6. Тягомотина
А путь и далек и долог...
(из песни)
Потянулись будни. В группе у Лёвы появился руководитель кубинского персонала по имени Napoles, назначенный в Гаване. Он выполнял общие административные обязанности: организацию питания, жилья, договаривался насчет ремонта машин. Назывался - администратор, по нашему - завхоз. Правда, для завхоза круг его полномочий явно шире: кроме административных, еще и политические. Судя по возрасту, администратор был человек заслуженный, возможно, в революции, но, по его словам, не имел никакого специального образования. Очень худой, небольшого роста. лицо копченое, почти черное, огонь минувших боев еще полыхал в глазах, непропорционально длинный массивный подбородок подпирал проваленные щеки - лик с полотна Эль Греко. Ходил он в военной форме с пистолетом, сильно напоминающим видом и размером пиратское оружие времен "Острова сокровищ"; к тому же, прихрамывал. В общем, персонаж почти экзотический. Советские прозвали его Наполеоном.
По вечерам кубинцы собирались в oficina, утраивали громогласные митинги, длившиеся часто заполночь, зато по утрам головы от подушки оторвать не могли; двигались, как сонные мухи. В итоге, собирались к выезду на трассу едва не на час позже. Видя недовольство Лёвы утренними задержками в сборах, Наполеон примирительно высказался, что, конечно, дисциплина должна соблюдаться, но люди хотят обсуждать все вопросы текущей жизни и имеют на это право. Наверное, администратор все-таки внял замечанию, и поначалу что-то изменилось к лучшему, но ненадолго. Впрочем, ежедневное окончание работы кубинцы соблюдали в положенное время, невзирая на утренние опоздания; когда же Лёва настойчиво требовал продолжать работу, все выражали откровенное недовольство.
Дело начинало страдать не только от последствий частых митингов; главным образом, раздражение кубинцев вызывало то, что им, в принципе, приходилось заниматься примитивной и, временами, физически тяжелой работой. Если к этому добавить периодическую нехватку элементарных материалов, нужных для работы, - деревянных вешек, кольев, которыми в процессе работы требовалось обозначать ось будущей дороги, то в целом завязывался узел явно непредвиденных Лёвой проблем.
Из дневника - 27 марта 1971года.
Наполеон пропадал несколько дней, пока не привез на грузовике полный кузов чего-то где-то срубленного. Надо было видеть его радостное и усталое лицо в момент разгрузки. Когда я заглянул в кузов, то не знал, что сказать: там громоздилось скопище тонких, кривых палок, обрезков каких-то неведомых мне растений, годных разве только на растопку печки или устройство пионерского костра. Однако для обозначения оси транскубинской автомагистрали это добро явно не годится: если отбросить все ненужные претензии, вехи должны быть хотя бы элементарно прямыми. Таковых была примерно десятая часть, не больше. Я расстроился не меньше Наполеона, но, тем не менее, высказал ему свое мнение. И, наверное, достаточно эмоционально. Он оскорбился в лучших чувствах: счел, что я не только не оценил его стараний, но просто над ним издеваюсь. Об этом мне передали на другой день. Ясно, что Наполеон перестает мне доверять. Хорошего в этом ничего нет - разногласия с кубинским администратором не только вредят делу, но почти недопустимы с моей стороны, как иностранного специалиста.
После этого я не раз слышал, как он выспрашивал у кубинцев, нужны ли те или иные работы, которые мы выполняем, вероятно подозревая меня в роде какого-то вредительства. Не исключаю, что он делится своими соображениями с начальством в Гаване. Естественно, что симпатии кубинцев в нашей группе, - не на моей стороне.
Наконец, прилетели Надя с Мишкой. В день их приезда было жарко, градусов 30. Лёва приехал в аэропорт встречать: в тонких брючках, легкой рубашечке, почти привыкший к местной жаре и влажности. Навстречу шла очередная группа прибывших советских (с ними прилетела Надя). Все, как положено: мужики окованы костюмами не по погоде, некоторые - в «тройках», промокшие от пота рубашки, удавки галстуков, настороженные и слегка растерянные взгляды.
Теперь Лёва, подобно многим коллегам, стал семейным человеком. С сожалением пришлось распрощаться с раздольным Наутико. Все вещи отвезли в Гавану: семью поселили в гостинице «Гавана Либре» (бывшая «Гавана Хилтон») - в небольшой комнате без кондиционера, только шторы на окнах немного приглушали жар палящего солнца. Дополнительно, для Мишки, поставили раскладушку, в углу - горка чемоданов, убирать их некуда.
Когда Лёва возвращался с трассы в Гавану на выходные, всем семейством питались в ресторане гостиницы, в прохладе (хорошие кондиционеры), в окружении красивой мебели и вышколенных официантов. В отсутствие мужа Надя ходила с Мишкой в советскую столовую (посещение ресторана в принципе не одобрялось нашим начальством). Кубинская администрация, напротив, не возражала против бесплатного питания в ресторане: требовалось лишь подписывать счета и указать название шефствующего управления, как делали все иностранцы, жившие в гостинице. Кстати, и кубинцы, работники управления на улице Монсеррат, дважды в день также питались бесплатно(так было заведено).
Столовая находилась в нескольких кварталах от гостиницы; чтобы попасть внутрь за столик, приходилось сначала выстоять в очереди на солнышке, поскольку народу нашего, советского, в Гаване было предостаточно – и все с семьями. Кондиционеры в зале натужно гудели, без особого успеха пытаясь разогнать духоту от кучного множества вспотевших людей, вынужденных поедать горячую(!) еду, - готовили по нашим советским рецептам, не очень сообразуясь с местным климатом. Надя рассказывала, что некоторые дети даже в обморок падали от духоты. В общем - так было. В номере гостинице готовить еду, конечно, нельзя, но для семилетнего болезненного Мишки вся эта пища не особенно подходила. Теперь приходилось ждать, тоже в очередь, когда семью переселят из гостиницы в отдельное жилище, которое, оказывается, полагалось семьям специалистов с детьми.
Из дневника - 8 апреля 1970 года.
Работа подвигается по-прежнему туго. Мое начальство уже проявляет признаки недовольства. К нам приезжал Сергей Анатольевич, посмотрел на месте, что и как мы делаем, понял: суть проблемы - не в нашей нерадивости, а во множестве частностей, возникших потому, что у меня и моих советских сотрудников отношения с кубинцами и, главным образом, их руководителем складываются не лучшим образом. Случилось едва ли не самое плохое, что только может произойти за границей: советский специалист не может сработаться с местными. Вдобавок, невозможно толком объясниться – не знаем языка, что усугубляет ситуацию. Поинтересовался у моих коллег, руководителей партий, работающих на соседних участках, как у них идут дела: практически, проблемы везде одинаковы, только у них нет, подобных моему, пристрастных Наполеонов.
Не знаю, что доложил Сергей Анатольевич руководителю контракта по возвращении от нас, но через день Миленький призвал меня к себе в кабинет и строго поинтересовался, как это я "умудряюсь разрушать советско-кубинскую дружбу на вверенном мне участке работ". Я стал пояснять, что да как, но он оборвал меня и грозно «утешил», пообещав лично приехать через несколько дней, разобраться и показать, как надо работать.
Приезд Миленького, разумеется, ничем хорошим для его подчиненных обернуться не мог. Что он мог сделать в тогдашних непростых условиях? Не собираясь вникать в проблемы и мелочи, из которых состояла повседневная жизнь смешанного коллектива изыскателей, общую картину не понять.
Осмотрел жилище изыскателей, начальник не выразил ни восторга, ни недовольства, однако выражение его лица красноречиво свидетельствовало: впечатление – не лучшее. Кстати, Лёву с ребятами это меньше всего волновало - в Союзе в экспедициях и похуже жили. Непредвиденно настроение шефа еще больше испортилось, когда он заглянул на кухню, где окунулся в удушающую вонь, наполнявшую обычно небольшое помещение. На крюках висели облепленные мухами темно-коричневые пласты на редкость вонючей сушеной рыбы bacalao, особенно любимой Наполеоном (он непременно вносил ее в список необходимых продуктов наряду с рисом,советской тушенкой, сгущенкой и хлебом).
Лёве хотелось, чтобы начальник понял причины проблем в организации и обеспечение работ, поскольку именно в эти дела он не имел права не только вмешиваться (по указанию того же начальника), но, как выяснилось, даже делать замечания. И то, и другое - было обязанностью Наполеона, который, кстати, своим боевым видом также не произвел должного впечатления на Миленького.
Со временем Лёве стало понятно, что Наполеону его собственное начальство толком не объяснило (или он не понял), чем он должен заниматься в совершенно новом, явно незнакомом бывшему партизану, деле и качестве. Соответственно, не интересовался он и мнением своего советского коллеги.В итоге для Лёвы выходило - вмешиваться нельзя, но за конечный результат отвечаешь.
Как и предполагалось, толку от инспекции Миленького осталось немного. Он бегло просмотрел материалы и чертежи, которые изыскатели успели наработать к тому времени, потом Лёва свозил его на трассу, где начальник без привычки слегка подвернул себе ногу, грузно и неловко ступая по небольшим пикам «собачьих клыков». В заключение, по традиции, шеф раздал выговоры, в частности, «в недостаточном понимании и учете момента» со стороны Лёвы, а в качестве гарнира к своему визиту пообещал устроить разбирательство создавшейся ситуации на партбюро контракта в Гаване. Отобедать шеф отказался.
Из дневника - 28 апреля 1970 года.
Время от времени и мне приходится устраивать собрания. Их объявление воспринимается нашими кубинскими сотрудниками с оживлением и энтузиазмом. Пользуясь растущими побегами моего испанского словаря, пытаюсь (а куда деваться? – переводчика нет) объяснить, уже не в первый раз, чего мы, советские, хотим добиться в итоге нашей совместной работы, чтО надо сделать или решить в данный конкретный момент. Обсуждение проходит горячо, малопонятно для нас, но всегда очень продолжительно. Даже после того, как мы отправляемся спать, кубинцы продолжают митинговать. Мне кажется, тогда они впадают в неистовый «ораторский порыв» - бурное многословье, показные восклицания, голосовые модуляции звучат до самой глубокой ночи, после чего до выезда на работу остается всего несколько часов. Потом сам грызу себя - зачем устроил эту говорильню? Настроение, ни к черту.
Кубинцы не понимают (или делают вид), почему каждый день надо прорубать не меньше километра просеки, и не сильно утруждаются в безуспешном сражении с отвратительно вязким и колючим кустарником. Трасса, как назло, проходит сплошь в таких зарослях. Наши планы их мало интересуют. Я понимаю, что они – совсем не рубщики, их ведь учили другому. Мне их жаль, но они должны делать эту работу. Рубить эти чертовы колючки хотя бы и в легких рубашках и тонких брючках, что иногда небезопасно, всегда - неудобно. Главное - совсем непривычно для большинства из них.
На днях на просеке произошел неприятный случай. Просека узенькая, рубить можно только вдвоем и близко друг к другу, не без опаски задеть партнера мачете или здорово поцарапать колючками ветвей. Я наблюдал в теодолит, как Гурген (он вовсе не обязан этого делать) рубил просеку вдвоем с кубинцем, остальные - позади, сидели и смотрели. Изредка кто-то подбирал срубленные ветки. Потом Гурген неожиданно бросил мачете на землю и пошел ко мне. Спрашиваю, что случилось. Оказывается, он услыхал, как за его спиной кто-то сказал, смотри, как sovietico хорошо рубит, может они вместо нас все прорубят. Все захохотали, не опасаясь, что он поймет.
Перед обедом, когда все собрались в столовой, - Наполеон тоже присутствовал, - я, не скрывая злости, сказал, что сегодня на трассе были произнесены слова, смысл которых не только не дружествен, но прямо противоречит установленному порядку, а также нашим обязанностям по контракту: рубить просеку должны кубинские техники, а мы - руководить работами; и так будет обязательно; кто с этим не согласен, может уехать в Гавану; продвигаемся недопустимо медленно, всего по 300-400 метров в день, в разы меньше, чем установлено планом.
Для Наполеона, как и для многих, мои слова явились полной неожиданностью, и он вопросительно уставился на меня. Я посоветовал обратиться за ответом к его ребятам. Он промолчал. Все ли он понял из моей тирады, не знаю, но, думаю, смысл уловил. Во всяком случае, мой тон был необычен для простого предобеденного разговора и явно свидетельствовал о моем недовольстве.
На другой день утром Наполеон подошел и заверил меня, что ничего, подобного произошедшему вчера на трассе, не повторится. Для себя я тоже сделал вывод: больше никакого «личного примера в традициях братской дружбы», заниматься надо только тем, что положено нам. К тому же, наше участие в рубке попросту глупо: мы-то - рубщики совсем никакие, даже у неумелого кубинца получается лучше нашего. Правда, Гурген, способный парень, сил много, хочется размяться. Но кубинцы должны понимать: они - рубят, мы - работаем с приборами и определяем, что делать на трассе.
Женя меня, вроде как, утешает: «Да ладно, чего пупок надрывать, как идет, так пусть идет». На его месте, наверное, любой рассуждал бы также - на регулярности выдачи и размере зарплаты это не отражается. Но мне-то нельзя: я - начальник, мне надо за план отвечать. Если откровенно - пупки мы не так уж сильно надрываем.
Наконец, состоялось обещанное заседание партбюро. Вызвали троих руководителей изыскательских партий московской группы. Двое из них - беспартийные и предстоящее событие, похоже, их не особо тревожило. Про себя Лёва не сомневался – к нему, человеку партийному, отнесутся иначе, да и показательная порка нужна в назидание коллегам: дела на их участках столь же малоуспешны.
Странным образом, спустя пять месяцев с начала работ, в головах высокого начальства контракта не оформилась довольно простая мысль: все должно начинаться с их, высокого, уровня, именно там нужна полная договоренность с кубинцами, там требуется согласование общего видения основных вопросов, понимание того, насколько они приемлют наш подход. И, лишь определившись в главном, можно совместно строить планы. С этого начинал в свое время Сергей Анатольевич, но приезд Миленького положил конец такому развитию событий – видимо, «босс» углядел в этом посягательство на его властные полномочия. Вместо того, чтобы продолжить начатые переговоры, начальник прервал их и погнал изыскателей «в поле» по извечной нашей привычке: шашки наголо, вперед, по ходу разберемся. Не разобрались. Наоборот, дело стопорилось. Нельзя забывать, что у Миленького в Гаване тоже имелось начальство, которое требовало и план, и отчеты о ходе работ, а хвалиться пока было нечем.
Отношения с руководством в гаванской группе незаметно стали нервозными, даже стервозными. Пошли бытовые сплетни, слухи. Требовалось все это пресечь и власть показать. Миленький решил пустить в ход давно испытанный на родине рычаг воздействия на сознание неугодных – обсуждение на партбюро с непременной угрозой малоприятных последствий. Для устрашения прочих - доведение информации об этом событии до общего сведения.
Если оценивать эффективность этого «инструмента» по сути, то самая суровая кара в условиях «заграницы» - отправка в Союз. Цена такой кары – крах. Крах надежд. Чего ради наши люди так стремились попасть в заграничные края, хотя зачастую там предстояло работать в непривычных, порой, тяжелых условиях (исключая, конечно, «благородные» капстраны, где в массовом порядке посланцы из СССР совсем не требовались)? Ответ прост: заработать «заграничные» деньги (непонятные инвалютные рубли), чтобы потом, дома, без пальм и патриотических порывов, окунуться на время в непривычное состояние благополучия, когда не надо считать каждую копейку до зарплаты, почувствовать то, чего еще не бывало «до», и на время не задумываться, что наступит «после».
Конечно, подвергнуться изгнанию из загранкомандировки унизительно и очень неприятно. И все-таки по сравнению с тем, что следовало после таких проработок в нашем отечестве лет за тридцать до описываемого - Миленький знал и помнил порядки во время оно совсем не понаслышке, - это не было трагедией. Просто человек, временно причисленный к разряду загранкадров, из него исключался и возвращался в прежние, обыденные обстоятельства, в коих пребывало все население первой страны победившего социализма, где жизнь давно напоминала сочинение на заданную тему. И ничего - жили все мы в этой стране с самого рождения, другого не видали. Плохо ли, хорошо ли, но как-то все же существовали. Даже веселились время от времени, детей рожали – и все без заграницы.
Однако времена меняются и вместе с ними - степень устрашения. Теперь, вместо «черной маруси» комфортабельный лайнер Ил-62 через 24 часа после рокового решения унесет тебя к родным берегам, к зеленым фуражкам пограничников в международном аэропорту «Шереметьево». А потом – окунешься снова в атмосферу родной конторы, из которой в свое время тебя решили направить (и видимо, ошибочно, без достаточных на то оснований) посланцем родины за рубеж. Там, где в Союзе трудился Лёва, на факт выдворения из зарубежных пределов среагируют мгновенно: по возвращении ему будет гарантирован срочный выезд в очередную, продолжительную по времени и обязательно не ближнюю от дома экспедицию. Тогда уж никаких мыслей о загранице, вновь обратившейся в миф, больше не возникнет ни в его, ни, тем более, в начальственных головах. Снова, не раз и не два, все будет привычно и заученно обращаться по давно прожитому кругу. Конечно, это не смертельно. Но очень неприятно. Начальники в загрангруппе все это отлично понимали, и ребята знали, что они это понимают. Каждый боролся, как мог.
Узнав о предстоящем заседании партбюро, Лёва надеялся поговорить с Сергеем Анатольевичем, рассчитывая на его совет. У них здесь сложились едва не дружеские отношения. Однако того на месте не оказалось: его зачем-то отправили по непонятным делам в командировку в тбилисскую группу, хотя он числился членом партбюро. Было ли это преднамеренным ходом Миленького или простым совпадением, Лёва не знал.
Обычно партбюро проводили в кабинете руководителя. Вместе с другими собравшимися Лёва маялся в большой приемной. Он был напряжен, даже слегка поташнивало от волнения, но пытался придать лицу выражение безразличия. Отрывистый говор ожидающих перед начальственной дверью был тих и исполнен предчувствия неприятностей. Заходить никого пока не приглашали.
Ждать пришлось минут двадцать. Наконец, всех членов партбюро и приглашенных зазвали в кабинет. Секретарь партбюро, мужичок из киевской группы, непрерывно отирая платком малоприметное потное лицо, объявил повестку дня, потом предложил для начала выслушать сообщения начальников партий о ходе работ. Звуки голосов, встраиваясь в шелест кондиционера, глухо шуршали в прохладной тишине большого кабинета. По всей видимости, доклады изыскателей не произвели впечатления на присутствующих, работавших, в основном, в центральной проектной группе: они плохо представляли, что происходит в далеких от Гаваны местах, где ведутся изыскания. Лишь некоторые из них что-то понимали, знала, но благоразумно помалкивали, ожидая выступления руководителя. Когда он говорил, все дружно поворачивали головы в его сторону. многие в унисон согласно кивали головами.
Миленький хмуро оглядывал людей в кабинете, безмолвно костерил всех подряд:
- Сидят, как попки. Трясутся. А этот, рыжий, - все у него через жопу. Интеллигент недоделанный. Нет, чтобы прижать своих лентяев и заставить их работать, как следует. Посмотрел бы я, как бы они выделывались у нас, где-нибудь в тайге.
Публичная реакция начальника громыхнула вслед за несколькими дежурными вопросами членов партбюро: все руководители изыскательских партий были решительно охарактеризованы, как малопонятливые(?!), безынициативные люди, не уяснившие политической сути текущего момента и потому, видимо, ошибочно находящиеся как на своих должностях, так и вообще в этой замечательной стране, судьба которой небезразлична всему советскому народу. В кабинете все замерло. Даже кондиционер притих. Ждали выводов.
Вывод, единственный, оказался неожиданным. Миленький предложил записать: продолжить в подразделениях работу по безусловному выполнению утвержденного графика в тесном контакте с кубинским персоналом, проявляя понимание трудностей, которые испытывает молодая социалистическая страна, и при этом соразмерять с ситуацией свои чрезмерные требования, столь привычные в Союзе. Проголосовали единогласно.
Что уж такое «чрезмерное», кроме начальственного хамства, было привычным в его стране, Лёва не уразумел. Главным было другое – Миленький давал понять: он не смог договориться с кубинцами на своем уровне. И еще поняли ребята – в любой нестандартной ситуации помощи здесь ждать неоткуда, спасение - в собственных руках; если что случится, их снова вызовут на очередное судилище. Пока не иссякнет терпение начальства. А когда иссякнет – здравствуй, Родина!