из спокон веков мои предки там и жили, а
в тридцать шестом-то, когда Сталин разрешение дал - мы и перебрались в город. Так и
твои: бабка с дедом, и мать твоя из деревни тож. Это отец твой и все Ольшанины - сплошь
городские, не то, что мы. И Афанасий-то Матвеевич - дед твой по отцу - даже большим
начальником на был. Во как!.. Правда, уж очень сурьёзный он был. Бывало,
как взглянет - так мурашки по коже и побегут. Раз я как-то несколько комочков уголька на
станции-то, у дороги нашла, и в подол себе положила и украдочкой так, быстрёхонько домой
побегла. Зима-то уж очень лютая стояла в тот год, уж очень мёрзли мы. И ребятишки все в
отрепьях в одних, даже в школу надеть нече было... А тут, как на грех - и встренься мне
Афанасий-то Матвеевич! Но, знаешь, Илюша, - ничего он мне не сказал! А мне хватило
одного его взгляда... Более ни в жись не брала я чужого! Пусть валяется на дороге, но не
моё - и не возьму! Вот так! В наше время, да в - и посадить за уголёк могли...
Да все Ольшанины такие - сами не возьмут чужого, и другим не позволят. За то их все и
боятся и уважают... А, вот, ты... Глаза твои, Илюша, видимо - в мать: добрые, ласковые.
Ох, и девки тебя, наверное, любят! - улыбнулась мне баба Маша.
- И вот, - продолжала она свой рассказ, - твой-то отец - Лёшка, и брат его Колька,
- а Полина Александровна, между прочим, родила их обоих в один день, двойняшки они,
только - не похожи друг на друга: твой-то, Лёшка-то - больше в отца, суровый такой,
крепкий, а Колька-то - в мать, помягче, значит, тихий и ласковый. Но красивый, чертёнок!
Но оба они - умные и ладные, не балованные. Да и Полина-то Александровна родила-то их уж
напоследок, уж в годах; четверых - по одному рожала, а тут - в годах уже - и двойню!..
Да, Илюша, а что я сказать-то хотела тебе? О чём это я хотела упомянуть-то?.. Ах, да!
Вот, хоть и кровными братьями они были и родились даже в один день, а дружбы-то меж ними
- не было пошто-то. Вот что я хотела сказать! Даже, когда школу закончили, Колька-то в
институт учиться пошёл, чтоб на инженера, значит, выучиться; а твой-то - в армию
угодил.
Когда баба Маша сказала эти слова, я невольно улыбнулся, потому что подумал о
себе: "Надо же - точно как я! Видимо, не зря говорят: яблоко от яблони недалеко падает".
- Так вот, твой-то, когда возвернулся из армии - работать пошёл, в Депо. Ну, где
паровозы и... и электрички заправляют, ремонтируют. И не очень-то они ладили меж собой,
братья-то. А тут, как Лёшка возвернулся из армии - совсем будто чёрная кошка меж ними
пробежала… - продолжала баба Маша свой рассказ.
- Да! А Лёшка-то в армии не дослужил. Служили-то тогда по три года, не то что
нынче, а он пришёл где-то... года через полтора, через два, как бы не соврать... Ранен
был. Где-то там, в армии, в заварушку попал, ну и... ранили его. А потом ещё месяца три
его в госпитале лечили, а потом уж списали совсем, домой, значит, отпустили. Правда,
медаль дали. Я сама видела. Как фронтовику... Только вот что я приметила, Илюша, и это
не только с Лёшкой, но и с другими то ж: как кто в армии побывает - где по людям-то
стрелять приходится, пусть даже и скверным людям, - так непременно потом нервы у них...
что-то с нервами у них делается, даже - с головой что-то, я бы сказала. Рассказать не
могу, слов таких не знаю, но и Лёшка домой пришёл... вроде - тот, да - не тот: как бы не
в себе стал, и... как бы - потерянный: говоришь ему, а не поймёшь - слушает ли он тебя.
Я видела таких в войну - кто с фронта контуженый приходил. Да... А, вот, мой-то отец,
как ушёл на фронт в сорок первом в первые дни, как объявили мобилизацию, - так ни одной
весточки от него и не получили. Ушёл - и будто в воду канул. Уж после - как война
кончилась - мать командованию писала да спрашивала об нём. Человек же всё же - не
иголка. Да ответ пришёл, что его эшелон и до фронта-то не дошёл: разбомбили его начисто
фрицы под Смоленском. И нет никаких известий: то ли он там же погиб, а може - к немцу
попал, да в лагерях и сгинул. Один Господь Бог знает - где его косточки лежат...
- Так вот, когда Лёшка возвернулся из армии и работать пошёл, - тут же, вскорости,
и женился. Он ишо прежде, ишо парнем, значит, за Анной-то ухаживал. Ох, и бойкая она
была, Анна-то, мамка твоя! Но и красивая же - как картинка! Многие парни за ней бегали
- да Лёшка-то всех поотбил. Отчаянный был такой, да и бог силушкой его не обидел, как и
батюшку его, и деда. Не зря ж говорят, что весь род Ольшаниных прежде, в старину,
кузнецами были, потому в городе при заводе и жили. А прадед твой, Матвей - отчества не
помню, - даже женат был на купчихе... Да! И бабку-то твою вовсе не Полиной звали, это уж
мы так привыкли, чтоб попроще: Полина Александровна - да и всё. А на самом-то деле имя
её - Аполлинария. Во как! Аполлинария Александровна... Потому-то и дом у вас каменный и
добротный, ещё с тех времён стоит, и ничего ему не делается... Ну вот - опять сбилася!
Чё это я хотела сказать-то?.. Да! Лёшка-то ишо и до армии женился бы на Анне-то, так уж
она люба ему была! Да она тогда ишо мала совсем была, по годам-то, никак в школе ишо
училась. Но любил Лёшка её - страсть как! Все уж об этом знали, даже парни все от неё
отступились. А подружки завидовали! А когда он в армию-то уходил, строго-настрого ей
наказал: жди, мол, честно, а то всё равно тебя сыщу и, если с другим будешь, - всё равно
жизни вам не дам. Вот как он! А он с характером был уже и тогда: что сказал - то и
сделает!
- Ну, а пока он служил да в госпитале валялся - она, Анна-то, конечно, в чулане
под замком не сидела. Уж очень бойкая была, и себя в обиду не давала, даже парням могла
глаза-то выцарапать, сдачи дать - будь здоров! Помню, в школе она одному мальчишке -
рот порвала! Того в больницу, аж, возили, зашивали щеку-то! И это только за то, что он
обозвал её каким-то словом непотребным, обидным. Не в характере её было смирёной-то
быть. Но Лёшку дождалась, честь-честью. Что даже кто-то из дружков его попробовал было
на другой день после свадьбы по-пяьне что-то ляпнуть при нём об Анне-то нехорошее, так
он так тому по уху съездил, что у всех остальных всякая охота пропала и в глаза и за
глаза поминать её имя.
- Ну, вот и свадьбу сыграли. Неделю пили мужики!.. И всё у них - у молодых-то -
как-будто заладилось. Пришло время - и забеременела Анна. И ребёночка уж ждали, всё
чинно. Тебя, значит, ждали, и все говорили - непременно парень родится! Оно и впрямь -
угадали: вон какой парень-то получился славный! Ты чаем-то, сушками, шанежками и
конфетами угощайся, Илюша, не стесняйся. Надо - ещё подливай. Самовар-то теперича -
электрический, не то, что наши, прежние. Милое дело!
- Да, вот... видимо, не так уж и гладко всё у них шло, как могло показаться. При
людях-то у них всё было пристойно. А что дома-то делалось - того никто не знает. Такие
вы Ольшанины - скрытные и гордые, я уж поминала об этом. Одно могу сказать, и люди
соврать не дадут: любить-то он её любил, но ревнив бы-ыл! как кобель! Казалось:
загрызть любого мог за неё! Враз мог вспыхнуть, как спичка, и делов натворить таких!..
Ну и... похоже: стал он ревновать Анну-то к брату своему Кольке. Даже я не знаю - что и
как, може - кто-то что-то и напел ему, люди-то всякие есть. Некоторым - чужое счастье -
как заноза в... А може, и сам он что приметил - не знаю. Но заметно стало, как он...
мрачнел всё боле и боле. А по посёлку-то и впрямь бабы судачить начали: что, мол,
Колька-то и в армию не пошёл из-за неё, что уж тогда, мол, прежде ишо у него с Анной-то
уж и было что-то. Не знаю, может быть, всё это и бабьи сплетни, да... кто их там
разберёт.
- И вот, осенью - Анна уж совсем на сносях была, ждали уж со дна на день, что
родит вот-вот - и случилось это. Я, в аккурат, у ваших была. Уж не помню, по какому делу
заходила. Да, вечер был, мужики с работы расходились, и я уж поспешала, на крыльцо уж
вышла...
- Да! Пятница ж была, и день получки! Точно помню!.. И только это... на
крыльцо-то я вышла, а тут и вижу: Лёшка-то ко двору идёт, с работы, значит. И не просто
идёт - а пошатывается. Вот, думаю, - чудно! Я его пьяным ишо прежде не видала, а тут...
Потом уж люди говорили, да и на суде справку зачитывали, что пить-то ему с его контузией
нельзя: на голову давит, контроль он теряет, и ещё что-то там... Да не дошёл он до
ворот-то своих: его соседская девка, Валька - они ишо в школе когда-то вместе учились,
да и по-соседски в детстве-то вместе бегали и играли - и перехватила. А скажу тебе:
девка она - стройная, пригожая, косы русые и - во! толще руки и ниже спины. Загляденье
- девка!
- Не знаю, не слышала, о чём они там говорили, только она его за руку держала,
а он это... выпимши-выпимши, а в себе - отталкивал её: отстань, мол, от меня. Ну, не
знаю, что она ему там сказала. Но потом на суде, когда её расспрашивали, так она больше
плакала и говорила, что хоть Лёшка её и не любит, да она-то ещё с детства только им и
живёт, да он этого не понимает, а она всё равно будет ждать его из тюрьмы, сколько бы ни
пришлось. Короче, судьи ничего тогда вразумительного от неё не добились. Только я тогда
с крыльца-то видела, как он рванулся от неё и в дом к себе влетел, чуть не сшиб меня!
и даже не заметил!
- Бог знает - как я испужалась! Но я - за ним. А вдруг чего... Я же видела:
глаза у него кровью налились. Зверь-зверем стал! А Полина Александровна - царствия ей
Небесного! - как увидала Лёшку-то, да так и закричала: "Коленька, сынок, беги!" Сразу
так закричала, будто знала, что у Лёшки-то на уме. А он, стервец, оказывается, успел в
сенях топор прихватить. Вот страсти-то было!
- Ну, Колька-то - так в окно и сиганул. Полина Александровна и Анна-то как раз
окна к зиме готовили: мыли да сушили. Но запечатать-то их ишо не успели. Видно - бог
сберёг! Вот так вот Колька-то и спасся. А Лёшка совсем в беспамятство вошел, и топор всё
же кинул во след брату-то, тот так и звякнул о косяк, и матери-то твоей в голову-то и
отскочил. Бедненькая, она только охнула и тут же осела на пол...
Баба Маша жалостливо покачала головой, и кончиком косынки протёрла влажные глаза.
- А кровищи, кровищи полилось! По лицу!.. Мы все - к ней. Лёшка тоже. На
колени упал. Кровь всё с лица её вытирает, и сам весь умазался. А Полина Александровна
на руках у него так и повисла: "Ты что ж, паразит, удумал!?" - кричит... Жутко вспомнить
- не то, что увидеть такое! А он вдруг её - ка-ак толканёт! Та аж под стол закатилася.
Это мать-то свою так! Ох, отца на него не было, тот бы быстро урезонил: так бы измутузил
- забыл бы имя своё!
- А Анна ничего сказать не может, ослабла вся. От Полины Александровны - одни
стоны, я - ни жива, ни мертва... Лёшка только один в память пришёл, но трясся уж очень,
и мычал всё что-то, слов-то не мог выговорить. Он Анну-то так на руках до самой
поселковой больницы и нёс; может, этим и спас её, и тебя, Илюша, тоже... Я её потом в
больнице-то проведывала. Сотрясение у неё было, и голову её зашивали, вся голова в
бинтах была. А тут и ты родился! Да такой крупный, да басистый! Ишь, какой вырос! - И
баба Маша ласково погладила меня, и поправила у себя сбившуюся на бок выцветшую косынку,
и спрятала под неё седые, жиденькие волосы.
- Жалко... Всех жалко: и Полину Александровну, и Лёшку, и Анну, и тебя, вот,
Илюшка, жалко - без отца, ведь, рос, - И у бабы Маши и впрямь по морщинистым щекам
потекли слёзы. - Всех жалко, - ещё раз глубоко и тяжко вздохнула она. - И пошто так жись
крутит?.. А Лёшку-то потом в тюрьму посадили. И на суде, почему-то, всем жалко его было.
Хороший, ведь, парень, работящий. Он и мне пособлял по хозяйству, даже не раз.
- Вот, ведь, жись! И не придумаешь, как она повернёт! Нет, ты понимаешь, Илюшка,
вот ведь в чём загвоздка: ещё суда над Лёшкой не было, ещё Анна в больнице лежала
перебинтованная, а Колька-то приходил к ней; я сама там в аккурат была, всё видела и
слышала. Слышала, как гнала она его от себя. Ты, говорит, всю жизнь мне испортил, из-за
тебя чуть жизни не лишилась, и теперь не знаю, как жить буду. А он ей: давай, мол, уедем
отсюда. Я, мол, направление на новостройку куда-нибудь возьму. Не могу, говорит, без
тебя - и всё тут!.. И угораздило ж братьёв влюбиться в одну Анну, будто девок вокруг
мало!.. Но она его прогнала всё же; при мне то было, я сама видела. Плакала даже, я
успокаивала. А Колька, и впрямь как-то, вскорости - и уехал куда-то, завербовался.
Должно быть - в Сибирь. А потом, как Лёшке-то пришло время домой возвернуться из
заключения, как срок-то отсидел - Анна-то и уехала вместе с сыночком, с тобой то-есть,
и никому, никому не сказала - куда. Даже многие гадали - уж, не к нему ли, к Кольке, то
есть? Да, новостроек-то по ту пору по всей стране было - не перечесть. Поди, найди-сыщи,
куда она подалась! Отчаянная была! И гордая...
- Уж очень все жалели и её и тебя, совсем ещё ты мал был... А уж как переживал
Лёшка-то! - баба Маша даже рукой махнула над головой. - Думали: зашибёт всех, что не
уберегли вас, не удержали. Но... обошлось. А Лёшка-то всё ж таки адрес-то брательника
своего спознал где-то от кого-то - и ездил к нему! Уж как Полина-то Александровна
убивалась! Все ж были уверены, что добром у них там не кончится и Лёшка что-нибудь да
натворит, наломает дров, и вновь в тюрьму сядет. Как они свиделись, что там было у них?
- ничегошеньки я, Илюшка, не знаю. Но знаю только одно точно, что Анну там он не нашёл,
вернулся ни с чем, и злющий!
Да, пока полтора года отец был в заключении, мама работала, а меня воспитывали
бабушки, поочереди, даже ругались из-за меня, потому что я был любимчиком у них,
особенно у бабы Полины. Я уж ходил хорошо и говорить начал, когда мама тайком от всех
накануне освобождения отца, взяв только меня и чемодан, - и отправилась путешествовать
по просторам нашей необъятной страны.
Позже я попал на родину уже отроком, в тринадцать лет. В июле, в самую пору
цветения лип. Вот тогда-то я и вдохнул медовый, липовый запах, и опьянел от него на всю
жизнь, и нет для меня ничего вкуснее и приятнее этого! И познакомился со своей
многочисленной роднёй, правда, - с маминой стороны. Бабушки Полины уже в живых не было.
И отца мне в тот раз повидать не удалось. У него уже другая семья была. Рассказывали мне
потом, что он ужасно переживал, что не встретился со мной, даже на вокзал прибегал, да
поезд уже ушёл. Потом баба Евдокия рассказывала в письме, что она "могла сызнова
запереть Лексея в тюрягу, пошто он грозился" её побить, даже "захлестнуть насмерть", за
то, что она "утаила Илюшку от него", да она "пожалела его, окаянного, потому у него уже
было двое мальчонков малолетних".
Но об этом я как-нибудь в другой раз расскажу, а сейчас моя история о другом.
Тем более что я уже увлёкся и опередил события: ведь я услышал рассказ бабы Маши о моём
рождении позже, во второй мой приезд на родину, когда мне шёл двадцатый год.