У нас сейчас сырость и гололед, сильный ветер. Не знаю, с чего, но вдруг вспомнилось давнее моё детство.
Мы с мамой несколько лет подряд ездили в Евпаторию подлечиваться. Всегда в декабре, потому что на другие месяцы курсовок было не достать, это было страшно тяжело. Курсовки - это направление на лечение, они отличались от путевок тем, что в них входило лишь само лечение, а питаться и жить нужно было за свой счет.
Бывали солнечные дни, мы шли на берег моря, усыпанный водорослями, и буквально упивались напоенным йодом воздухом и шумом тяжелых волн.
Так это было необычно, даже странно: в эту пору приходить на море, дышать влажным воздухом, ловить солёные брызги и думать о том, что дома сейчас очень холодно, и кругом лежит снег.
На маме было рыжее пальто, шапка из лисицы, а ещё ярко-рыжие сапоги на толстой полиуретановой подошве и с пряжкой на голенище. Я так хорошо все это помню. Может быть, ещё потому, что в семейном альбоме есть фото, где на фоне огромных серо-зелёных кипарисов запечатлено трио: тётя Нюра, средняя сестра мамы, я - в черной цигейковой шубке - и мама. У неё на губах такая солнечная улыбка, от которой исходит настоящий свет. Ни на одной фотографии более поздних лет я не видела маму столь искренне и радостно улыбающейся.
Город мне запомнился каким-то немного неуютным, мало приветливым. Кипарисовые аллеи, тихие и безлюдные, пустынные пляжи... И ветер. С моря всегда дул сильный ветер...
Мы снимали жильё, вернее, большую кровать и возможность столоваться своими харчами в одной из комнат в большом двухэтажном доме, бывшем особняке, отданном под коммунальное жильё, и стоило это «койкоместо» один рубль в сутки. Тогдашний рубль, советский, полновесный.
Помимо нас в 30-метровой комнате жила хозяйка, сухонькая подвижная караимка Анна Шебетаевна, которую все для простоты звали Анна Семёновна, её слепой муж, его имя я уже не помню, и их семнадцатилетняя внучка Алёна, крупная красивая девушка, внешне очень похожая на Юрия Антонова, с огромными серыми глазами и потрясающей длинной медно-рыжей косой.
Для меня высшим наслаждением, даже наградой было, когда она перед сном разрешала мне расчесать её роскошные волосы. Я всегда делала это с благоговением и священным трепетом, боясь неосторожным движением больно дёрнуть за волосок. Иногда Алёна разрешала мне попользоваться сливками для рук с нежным огуречным запахом. До сих пор помню ту стеклянную бутылочку. На фиолетового цвета этикетке была изображена дамская наманикюренная ручка, тонкая и изящная, и мне, деревенской девочке, привыкшей видеть натруженные мамины руки, казалось тогда, что такие ручки бывают только у сказочных персонажей или у киноактрис.
Хозяйка с самого раннего утра убегала в город в поисках продуктов, прилавки были полупустыми, и всё нужно было доставать, отстаивая в огромных очередях. Порой с боями покупалась худосочная бледная курица, и тогда из неё варили скудный суп на пару дней.
Питались мы там весьма скромно, часто на ужин были макароны, иногда с маслом, чай с привезенным с собой вареньем. Конечно же, было что-то ещё, но я уже и не припомню.
Примерно через неделю пребывания я начинала скучать по любимой картошечке, которая у нас, белорусов, всему голова.
Написала про картошку, и вот ещё вспомнилось. Про дом родной.
По дороге в садик или в баню мама часто пела мне песенку, вот такую:
Тури, тури, растатури,
Не дворянской мы натуры,
Коль у нас картошки нет,
И обед нам не обед.
Там-там-тарарам,
Без картошки худо нам,
Там-там-тарарам,
Без картошки худо нам.
Из картошки сварим кашу,
Всю родню накормим нашу,
Кому каша надоест,
Пусть картошку в супе ест.
Там-там-тарарам,
Без картошки худо нам,
Там-там-тарарам,
Без картошки худо нам.
Если была зима, мы вприпрыжку скакали с ней, чтобы не замерзнуть, и пели эту песенку вместе, было очень весело и согревающе.
А теперь вернёмся снова в Евпаторию.
На углу той улицы, где мы жили, был бар с интересным названием «Шампанка», там мама иногда покупала втридорога лимоны к чаю, вкуснее которого я не пила ничего в жизни, так мне теперь кажется....
Посреди комнаты стоял большой круглый стол, застеленный белой кружевной скатертью, сидя за ним, по вечерам я готовила уроки, потому что мы уезжали на целый месяц, и потом я бы не смогла догнать одноклассников по программе.
Комната отапливалась печкой, стоящей в углу слева от входа. Как-то мы с мамой купили комнатный градусник, и я решила поднести его к горящей печке максимально близко, чтоб посмотреть, как будет меняться температура, градусник оплавился и перестал показывать правильно, было видно, что мама расстроилась, но меня не ругала, она же у меня добрейшей души человек.
В этом городе я впервые в жизни посетила кинотеатр, мы смотрели «Золото Маккены» и «Женщина в белом» по книге Уилки Коллинза.
Лишь один-единственный раз после этого я была с мамой в кино, это был индийский фильм «Танцор диско» с Митхуном Чакраборти в главной роли.
А ещё в Евпатории я первый раз попробовала скумбрию горячего копчения и пастеризованное молоко в треугольных пакетиках, до этого я пила только домашнее молоко. Даже довелось отведать черной икры, ею нас как-то угостила соседка Анны Семёновны. Икра мне совсем не понравилась, с тех пор я ее не ем.
Примерно через месяц после возвращения домой мама всегда посылала Анне Семёновне посылку с черничным вареньем, перелитым в несколько плотных полиэтиленовых пакетов, сухие грибы и пару десятков катушек чёрных и белых ниток сорокового размера. В Крыму в конце 70-х - начале 80-х этот размер был почему-то в дефиците, можно было купить лишь тридцатого, а для шитья такая нить слишком толстая.
Пять лет подряд мы ездили в Евпаторию и квартировали у душевной Анны Семёновны. Прошло много лет, но с той поры мне ни разу не удалось побывать в тех местах, прогуляться по кипарисовым улицам, вернуться мысленно в детство, пройтись по засиженному чайками парапету, крепко держась за мамину руку.
Ничего. Я знаю, что когда-нибудь это случится…