Дождь в Лиме рассказ

Синицын Василич
               


    Дождь  был  несильным,  да  и  не  было  у  них  зонта,  чтоб  укрыться. Вечерний,  мелкий  ленинградский  дождь  в  конце  сентября.  Он  виден  только  вокруг фонарей  -  как  он  сеет,  сеет,  пропадая  в неосвещенной  темноте.  Мокрый  асфальт   отражает  габаритные  огни  машин,  яркие  цвета  светофоров, неоновую  рекламу  и  сами  фонари,  как  будто  о  черный  пол  города    разбили   разноцветные  елочные  шары,  засыпав  все  осколками.  Но  это  виднеется  там,  ближе  к  площади,  а  пока  они  идут  по  бывшей  «архиерейской»,  вокруг  сумеречно,  темно  и  невидимый  дождь  застревает,  путается  в  мокрых  листьях  деревьев  за  оградой  больницы  Эрисмана.
    На  ней  серый  плащ,  и  он  знает,  что  под  ним  вечернее  платье.  Шесть  часов  назад  он  сам  застегнул  ей  молнию  на  спине. Она  вздумала  испытать  его, когда  он  зашел  за  ней,  чтоб  вместе  поехать   в  институт,  как  договаривались  накануне. Она  была  уверена,  что  он  все  еще  влюблен  в  нее,  еще  со  школы. Может  быть. Но  и  раньше   и  теперь  он  ощущал  себя  влюбленным  в  нее  только  тогда,  когда  она  оказывалась   рядом,  на  время  их,  в  общем,  нечастых  встреч.  Это -  правда.  Стоило  ему  увидеть  ее  вновь  -  и  все,  он  был  готов,  она  действовала  на  него  магически.  Тут  же  забывались  существующие  на  данный  момент  увлечения,  романы,  какими  бы  серьезными  они   ни  казались,  и  это  при  том, что  он  никогда  не  питал  никаких  иллюзий  на  свой  счет  и  давно,  действительно  еще  со  школы  смирился  с  их  абсолютной  житейской  несовместимостью.  Они  не  могли  быть  парой.  Можно  сказать,  что он  никогда  по-настоящему  не  желал  ее  физически, хотя   она  была  потрясающе  сексапильна,  но  обладание  ею  было  для  него  непредставимым,  заранее  нереальным.
    У  нее  были  очень  плавные,  семитские  черты  лица;   лицо  крупное,  белокожее,   с  единственной  коричневой  родинкой  на  щеке,  густые  темно-рыжие  волосы,  большие  карие  глаза,  легко  отстраняющиеся  от  собеседника,  и  идеально  выточенное  тело  без  единого  намека  на   острый  изгиб  или  очерченный   мускул.
    Познакомились  они  смешно.  Чтобы   как-то  обратить  на  себя  внимание  приглянувшейся  им  старшеклассницы, они  с  Вовкой  Горбуновым  подошли  к  ней  на  перемене  и  предложили прочесть  сценарий  и   сыграть  главную  роль  в  собственном  «художественном»  фильме,  который  они  намеревались  снять.  Форменное  коричневое  платье  плотно  облегало  ее  грудь  и  у  них обоих  дыханье  сперло,  пока  они  делали  свое заманчивое  предложение;  она  была  на  два  класса  старше,  а  в  ту  пору  это  большая  разница. Потом  они  побывали  у  нее  дома,  в  пятиэтажке  на  Торжковской  улице  с  балконом  выходившим  на  Черную  речку. Посидели  в  шикарных  кожаных  креслах  среди  хрустальных  россыпей  и   антиквариата.,  пижонски  потягивая  кофе  и  «Винстон».  Интеллектуальное  поначалу  общение  на  равных  довольно  быстро  сменилось  унизительным  ожиданием  мимолетной  встречи  в  парадной,  где  им  доставался  равнодушный,  спешащий  мимо  взгляд  и  теплый  запах  шубы  в  тающих  снежинках.  Они  наскучили  ей и  она  откровенно  дала  это  понять.  Тогда  же   она  из  десятого  класса  перешла  в  вечернюю  школу,  чтоб  не  кончать  одиннадцатилетку  и  не  терять  год.  Это  она  -то!  Дочь  преуспевающего  зубного  врача,  вскормленная  птичьим  молоком,  в  ШРМ!  Вскоре  она   вышла  замуж  за  военного  летчика  и  укатила  с  ним  на  зимние  каникулы  в  Вюнздорф,  где  тот  служил.  Она  выпала  из его  поля  зрения  и  постепенно  он  забыл  о  ней.  «Обыкновенная  шлюха» -  отзывался  о  ней  позже  Вовка.  В  институт  он  не  поступил  и  после  школы  женился  на  угрюмой,  некрасивой  девице,  работавшей  не  то  в  парикмахерской,  не  то  в  пошивочном  ателье. Пути  их  разошлись  и  больше  не  пересекались,  а  вот  ее  он  неожиданно  встретил  на  вступительных  экзаменах  -  она  тоже  поступала  в  1-ЛМИ,  но  на  «стомат». Он  был  вместе  со  своим  другом  Женькой  Забелло,  школьная  кличка  «Джон»  -  толстый,  добродушный  увалень  с  пышными  усами.  Ее  сопровождал  отец  -  к  нему   тогда  еще  по-приятельски   подошел  Алмазов  -   знаменитый  кардиолог  и  будущий  академик, каким-то  образом  знакомый  с  ее  отцом.    «Это  все ваши  чада?»  -  пошутил  Алмазов, уже  тогда  полностью  лысый,  окинув  их  компанию  ласковым  взглядом  небожителя,  кажется,  он  входил  в  состав  приемной  комиссии.
    До  оглашения  результатов  экзаменов, Джон  предложил  на  три  дня  поехать  к  нему  на  дачу,  в  деревню  под  Кингисеппом.  Она  согласилась,  неожиданно  просто… В  день  отъезда  к  ним  троим  присоединился  старший  брат  Джона,  курсант  военно-морского  училища,  пожалуй,  излишне  интеллигентный  для  выбранной  им  профессии, постоянно  пытавшийся  внушить,  что  казарменная  жизнь  не  оказывает  на  него  пагубного  влияния.
    Два  дня  они  провели  в  лесу,  на  берегу  речки, ночуя  в  палатке  под  звездным  небом.  Варили  уху, плутали  по  какому-то  болотцу,  тревожа  медянок  и  куропаток...  Ему  казалось  странным,  что  она  приняла  их  незатейливое  общество,  по  своим  прежним  представлениям  о  ней  братья  не  могли  вызвать   у  нее  искреннего  интереса. В  то  же  время  ему  была  непонятна  какая-то  насмешливая,  язвительная  колкость, которую  он  вдруг  заметил  со  стороны  старшего  брата  по  отношению  к  ней. Тот,  как-то  уж  очень  подчеркнуто, давал  понять,  что  ее  женская  красота  ничуть  не  трогает  его;  это  напоминало  поведение принципиального  женоненавистника, но   скорее  всего  было  вызвано  какой-то  личной  обидой. Пару  раз  ему  хотелось  даже  одернуть  его.  Джон,  как  всегда, нес  весь  груз  хозяйственных  забот  и  не  замечал  скрытых  распрей.
    Совершенно  измотанные  походной  жизнью,  они  вернулись  на  дачу,  где  провели  последнюю  ночь  перед  отъездом. Он  помнит,  что  перед  сном  возникла  какая-то  пустяковая  ссора  из-за  того,  кому, где  спать, или  из-за  какой-то  книги,  из-за  свечи… Выспаться  ей,  видимо,  не  удалось,  в  утренней  электричке  ее  все  время  клонило  в  сон, и  она  устраивалась  то  на  плече  у  Джона,  то  у  него  на  плече.  Они  проводили  ее  до  дверей  квартиры,  где  сдали  с  рук  на  руки   отцу,  которому  она  взахлеб  стала  рассказывать  о  своих   впечатлениях.  Тот заметил  на  ее  шее  синеватое  пятнышко, не  похожее  на  комариный  укус,  как  уверяла   она.
    Через  три  дня  они  вместе  отправились  в  институт  знакомиться  со  списками  поступивших. Ее  опять  сопровождал  отец, может  быть  затем,  чтоб  вмешаться  в  ход  событий,  если  это  потребуется. Но  волнения  были  напрасны  -  они  все  поступили.  Папаша  предложил  отметить  это  дело  в  ресторане, они  сели  в  такси  и  поехали  в  «Север»,  где  пили  шампанское. Переполнявшее  их  счастье  долго  не  могло  утихнуть,  все  еще  возбужденные  важным,  удачным  поворотом  в  их  судьбах  они  вышли  из  кафе   на  Невский  и  пока  ловили  машину  дурачились  без  удержу.  Какой-то  негр  лет  тридцати,  элегантной  наружности,  очень  хорошо  одетый,  стоявший несколько  поодаль  от  них,  видимо,  расслышал ее незлобную,  но  откровенно  расистскую  насмешку  в  свой  адрес,  подошел к  ним  вплотную  и,  обращаясь  к  ней , сказал  совершенно  отчетливо:  «****ь».  Затевать  международный  скандал  с  мордобоем  означало  вылететь  из  института,  еще  не  начав  учиться. Такой  вариант  мгновенно  был  просчитан  в  голове,  останавливало  также  и  то,  что  по  большому  счету,   оскорбление  было  спровоцировано  ею.  В  общем,  они  дали  ненормальному  негру  удалиться, чем  уронили  себя  в  глазах  папаши,  кстати,  тоже  смолчавшему.  В  машине  сидели,  как  оплеванные, папаша  ворчал,  что  все-таки  надо  было  дать  негру  по  морде…«Кавалеры!!».  Она  поддерживала  отца  в  этой  мысли  и  была  здорово  возмущена…  Потом  они  не  виделись  почти  месяц  и  вот  вчера  столкнулись  нос  к  носу  в  институтской  библиотеке. Он  помог  ей  донести  до  дома  тяжелую  связку  книг,  а после  они  прошлись  по  Приморскому, забрели  на  «острова»  и  допоздна  гуляли  там. Ему  льстило,  что  рядом  с  ним  идет  она,  которой  не  было  равной. Спиной  он  чувствовал  завистливые  взгляды  мужиков, недоумевающих,  чем  этот  юнец  заслужил  внимание  такой  потрясной  бабы?  На  пустовавшей  в  поздний  час  площадке  аттракционов  они  покатались  на  качелях;  сидя  напротив  него  в  гондоле, она  была  вынуждена  постоянно  оправлять  короткую  замшевую  юбку,  задиравшуюся  почти  до  пояса,  а  он  никак  не  мог  заставить  себя  не  смотреть  на  ее  полные  бедра.  Осознав,  что  затея  с качелями   оказалась  не  вполне  подходящей,  оба  расхохотались  и сошли  на  землю. На  выходе  с  аттракционов  какая-то  группка  парней,  по  виду  местная  шпана,  что-то  крикнула  им,  и  один  вынул  финку  и  со  значением  продемонстрировал  ее,  когда  они проходили  мимо. Но  за  этим  ничего  не  последовало -  шпану,  видимо,  сдерживала  совершенно  неординарная,  кинозвездная  ее  красота,  на  которую  не  так  просто  покуситься.   Прощаясь,  они  условились,  что  завтра  пойдут  вместе  в  «анатомичку»,  готовиться  к  зачету.  И  утром,  и  весь  день  он  снова  думал  о  ней,  уговаривая  себя, что ,  встречаясь  с  ней,  просто  хочет  оттачивать  в  себе  способность  находиться  рядом  с  красивой  женщиной,  не  становясь  при  этом  ее  рабом.
    Наверное, у  него  это   плохо  получалось.
    Она  была  еще  совсем  не  готова,  когда  он  сегодня  зашел  за  ней. Открыла  дверь  в  халате,  не накрашенная, казалось,  она  никуда  и  не  собиралась  идти  или  еще  не  решила  окончательно. Но  его  приход  понемногу  вывел  ее  из  какого-то  безвольного   оцепенения.  Он  спросил  - может,  она  передумала  и  они  не  едут  в  институт.   - Ну,  раз  тебе  этого  хочется…  -  и  словно  успокоенная  тем,  что  ее  действиями  управляют, покорно  поднялась  с  кресла  и,  подойдя  к  зеркалу,  стала  медленно  расчесывать  волосы  крупными,  плавными  движениями,  не  спуская  с  себя  глаз.  Он  тоже  смотрел  на  нее.
-  Помнишь?  -  спросила  она, , на  секунду  прервав  макияж  и  отложив  щеточку  для  ресниц,  не  оборачиваясь  протянула  ему  руку, сделав  из  кисти  лодочку,  неестественно  выгнув  пальцы  в  тыльную  сторону  -  удивительная  гибкость  суставов  позволяла  выполнять  такой  фокус. И  таким  же устрашающим  голосом,  как  тогда  у  костра  на  берегу  ночной  реки,  рекла
-  Я,  птица  Феникс,  буду  петь  вам  сладкие  песни…
-  И  на  тебе  был  фиолетовый  газовый  шарф,  обернутый  вокруг  головы,    ты  была  похожа  на  утопленницу,  обтянутую  тиной.
-  Такая  страшная?
    Он  хорошо  помнил  ее  запрокинутое  лицо  под  вуалью  в  тот  момент…
-   Я  хорошо  помню,  как  сквозь  шарф  проступал  твой  чудный,   профиль, светлый ,  как  на  камее. Кстати,  в  ту  ночь  в  палатке  я  проснулся  оттого,  что  кто-то  нежно  поглаживает  мою  ногу.  В  темноте  и  полудреме  Джон  ошибся.
-  Вы  мне  не  рассказывали  об  этом,  -  она  усмехнулась,  продолжая  заниматься  макияжем  и  становясь  еще  красивей,  а  он  впервые  пожалел,  что  у  них  разные  судьбы.
-  А, где  твой  муж?  -  спросил  он  -  студент  без  средств  существования  на  шесть  лет  вперед.
- В  Ереване.  Ему  заказали  панно,  посвященное  геноциду,  для  университета.
-  Постой, разве  он  не  капитан  ВВС?
-  Он- художник-монументалист. А  с  тем  я  разошлась,  у  тебя  устаревшие  сведения.
-  Развод  -  это  большая  драма,  как  я  понимаю,  а  военный  летчик  опасная  профессия.  Если  он  разобьется,  это  будет  на  твоей  совести.  Ты  об  этом  подумала?  -  спросил  он  на  правах  мужчины, хранившего  верность.
-  Он  может  разбиться  только  сорвавшись  с  турника,  на  котором, как  белка,  крутится  целыми  днями.  Он  -  инструктор  по  физподготовке.   Не  смотри  на  часы, сейчас  я  буду  готова.
    Она  не  предложила  ему  выйти  или  отвернуться,  и,  сняв  халат, осталась  в  запретном,  нейлоново-кружевном,  чулочно-бретелечном  облачении,  приобретя  легко  напрашивающееся  сходство  с  героиней  самого  эротичного  романа  Золя, только  с  иным,  может  быть,  более  пленительным  шармом  следующего  века.
-  Надеюсь,  я  тебя  не  шокирую?  -  она  продолжала  заниматься  собой,  ни  на  что  не  отвлекаясь.  Он  впервые  так  откровенно,  наедине,  видел  перед  собой  полураздетую  молодую  женщину, убеждаясь  насколько  книжные  описания  уступают  реальности,  но  внешне  оставался  холодным  и  равнодушным,  словно  перед  ним  было  виденное-перевиденное.  Ему  казалось,  что  этого  требует  характер  их  отношений, этика  будущей  профессии,  и  еще,  и  еще  что-то, что  вместе  выливалось  в  неизвестную  разновидность  страха. Во  всяком  случае  -  думал  он -  напрямую  это  меня  не  касается, он  не  знает,  что  делать  с  этим  соблазном, перед  ним  кино  крутят.
-  Раз  ты  такой  паинька… -  она  подошла  к  нему  и  чмокнула  в  щеку,  потом  долго  смотрела  ему  в  лицо.  -  Хотела  бы  я  знать  причины  твоего  стоицизма  по  отношению  ко  мне.
-  Я  наивен  и  неопытен.
-  Врешь.
   Она  достала  из  шкафа  вешалку  с  платьем  и оделась. Попросила  застегнуть  молнию. Он  ощутил,  что  миновал  какой-то  редкостный,  чувственный  миг,  по  сравнению  с  которым  все,  что   произойдет  потом,  не  будет  иметь  никакого  значения,  и  что  в  этом  только  его  вина. В  зеркальной  створке  трельяжа  отражалось  окно,  а  в нем  синее   небо  золотой  осени,  и  густо  пахло  духами.
 -  Зачем  одеваться  в  анатомичку,  как  в  театр?
   
-  Как  тебе  известно,  раньше  это  так  и  называлось  -  «анатомический  театр». Ты  проводишь  меня  до  института…  А  дальше…   Мне  надо  в  общежитие,  у  меня  там  назначена  встреча  с  одним  человеком.
    «Вот  оно  что…  Выходит линия,  которую  он  выбрал,  единственно  верная. Ты  для  нее  никто, ни  пришей,  ни  пристегни. Размечтался  вчера».

    В  огромном  препаровальном  зале  кафедры  нормальной  анатомии  было  очень  светло  и  тихо. Вдоль  высоких,  под  потолок,  окон  стояло  около  десятка  мраморных  прозекторских  столов,  сейчас  пустых.  У  противоположной  стены  в  ваннах,  залитых  формалином,  плавали  старые,  большей  частью  уже  препарированные,  трупы.  Иссохшие  и  обветшалые,  они  не  были  похожи  ни  на  живых,  ни  на  мертвых,  и  воспринимались  только  как  учебные  пособия.  О  бывшей  принадлежности  к  роду  человеческому  резче  всего  напоминала  татуировка,  если  таковая  имелась. По  студенческому  билету  ему  выдали  из  хранилища  крыловидную  кость  черепа,  отлитую  из  пластмассы,  и  настоящий  череп,  точнее  его  основание  -  без  лобных  и  теменных  костей.   Занимающихся  студентов  было  немного,  а   из  его  группы  вообще  никого. Он  сел  за  свободный  стол,  ближе  к  окну, разложив  на  истертом  мраморе  кости  и  открыв  нужный  раздел  атласа. Учебника  по  анатомии  ему  не  досталось,  библиотечных  экземпляров  на  всех  не  хватало,  и  он  занимался  по  атласу,  что  было  не  в  пример  труднее, так  как  описания  в  атласе  чересчур  скрупулезны,  а  необходимых  разъяснений  нет,  но  это  не  сильно  огорчало  его. Ему  достаточно  легко  далась  школа;  на  уроках  он  большей  частью  скучал, вынужденно  наблюдая,  как  педагоги  бьются  над  двоечниками,  так  что   возникшие    дополнительные  сложности  в  познании  были  своего  рода  компенсацией  за  годы  простоя,  и  ему  нравилось  сейчас  сидеть  здесь  и  просто  зубрить.
    Он  уже  не  жалел,  что  она  не  пошла  вместе  с  ним. Она  только  отвлекала  бы  его, трещала  языком,  строили  бы  кому-нибудь  глазки…  Он  не  замечал,  что  в  своей  обиде  на  нее  награждал  ее  совсем  не  свойственным  ей  поведением.  Что  ей  понадобилось  в  общежитии?    Грешница.  В  Эрмитаже, на  выставке  итальянской  живописи  он  видел  картину  с  таким  названием  -  молодая  женщина,  окруженная  толпой,  кротко  вступает  под  взгляд  Христа. Высокая, статная ,  грива  рыжих  волос  рассыпалась  по  плечам,  рука,  готовая  сложиться  в  лодочку…Апостолы  вкрадчиво  всматриваются  в  нее:  «Не  бойся  нас,  подойди  ближе.  Еще  ближе.  Ну,  какая  же  она  грешница,  чего  не  выдумают  завистливые  люди!».  И  она  подходит  справедливо  уверенная  в  своей  власти  над  ними. А  медицинский  халат,  наверное,  идет  ей, ей  белое  к  лицу.  Он  снова  вспомнил,  как  она  стояла  раздетая  перед  ним  в  прохладной,  бесшумной  квартире,  где  наверняка  можно  было  б  остаться  на  целый  вечер,  но,  если  бы  он  остался,   он  был  бы  конченным  человеком.  Так  что  вернись  к  сухой  теории,  мой  друг.  Повторим  еще  раз : «Os  sphenoidale…”.
    В  окна  размашисто  застучали  твердые  капли  дождя,  отчего  в  препаровальном  зале,  залитом  электрически  светом, стало  еще  уютней,  хотя  в  нем  самом  ничего  не  изменилось, просто  увеличилась  кабинетная,  библиотечная  отстраненность  от  внешнего  мира.  Кость  была  изготовлена  небрежно  -  некоторые  отверстия -  «foramen»,  или  вовсе  отсутствовали,  или  были  залиты пластмассой.  Ему  представилось,  что  от  знания  именно  этих  отверстий  будет  зависеть  в  будущем  чья-то  жизнь,  когда  он  будет  оперировать  ночью  какой-нибудь  сложный  случай  и за  окнами  операционной  тоже  будет  идти  дождь. Он  закрыл  атлас  и,  глядя  на  кость,  мысленно  повторил  латинские  названия  всех  борозд, бугорков  и  отверстий. Он  ни  разу  не  ошибся, и  ему  не  пришлось  заглядывать  в  атлас.  На  память  он  никогда  не  жаловался.


    Ее он  увидел,  когда  спускался  по  лестнице  -  она  сидела  за  столиком  буфета  в  закутке  возле  кафедры  истории  медицины. Студенты  там  обычно  играли  в  «коробок»  в  перерыве  между  лекциями.  Правила  игры  просты -  кладешь  спичечный  коробок  на  край  стола  так,  чтоб  половина  коробка  свисала,  и  щелчком  подкидываешь  вверх. В  зависимости  оттого,  на  какую  из  граней  коробок  упадет, присуждались  очки. Лучше  всего,  если  коробок  вставал  «на  попа».  На  куре  были  просто  виртуозы  этого  дела.
    Она  была  в  плаще. Вместе  с  ней  сидел  Миша,  очень  интеллигентный  грузинский  мальчик.,  ее  однокурсник    со  «стомата».  Он  хотел  пройти  мимо  них,  но  она  окликнула  его.
-  Постой,  я  же  тебя  жду.  Пока,  -  кивнула  она  Мише.  Тот  встал  и  вежливо,  с  достоинством,  поклонился,  прижав  руку  к  груди  -  такой  у  него  был  стиль.  «Видишь,  как  легко  она  от  него  уходит?   -  подумал  он. -  Это  у  нее  в  крови.  Уходить,  когда  вздумается,  оставляя  после  себя  горечь.  Интересно,  Миша  ощутил  сейчас  эту  горечь,  его  кольнуло?».
    Получая  в  гардеробе  куртку,  он  заметил,  что волосы  у  нее  растрепаны  и  в  одежде  не  было  той  аккуратности,  с  какой  она  выходила  из  дома.  Этот  беспорядок,  чуть  заметный,  в  то  же  время  был  явным  следствием  хозяйничанья  чей-то  посторонней  руки. Это  вызвало  у него  чувство  брезгливости. В  его  сознании  выросла  пропасть ,  отделяющая  его -  из  анатомички,  и  ее -  из  вертепа  общежития.  Эта  разница  требовала  от  него  ироничной  снисходительности  -  так  он  решил.

    Но  дождь  скоро  размыл  и  тушь  на  ресницах,  и  еще  больше  разрушил прическу, и  теперь  все  можно  было  списать  на  дождь,  при  желании.  Они  шли,   как  поссорившись, в  двух  шагах  друг  от  друга,  так  что  между  ними  мог  бы  пройти  третий. Машинально  прислушиваясь  к  мягкому  шуму  дождя,  он  отчаянно  пытался  выкарабкаться  из  своей  обиды  и  ревности. Не  получалось  у  него  быть  независимым  и  с  легким  сердцем  распрощаться,  когда  придет  время,  которое  будет  определено  ею.  Тоскливо  будет  сегодня  вечером  дома. Он  усмехнулся.
- «Этим  вечером  ливень  не  кончит  лить,  и  мне  не  хочется  жить».
- Как  просто.
- Один  перуанский  поэт  написал  так. Непогода  благоприятствует  суицидным  мыслям,  -  он  смотрел  прямо  перед  собой, не  поворачиваясь,  просто  ощущая  ее  справа  от  себя.  -  А   чем  ты  предпочитаешь  заниматься  в  дождь? «Этим  вечером…». Впрочем, не  спрашиваю. Извини  за  мой   нездоровый  интерес  к  твоей  личной  жизни.
-  А  ты?  Что  ты  любишь  делать  в  дождь?  -  она  предпочла   пропустить  мимо  ушей  его  намеки  -   слабую  попытку  закусить  удила.
-  Когда  дождь…  «Любишь»,  наверное,  здесь  не  подходит. Любить  значит  хотеть  того,  что  уже  случалось,  желать  чего-то  опробованного  тобой  раньше.  В  этом  слове  всегда  присутствует  повтор,  привычка,  а  у меня  ни  разу  не  возникало  двух  одинаковых  желаний  в  дождь.  Но  боюсь,  что  теперь,  когда  будет  лить  дождь,  я  всегда  буду  хотеть… - он  взглянул  на  нее,  но  тут  же  решил,   что  не  стоит  открывать  ей  правду.  Тем  более,  что  она  ее  знает. -  …Пить  грог  в  старом  английском  замке  и,  чтоб  у  ног  лежала  большая  черная  собака,  и  чтоб  она  осуждающе  смотрела  на  меня,  но  не  останавливала,  а  я  время  от  времени  справлялся  бы  у  нее: «Ну,  что  -  еще  по  одной?  Смотри,  как  сегодня  льет,  как  никогда…».
-  И,  чтоб  непременно  камин?
-  Разумеется…  Мне  кажется,  что  посещение  общаги  не  доставило  тебе  радости?  Этим  вечером  в  Лиме  не  кончит  лить…  Кто  он?
-  С  нашего  курса,  араб.  Умен  и  красив,  как  юный  греческий  бог. Он  влюблен  в  меня,  а  я …  я  теряю  голову.
    Она  внезапно  остановилась,  словно  решила  повернуть  назад.
-  А  у  нас  в  группе  два  парня  из  Ганы  учатся.  Хорошие  ребята,  познакомить?
-  Ты  думаешь,  тебе  идет  быть  хамом?  Не  надо.  Даже  на  правах  старого  друга. Ты  ведь  знаешь,  что  любой  другой  на  твоем  месте  поплатился  бы  за  это, -  она  достала  сигареты,  кивком  головы  дав  понять, чтоб  он  зажег  спичку;  дождевые  капли   сверкали  в  электрическом  свете  волшебной  росой  на  ее  коже,  и  лицо  было  таким  теплым-теплым, близким  и  таким  нужным  ему. -  Или  ты,  может  быть,  считаешь  меня  просто  слабой  на  передок,  как  полагают  некоторые  из  твоих  друзей?   Ты  тоже  в  этом  не  сомневаешься?
-  Не  говори  ерунду.  Ты  имеешь  в  виду  Джона?
-  И  его  братца…  На  даче,  пока  ты  спал,  они  поочередно  и  независимо  друг  от  друга  заваливались  ко  мне  в  комнату.  Остудить  их  пыл  труда  не  составляло,  но  все-таки  это  стоило  мне  засоса  на  шее,  если  ты  помнишь.
-  В  таком  случае  я  приношу  свои  извинения  за  них.
-  Утром  они  сами  извинились,  и  тоже  каждый  по  отдельности. Это  было  забавно,   и  я  на  них  не  сержусь. Просто,  зная  мужчин,  легко  предположить,  что  они  к  тебе  испытывают  после  фиаско.
-  Ну,  ладно…  -  ему  хотелось  сменить  тему.  -  Зачем  ты  меня  ждала  в  «семерке»?  Почему  твой  араб  тебя  не  провожает?
-  Иногда  женщины  просят,  чтоб  их  не  провожали. Ты  не  знал  этого?  А  тебя  я  хотела  увидеть,  потому  что  мне  надо  было  успокоиться,  остыть. От  тебя всегда  веет  спокойствием,  правотой… 
    Они  свернули,  чтоб  выйти  к  набережной  Карповки. Вокруг  было  тихо  и  совсем  черно,  и  свет  фонарей  очень  спокойно  лежал  на  влажной  листве  деревьев,  не  будоража больше ничего  вокруг. Горели  окна  в  палатах  терапевтической  клинки.  На  крыльцо  вышел молодой   человек в  белом  халате,  со  стетоскопом  на  шее,  и,  прячась  от  дождя  под  козырьком,  закурил.
    Он  думал  о  своих,  оказавшихся  такими  настырными,  приятелях  и  механически  повторял  про  себя  :  «Этим  вечером  ливень  не  кончит  лить…».     Потом  она  сказала,  что  про   араба  и  общежитие  она  все  выдумала, и  на  самом  деле  она  была  у  онколога,  и  ей  предстоит  операция;  что  тогда  на  даче  во  время  этой  ночной  возни  она  почувствовала  боль  в левой   груди  и  потом  прощупала  уплотнение.  Опухоль  скорее  всего  доброкачественная,  но  точный  ответ  может  дать  только  срочная  биопсия  во  время  операции…   Чушь  какая-то!  Она  почитала  -  в  ее  возрасте  рак  груди  практически  не  встречается. Значит…  так  упал  коробок.
-  Кто  тебя  смотрел?
-  Федосеев. Он  учился  вместе  с  моим  отцом  и  знает  меня  с  детства. Такие  дела…  Так  что  ты  -  последний,  кто  видел  мою  грудь  не изуродованной. Знаешь,  я  хотела,  чтоб  именно  ты  запомнил  меня  красивой?  Ведь  у  тебя  хорошая  память  и ты  беспристрастен.
- Не  надо…  про мою  беспристрастность, -  он не  знал,  что   сказать  ей. Ему  хотелось,  чтоб  все  оказалось  ее  выдумкой,  чтоб  его  проучить,  но  такими  вещами  ведь  не  шутят.  Не  может  с  ней  быть  ничего  плохого.   Не  может  и  все!  Ну,  сделают  «сектор», косметический  шов…  ничего  страшного,  у  его  двоюродной  сестры  так  было.
-  Давай  поймаем  такси,  я  хочу  домой, -  с  внезапным  раздражением  сказала  она. -  Прости,  что  я  посветила  тебя  в  свои  проблемы. Какая  я  все-таки  дура!  Но  ты  просто  попал  с  этими  стихами :  «…  и  мне  не  хочется  жить».  Стало  легче,  и  знаешь  почему?
    Приблизься  к  нему  вплотную,  она  прижалась  к  нему,  и  он  впервые  ощутил  восхитительную  тяжесть  ее  тела.  Все,  что  она  сказала,  вся  скорбь, все  страхи  стали  абсолютно  несущественными  для  него,  мгновенно  забытыми. Он  чувствовал  себя  законченным  негодяем,  эгоистом,  почти  извращенцем,  но  никак  не  мог  противиться  ни  с  чем  не  сравнимому  наслаждению  от  ее  телесной  близости.
-  Теперь  уже  все  поздно…  -  прошептала  она,  почти  касаясь   его  губами. - Тебе  что, это  никогда  не  приходило  в  голову?   А  у  тебя  не  такая  уж  хорошая  память. Ты  уже  читал  мне  эти  стихи,  еще  в  школьные  времена.  Там  дальше :»  Этот  вечер  нежен,  почему  бы  нет?  Женской  прелестью  горькой  он  одет…».  Действительно  -  почему  бы  нет?  -  И  она  поцеловала  его  под  порыв  налетевшего  ветра  с  дождем.


    Через  два  года  после  мастэктомии  она  умерла. Он  случайно  узнал  об  этом.