Судьбинушка...
Матрена Сидоровна любила своего сына. Самозабвенно, без оглядки. Поздний ребенок. Она и не хотела замечать того, что ее чадо, став взрослым, превратилось в ленивого здорового балбеса, которому все в жизни было, как он сам выражался, по фигу. Была бы водка, сигареты, бабы и собутыльники – на этом круг интересов Матрениного отпрыска заканчивался. Учиться он не хотел никогда, работать – тем более. Несколько раз она уговаривала Лексея (так она его называла) найти работу, но попытки эти ничем не заканчивались. Мать и отстала от него, продолжая заботливо кормить и обстирывать детинушку.
Но пенсии ее едва хватало на жалкий харч, чем Лексей был крайне недоволен. Большая часть тех крох, что Матрена получала от заботливого государства за непосильный труд в колхозе, уходили на пьяные застолья сыночкиных дружков. С каждой очередной попойкой им требовалось все больше и больше. Матрена в эти часы, отдав сыну на пропой последние копейки, либо уносила ноги к соседке и пережидала там, либо тихонечко сидела на скамейке возле калитки. Сидела подолгу: дружки приводили девок, и развеселая компашка гулеванила почти до утра, со всеми вытекающими последствиями: драками, сквернословием и блудом. Гулянья в основном проходили поздно вечером. Но она не роптала, никогда никому не жаловалась и плохо о своем дитяти не говорила. Иногда утопит очередную горькую слезу глубоко в подушку и с новым запасом энергии после выплаканного, затаенного, горбится на своего Лексея.
Подрядилась Матрена Сидоровна в магазине полы мыть. Трудно ей было. Болели и руки, и ноги, и спина, да так, что порой охнет над своей половой тряпкой и упадет возле, а подняться не может. Хорошо, если кто рядом окажется, поднимут ее, до дому дотащат, а если нет – полежит себе, полежит и куда деваться – подымется...
А Лексей, кроме пьянства, еще и поскандалить не забывал. Раззудится у него плечико-то, разгневается детинушка – только держись. Успеет маманя (так называл ее сынок) убежать к соседке, значит повезло. Нет – так с синяками и ходит, от людских глаз прячется. Знала, какими отварами шишки лечить еще с тех пор, как ее незабвенный муженек (замерз, во сне переваривая самогон с винегретом, под забором в зимнюю стужу) ими ее одаривал. Лютый был, не хуже той зимней стужи, в которой сгинул. Вот за это самое Матрена Сидоровна и прощала своего мальца – ведь не виноват: весь в отца, а против родной крови-то не попрешь.
Умерла она так же тихо, как и жила. Не выдержало сердечко и работы непосильной, и последней сыновней затрещины. Уж больно сильно кулачищем саданул. И отвары не помогли. Слегла Матрена и не жаловалась. Детина гулял, пропивая все, даже старенький допотопный самовар вынес за бутылку. С девками спал на соседней кровати, мало заботясь о стыдливости. И им, девахам, плевать было, что старый человек находится в двух шагах от их бесстыжей похоти. Никто за больной не ухаживал... А ей было плохо. Бодрое ржание здоровых бабенок однажды ввергло хозяйку в неистовство. Может быть, первый раз в своей жизни Матрена Сидоровна почувствовала гнев. На все и на всех. На мужа, сына, девок, на свою загубленную молодость и жизнь, на тяжкий труд, на голод и холод во время лихолетий. На свое одиночество. На все! Зашлась в обиде! Запричитала, заплакала. Но кому были нужны ее причитания. Никто их не услышал.
Успокоилась, улыбнулась от радости, что умирает, и тихонько отошла...