12. Вместе
Хорошо, когда тебе только двадцать! Все вокруг созвучно твоим желаниям, музыка отзывается в каждой твоей клеточке, хочется смотреть вверх и вперед. Жизнь - прекрасна!
Успешное участие в первых небольших концертах, на классных вечерах вселяют в Надю уверенность: у нее получается. Вениамин Ефимович доволен своей студенткой, и, конечно, требует большего, усложняет программу. Радость успеха несет ее на своей волне. Музыка в ней, музыка вокруг. Она - на концертах при первой же возможности. Какое счастье окунуться в море прекрасных, волнующих звуков, еще раз испытать восторженное блаженство. Хочется слушать Музыку бесконечно.
Вениамин Ефимович разделяет ее успех, однако втайне сомневается, что маленькие ручки его студентки могут все, на что способна она, как музыкант. И вообще, с некоторых пор он вдруг ловит себя на том, что думает о ней чаще положенного. С удовольствием отмечает, как от его редких похвал преображается, освещается изнутри ее лицо, как хороша ее фигурка, да и многое другое, что мужской взгляд хочет найти – и находит – в особах противоположного пола. К тому же надо учесть, что эта особа должна к нему являться каждый день без всякого принуждения с его стороны, строго по расписанию, определяющему неизбежность встреч. Кстати, жену свою Вениамин Ефимович обожал, даже слегка побаивался ее проницательности: она безошибочно отмечала романтические всплески супруга и не забывала сообщить ему о своих наблюдениях. Однако до поступков (упаси бог!) – у него не доходило. Все-таки в его отношении к Наде романтические мотивы не главное: он ясно видит - у девочки большие способности, внутренняя сила, она может воплотить это сочетание в достойный результат. Так внезапно родилась очень смелая мысль: Надя должна готовиться и участвовать (для этого надо еще пройти отборочные испытания) на всесоюзном конкурсе, что предстоит в конце года.
Началась ежедневная, изнурительная, не быстрая в результатах работа. Наконец, уже кое-что готово, она показывает – и это, кажется, неплохо. Но былого подъема почему-то нет: она не может избавиться от вяжущей усталости.
Подготовка захватила Вениамина Ефимовича. Еще бы! Когда в последний раз ему доводилось готовить своих учеников к таким конкурсам? Он даже немного забывает о других студентах, переносит их занятия, лишь бы выкроить время, чтобы заниматься с Надей еще, вечерами, когда все уже уходят. А в ней растущим валом копится страшное утомление, вытесняющее уверенность. Вениамин Ефимович, напротив, забыл прошлые опасения и почти неколебим: она может, ее исполнение становится другим, в нем появляются новые краски, настоящая глубина. И потому - опять, из занятия в занятие, они повторяют большие, сложные места. Надо добиться не просто хорошего – блестящего исполнения. И так, изнуряюще, долгими часами, изо дня в день… До тех пор, пока результат не устраивал обоих. Только причины были разные.
Как же он не прочувствовал, что Надя неумолимо приближается к некой черте? Напрашивалось сделать паузу, немного снизить напряжение занятий. А он не понял, проглядел, что из последних сил она терпит бесполезную, беспощадную муку, подошла к срыву так близко, когда любое, даже малозначительное обстоятельство может в момент разрушить хрупкое равновесие ее состояния.
Однажды утром Надя привычно села к инструменту и, едва начав разыгрываться, почувствовала режущую боль в правой руке. Играть невозможно. Спустя немного времени боль потеряла остроту, но не прошла, стала тупой. Какие уж тут занятия. Она стала звонить учителю, захлебываясь в слезах. Случилось то, что нередко происходит в таких ситуациях, но всегда кажется необратимым от неожиданности возникновения, – она банально «переиграла руку». Врач в поликлинике прописал компрессы, теплые повязки, массаж и исключил какое-либо напряжение руки.
Она механически продолжала ходить на лекции. Ужас и паника парализовали, цепко схватили: пока приведет руку в порядок, доучит - в общем, она не успевает к отборочным слушаниям. Рухнуло все!
Иногда Надя приходила в класс к учителю. Зачем? Все равно, заниматься еще нельзя. Ее присутствие угнетало Веню. Он гнал ее из класса, понимая, что в произошедшем - и его вина. Да, такое бывает с пианистами, но это же преодолимо, - рассуждал он. Сам хороший пианист, он не мог не знать, каковы последствия такой травмы - разве стОят временные физические страдания мук провала надежд на будущее? Пораженный случившимся, мысленно оправдывается: ведь он предполагал у нее какой-то предел, только не знал, в какой момент и каким образом проявится его наступление. Ничего не поделаешь - все обозначилось грубо и жестко: он сам подвел девочку вплотную к срыву, не остерег.
А, может, ее нельзя было беречь: то, что она учила, несмотря на масштаб и сложность, было ей доступно по-музыкантски. Она доказывала это замечательным исполнением. В такие моменты он восхищался, как у нее получается без видимых усилий проходить труднейшие места - и не только благодаря ловкому техническому умению, но точному попаданию в труднейший смысл произведений.
Нет, надо было жестоко сказать – и ей, и себе – «стоп», дальше не твое. Или, наоборот, просто сделать паузу, хотя бы на время, на чуть-чуть, чтобы она смогла восстановиться. Он запутался сам, опасаясь потерять время, не успеть.
Через месяц рука у Нади прошла. Занятия возобновились. Однако время было упущено. Она не выступила на отборочных прослушиваниях.
Все, что теперь напоминало о случившемся, стало отталкивающе, и в первую очередь - Вениамин Ефимович. Она сама поразилась своему ожесточению: не то, чтобы видеть - подумать о нем не могла. На какое-то время перестала ходить в класс, но от Вени совсем не ушла, не поддалась изначальному порыву. Приготовленную программу она сыграет лишь на переводном экзамене. Их отношения, внешне спокойные, охладели и, без прежних взаимных всплесков страстей, раздражения, протеста позволили ей добраться до выпуска. Только теперь врозь, без прежнего единения – просто учитель и обыкновенная студентка, одна из многих в классе, как когда-то, в начале первого курса.
Свадьбу Нади и Лёвы устроили в коммуналке у Лёвиных родителей. Соседи благородно отрядили свою большую комнату, размером - почти залу, для свадебного стола. Его протяженная поверхность, скрытая в длину несколькими скатертями , уместила все, чем могла тогда расстараться изобретательная кулинарка, мастерица и будущая свекровь Светлана Михайловна (Полина, без слов, на подхвате - помыть, поднести, нарезать). Конечно, на такую ораву мешпухи и гостей не получится сделать приличную гефелты фиш или рубленую селедочку со смаком, как научила ее покойная мама, Лёвина бабушка Суламифь.
Стол украшали огромные овальные блюда полупрозрачного матового холодца, вперемешку с ними - янтарные острова рыбного заливного, разноцветными горками громоздились многочисленные салаты.Запах и отблески масляной наружности винегретов усугубляли сложносочиненную картину стола закусок. Разные приправы, соусы в плошечках и причудливой формы бутылочках, плотные горки золотившихся шпротов, нарезки дырчатого сыра, матово-розовых и темно-коричневых колбас со слепыми глазками жиринок, изобильные груды помидоров, огурцов, зелени. В центре, рядом с блюдами холодца, внушительно возлежали пласты севрюги, затмевая непременную селедку, застенчиво укрывшуюся блестящим ковриком зеленого лука. Столпами грядущего веселья высились бутылки, запотевшие, со слезой, графины с разноцветным содержимым, над ними высились короли торжества, сереброголовые бутылки шампанского. Великолепие, изобилие и многокрасочность свадебного стола превращали известную цветную фотографию в «Книге о вкусной и здоровой пище» в слабое подобие реальности.
В противоположность женам, сотворившим праздник изобилия и красоты, вклад отцов обоих семейств в предстоящее торжество был довольно скромен: по жизни они не были удачливы, не добытчики. Павел Борисович к тому времени не то, чтобы «достать» что-то, работы хорошей не имел; так одолевали последствия фронтовых ран, что болел он чаще, чем работал. Одна надежда в семье была на Полину, вышедшую за него спустя несколько лет после смерти Нины: она устроилась в ателье и еще дома подрабатывала шитьем и вязанием. Все равно семья с двумя взрослыми дочерями-невестами трудно сводила концы с концами. На свадьбу пришлось Полине одолжить денег у подруги, пообещав ей отработать бесплатным шитьем.
В Лёвиной семье о деньгах говорить вслух было не принято, во всяком случае - не в его присутствии. Так повелось, еще когда он учился в школе. И не потому, что деньги давались легко. Светлана Михайловна неустанно бегала по вызовам, сидела на приеме участковым врачом за грошовую зарплату. Ефим Львович получал немногим больше. В надежде на будущую защиту кандидатской, пока подхалтуривал переводами с английского, которые по блату иногда подкидывал приятель из одной солидной фирмы. Конечно, позднее, после защиты, с деньгами стало получше. Тем не менее, кандидат наук Ефим Навроцкий от быта был всегда далек. Понятие «достать» ограничивалось у него исключительно проблемами возглавляемой им лаборатории в научном институте; об остальном, чем просто живут обычные люди, он мало волновался. Не от какой-то возвышенной отрешенности – этим не интересовался, поскольку решением всех практических вопросов в семье властно занималась его жена. Тем не менее, зная скромность доходов Надиной семьи, Навроцкий сказал жене, что оплатит две трети расходов на устройство свадебного стола. Решив воспользоваться моментом, супруга озабоченно заметила, что Лёвочке необходим свадебный костюм, то да се, что положено к свадьбе. Ефим Львович в ответ удивленно вздел брови и полюбопытствовал:
- А в чем же он ходит на работу? Ведь не голый же.
Спорить с мужем было бесполезно. Светлана Михайловна выкроила из семейного бюджета некую сумму, чтобы немного приодеть их мальчика и купить кое-что для будущей невестки в магазине для новобрачных.
Гостей уже набрался полный дом, а молодоженов все не было. Они сами упросили родителей в ЗАГС не ехать, взяли только свидетелей - сестру-подругу Катю и закадычного Лёвиного дружка школьных лет Вальку Пичугина. Квартира полнилась предвкушением грядущего торжества. Самые пожилые родственники примостились на немногих, еще не подставленных к столу стульях и табуретках, кто помоложе, стояли рядком по стенкам в комнатах, в коридоре, время от времени пытаясь осторожно заглянуть в святая святых, откуда раздражающе неслись призывные запахи свадебного стола. Сдерживать напор любознательных гостей Светлана Михайловна строго препоручила мужу, наказав никого ни в праздничную комнату, ни в кухню не допускать, чтобы не вертелись под ногами, и без них голова кругом идет. На кухне, в жару неостывающей газовой плиты, Полина с соседкой и несколько допущенных родственниц спешно домывали посуду, освободившуюся от обильно приготовленного угощения. В условиях вынужденного безделья шли осторожные, общими фразами, разговоры родни обеих сторон; необходимый градус и степень взаимного доверия между ними еще не достигли того радостного застольного уровня, когда новоявленные родственники начинают смотреть друг на друга с явной симпатией. Активная диффузия гостей вынужденно происходила только на лестничной площадке, где курящая родня обоих семейств непринужденно знакомилась, общаясь в плотном табачном тумане.
Наконец, раздался громкий хлопок лифтовой двери - сигнал к хору восклицаний, звонких шлепков поцелуев. Поздравления клубились неразборчивым гвалтом. Каждый старался обнять молодых, разом смятых в восторженном порыве. Гости из комнат подхватилась туда же, устремившись в коридор навстречу валу вошедших. В образовавшейся сумятице пронзительно раздался требовательный клич Кати: «Дайте людям вздохнуть!» Кто имелся в виду, непонятно, однако восторженные гости слегка умерили приветственный пыл. Спустя небольшую паузу - молодым требовалось привести себя в порядок, - зычный голос Светланы Михайловны: «Прошу к столу!» окончательно развеял томительное ожидание. Шлюзы открылись! Измученные долго сдерживаемым нетерпением, мучительно взбудораженные запахами и, кому повезло, картиной увиденного, но еще недоступного стола, гости кучно повалили к Торжеству.
По мнению родителей, свадьба прошла очень хорошо. Весело, вкусно и не очень пьяно. Приглашенные родственники радостно, хотя поначалу сдержанно, а потом все более длинно и путанно, возглашали положенные тосты и здравицы, оценивающе поглядывали на молодых. В общем, все были довольны всем, кроме, как выяснилось, виновников торжества. Надя и Лёва, вспоминая это событие спустя время, стыдливо недоумевали, как же получилось, что за свадебным столом в плотных рядах родни не нашлось места никому из тех, кто своим повседневным присутствием и участием составлял саму ткань их собственной жизни: ни друзьям, ни подругам. В своих компаниях и Надя, и Лёва считались не последними людьми. А тут – на тебе! – даже на свадьбу никого не позвали. Похоже, не только заботливые родители в горячке свадебных хлопот упустили из виду, что их дети молоды, общительны и к двадцати с небольшим годам своей жизни уже обзавелись собственным кругом. Сами же молодые, больше занятые друг другом, закружились в водовороте предсвадебной кутерьмы и попросту пропустили момент составления приглашений, во всем положившись на родителей.
Вслед за чередой волнений выпускных экзаменов, торжественного получения диплома, шумной свадьбы, хлынули недели смятения, радости, пьянящей близости. В этом вихре незаметно обозначился день, когда Надя отправилась на работу в музыкальное училище, куда ее распределили на должность концертмейстера. Многие сокурсники завидовали ей: остаться в Москве, да еще в училище - было немалым везением, или - следствием хороших связей. Ни того, ни другого у Нади не было. Все оказалось проще и неожиданным для нее.
Вениамин Ефимович чувствовал себя глубоко задетым, переживая охлаждение отношений со своей самой способной, и даже (в чем себе не признавался) любимой, ученицей. Незадолго до распределения, в как бы случайном разговоре, он деланно безразлично, и одновременно понимая жестокую двусмысленность своего вопроса, поинтересовался, чем бы Надя хотела заниматься по окончании института. Теоретически существовало несколько возможностей, и одна из них - учеба в аспирантуре, тогда ее можно было бы попытаться пристроить в институте ассистентом. Однако при одном слове «аспирантура» и намеке на неизбежное продолжение совместных занятий со своим преподавателем она замахала руками – ни в коем случае! А как бы она посмотрела на работу концертмейстером? В одном известном музучилище директором Венин старинный друг, который наверняка ему не откажет. Как Надя ни старалась мысленно дистанцироваться от учителя, устоять против этого предложения было невозможно. Да и кто бы возразил на ее месте?
Работа ей понравилась сразу. Дома Надя много и восторженно рассказывала о коллегах, о студентах, о нагрузке. Постепенно, день за днем, занятия в училище стали входить в привычку. Наступала обыденная размеренность, временами перетекавшая в скуку и усталость. Прошлые мечты временами напоминали о себе. Особенно по возвращении с концертов: находясь еще под впечатлением от услышанного, чувствовала остренький укол сожаления - как хорошо я могла бы сыграть это. Однако новое состояние уже замужней женщины настолько поглощало внутренне, что поначалу оттеснило эту слабеющую мысль куда-то в уголок сознания.
Первый год совместной жизни Надя исподволь присматривалась к Лёве, не всегда понимая, отчего она так спокойно и без возражений приняла когда-то его телефонное предложение стать женой. Самому Лёве такой способ малодушно представился более подходящим, чем, ворочая чугунным языком, произносить нужные слова, глядя ей в лицо. Неделю спустя, в гостях у Нади (они договорились, что он объявит ее родителям о своем предложении) Лёва просидел молчком весь вечер, затянутый галстуком, красный от смущения и злости на себя самого. Так и ушел, ничего не сказав. После его ухода Полина заметила Наде, что Лёва был на этот раз необычайно скован. Надя рассказала и отцу, и ей, зачем приходил этот симпатичный парень, который ей очень нравится. Она так и сказала – нравится, а не - любит. Родители рассмеялись – им Лёва тоже нравился. Катя, которая, конечно, была в курсе всех дел сестры, закричала: - Давайте устроим красивую и веселую свадьбу! Вот и устроили.
Любила ли Надя мужа? Она затруднялась ответить себе сразу и утвердительно. Они были рядом, но пока никак не вместе. Он - очень хороший, и все же, глядя на него, у нее не замирало сердце, она не млела, как та институтская подружка: я когда своего вижу, со мной, как обморок, я с ним на все готова и где угодно, хоть на улице Горького. Нет, такого Надя совсем не испытывала. Вероятно,
многое в их отношениях еще не проросло. Совместное пока удавалось плохо.
Жили молодые как и все - известно, какие оклады у молодых специалистов, на родительскую поддержку не особо рассчитывали. Тянули от получки до получки, частенько приходилось одалживаться. И хотя такое состояние продолжалось не один год, ничто не могло заставить молодого мужа заикнуться перед начальством, хотя бы изредка, о прибавке или скорбно пожаловаться на ущербность премии (начальство любит таких идиотов, что слова вслух не скажут). Даже мысли у него не возникало поискать приработок или вообще - где больше платят. В дни получки Лёва, не считая, торопливо, будто стыдясь малости заработанного, совал деньги в карман, затрудняясь дома ответить, сколько получил:
– Ты что, у кассы не считал? В ответ пожимал плечами. Спокойное отношение к деньгам, вернее, к их наличию или отсутствию, в семье его родителей считалось негласным признаком достоинства, и в том же виде передалось Лёве.
Уже через пару месяцев после свадьбы, в конце суматошного лета, Лёва отправился в длительную экспедицию, а возвратился незадолго до новогодних праздников. Следом понеслись недели счастья. Одурманенные ненасытной близостью, не успели оглянуться: промелькнули и день Советской армии, и 8 марта - и снова Надя в сутолоке перрона смотрела вслед поезду, увозившему ее Лёву. Где уж тут было привыкнуть друг к другу.
Павел Борисович возмущался, говорил дочери, что такой «разъездной» муж в семье не нужен и грозился сам объясниться с ним. Надя стояла стеной, защищая мужа, умоляла отца не вмешиваться. Понимала - ничем хорошим это не может кончиться. Возвращаясь в дом Лёвы, где она теперь жила, мучилась сомнениями: наверное, отец не так уже и неправ, но ведь Лёве нравится его работа, говорит - интересная, с перспективой. В оценке Лёвиной работы все родители были солидарны, хотя эту тему она старалась не обсуждать. Свекровь категорически и бурно возражала против экспедиций сына. Свекор не одобрял молчаливо: где это видано, бросать молодую жену, болтаться месяцами не то в тундре, не то в тайге, а приезжая домой всего на несколько месяцев, весело рассказывать всякие байки из той жизни; с другой стороны, что делать - парня распределили в организацию, где такая работа. Конечно, можно было попробовать отбояриться от такого распределения, но это не в Лёвином характере – он легко соглашался.
Слушая Лёвины рассказы, Надя наполнялась жалостью к мужу. Воспитанный в заботливых традициях семьи, он - домашний, не бродяга. Она понимала, что вряд ли ему просто жить подолгу в таких местах, куда в здравом уме человека не занесет, в непростых для любого горожанина условиях экспедиций, где комфорт, удобства условны.
Когда-то, после первых встреч изящество Нади внушило Лёве ложное представление о хрупкости, даже незащищенности девушки - ее хотелось охранить, оградить от неведомых угроз. Кстати, сам юный рыцарь внешней мощью и силой не отличался. На деле Надя сама могла постоять за себя, но не явно, не шумно, ее отпор не был заметен окружающим (кроме тех, кому предназначался). Лёва долго пребывал в устойчивом заблуждении о призрачности своей роли защитника. Деликатность, с какой его подруга проявляла себя в разных ситуациях, не сразу позволила ему заметить, что на самом деле они уже давно, если не с первых шагов, поменялись ролями и значением, которым он мысленно наделил их обоих в далеком начале.
Как бы ни отвлекала, ни уводила от тоски работа, Надя постоянно скучала без мужа. Умом понимала: надо еще немного потерпеть, подождать – Лёва скоро(?) приедет. Но ничего не могла с собой поделать: ее существо, придавленное одиночеством, сжималось в комок. Временами казалось - она не живет, потеряла вкус к окружающей ее жизни. Все - по инерции, заученно. И - страшный вопрос: неужели так будет всегда? Зачем было выходить замуж? Не спасало ни сочувствие свекрови, ни утешения Кати и Полины. Наоборот, чем больше ее утешали, тем сильнее она чувствовала себя едва не покинутой.
Письма от Лёвы были редки, хотя она писала ему часто. Как-то поздним вечером, когда в доме все заснули, Надя принялась за письмо:
«Дорогой мой Лёвочка! Если бы ты только знал, как мне одиноко без тебя. Меня окружают добрые, заботливые люди, а я – одна. Я считаю дни, прошедшие после твоего отъезда и боюсь представить, сколько их еще осталось до твоего возвращения. Мы так нечасто бываем вместе, что я иногда перестаю понимать, неужели мы с тобой – муж и жена. Мне казалось, что у нас будет совсем не так. Думала, мы будем вместе все время чувствовать объятия друг друга - я тогда я забываю обо всем на свете. Сейчас мне холодно и ужасно одиноко. Часто просыпаюсь по ночам, читаю твои редкие письма, хочу найти в них ответную тоску и боль нашей разлуки. Но ты больше пишешь про работу, как поют птицы вокруг ваших палаток, как ты убил змею. Про все, что окружает тебя, и чем ты живешь. Неужели в твоей тамошней жизни меня совсем нет? Когда я начинаю думать об этом, просто жить не хочется. Ведь я так люблю тебя…»
Она положила ручку на стол, закрыла глаза, по щекам текли слезы. Не читая, машинально сложила бумагу, убрала в ящик стола. Письмо так и не отправила. Она не подозревала того, в чем ее муж боялся признаться даже самому себе: как ни тяжело было привыкать к изыскательскому быту и одинокому существованию, он все равно инстинктивно стремился туда, в жесткую упорядоченность – подъем, работа, обед и спать, – как защиту от московского вороха новых лиц, обязанностей, требований, указаний. А потом замечала - после каждой поездки Лёва, хотя и незначительно, менялся: шершавее становился характером, мог вспыхнуть неожиданной резкостью, замкнуться в себе.
Тем не менее, время упрямо и неумолимо делало свое: они постепенно привыкали, становились понятнее и нужнее друг другу. Через несколько месяцев должен был родиться малыш. Надя тяжело переносила это время, чувствуя себя непривычно разбитой, но вопреки этому неосознанно наполнялась незнакомой, новой нежностью к существу внутри нее. Лёва не испытывал радости от предстоящего появления ребенка, но неизбежное было им принято. Только волновался из-за плохого самочувствия Нади, временами едва не физически ощущая его. Однако главная причина переживаний заключалась в другом: неотвратимо надвигался очередной отъезд, о котором никто в семье еще не знал.
Лёва решился пойти к начальнику отдела просить отсрочки поездки или, чтобы его послали в экспедицию поближе к Москве. Такие места были, но молодых, как правило, посылали далеко и надолго. Начальник смотрел устало и недружелюбно. Все хотели работать поближе – оттуда можно было тайком иногда смотаться на входные домой, к семье. Лёва сказал, что у него скоро должен родиться ребенок и нельзя ли… Понимая о чем речь, начальник перебил:
- У всех дети. Смотри, Гагарин, - он расширил глаза и показал пальцем в потолок, выдерживая многозначительную паузу, – у него тоже дети, а он в космос летал. У меня, например, двое, - понизил доказательный градус начальник, - так что ничего страшного, поезжай. Все ездят, все рожают.
Смягчившись внезапно взглядом, начальник вкрадчиво поинтересовался:
- Вот ты сколько? Уже два года работаешь? У вас там, в партиях, наверняка не все гладко идет. Ты же понимаешь, нелады не способствуют коллективу. А без коллектива или, когда там дрязги всякие... Это плохо. А наша задача, чтоб коллектив был и сплочение. Тогда и работа идет хорошо. Так вот, что я говорю, нам здесь надо реагировать на всякие происшествия там... А для этого нам надо знать. Да ты садись, чего стоишь.
Лёва осторожно присел на стул, смутно догадываясь, куда клонит начальник. Тот совсем налил глаза маслом и ласково спросил:
- Ты, наверное, супруге-то письма из командировок пишешь?
- Пишу. Только нечасто. Я не любитель письма писать.
- Жене надо писать. Не надо огорчать их. Они нас ждут и писем наших тоже. Так вот, что я говорю, ты бы промеж писем, что жене пишешь, и мне бы черкнул письмецо. Не часто, раз в месяц: как там у вас дела, как обстановка, что происходит. И вообще.
Внимательно посмотрел в глаза Лёве: - Думаю, мы могли бы тут помозговать, нельзя ли немного отложить твой отъезд. Все-таки – молодая семья.
Повисла пауза.
- Вы знаете, нет, я такое не умею, - Лёва вспыхнул. Привстал и, осипшим от волнения голосом, выдавил: - не смогу.
Масло испарилось из начальнических глаз, превратив их в два оловянных кружка.
- Да-а, не жалеешь жену. Ну, что ж, как знаешь, - и, уже по-прежнему сухо, добавил, - отправишься, куда и как назначено.
О предстоящем отъезде стало известно родителям в обоих домах. Павел Борисович устроил Полине (почему?!) скандал, заявив, что его зять – безответственный пацан, живущий в свое удовольствие. Но он, Павел Борисович, положит конец этому безобразию. Полина еле его успокоила обещанием самой повлиять на ситуацию. Внезапно он схватился за сердце и - несколько дней пролежал пластом, кляня и зятя, и бездумную дочь, а заодно и своих домашних.
Пришлось Полине ехать к Навроцким: конечно, не вовремя Лёва уезжает, он нужен дома, рядом с Надей. Но она понимала мужчин, знала, что при всей любви к своим подругам, - работа для них главнее. Так все мужики устроены, кто с правильными мозгами. Весь вечер Полина проговорила с Навроцкими (молодые сидели в своей комнате). И мать, и отец Лёвы соглашались: сын должен оставаться дома в эти месяцы. Однако, когда молодые появились за столом, Полина об этом не обмолвилась ни словом. Поинтересовалась у Нади самочувствием, рассказала какую-то историю про себя в молодости – и все. После чая стала собираться. Лева с Надей пошли проводить на остановку троллейбуса, а заодно - прогуляться перед сном. Глубоко вдыхая уже заметно потеплевший мартовский воздух, они неспешно шли по мокрому тротуару. Асфальт свинцово отливал в свете уличных фонарей. Снега почти не осталось. Воспользовавшись тем, что Лёва отошел к киоску купить сигареты, Полина прижала к себе руку Нади и тихо проговорила:
- Ты не ругай его. Мужчины – они все одинаковые, им главное – их дело. А тебе главное – родить и знать, что у твоего ребенка есть отец. Он хороший парень. Не все же время так разъезжать будет. Потерпи.
Тут подошел троллейбус, она коротко чмокнула Надю и уехала.
Молча вернулись домой, присели за столом к родителям. Просто так сидеть - глупо и невозможно: надо или что-то говорить, или уйти, не смотреть друг другу в лицо. Молча ушли к себе в комнату, без слов легли спать.
С тяжелым сердцем Лёва уехал через неделю. Экспедиция разместилась в продутой сквозняком уральской деревеньке. Избы, прячась друг за друга, беспорядочно теснились на взгорке. Их стены, намертво зачерненные давностью существования, утопали в поздних, едва начавших таять снегах. Потянулись дни, монотонные, однообразные, как бесконечное многоточие. Спустя два месяца пришла телеграмма - Надя родила сына.
Семейная жизнь неумолимо шла своим ходом. Только не плавно, ускоряясь, как комфортабельный фирменный поезд. Скорее всего, тащил ее рывками старый, многажды чиненный грузовик: он то пыхтел изо всех сил, то еле плелся, потом с возобновленным усердием снова припускал вперед, вдогонку за упущенными километрами и годами жизни. Незаметно наши герои, едва успев оглянуться, оказались уже в зрелых годах с усредненными, по большому жизненному счету, показателями - не хуже других.
Глава семьи, спустя почти два десятка лет, видимо, наелся хлебом экспедиций и командировок и, наконец, прочно осел в прокуренных стенах своего института среди устоявшейся духоты и сплетен. Он посолиднел внешне, увенчан нерядовой должностью, сам теперь распоряжается, куда и кого послать, кому заниматься тем или иным проектом. Нельзя сказать, что его тешит достигнутое нелегкими, продолжительными трудами, но недовольства своим нынешним положением не испытывает. Отштамповала его жизнь - и в хорошем, и в плохом. По привычке переживает за жену, и сердце теперь у него шалит, и давление частенько подкрашивает лицо малиновым цветом.
Былые мечты Нади о сольных концертах заплутались в беспорядочных дебрях между занятиями со студентами, частными уроками, магазинами, домашними заботами, походами на родительские собрания. И еще многим, что порой, без особого смысла, с перебором наполняет женскую судьбу. Прошедшее улеглось в ее душе, успокоилось, отстоялось со временем.
Не оставляет только музыка, поселившаяся в ней навсегда. Надю всегда удивляло, что некоторые коллеги, люди неплохие, интеллигентные, по сути равнодушны к музыке. Как якорь, музыка помогает ей удержаться наплаву, вопреки бедам и тревогам, что порой накрывают с головой. Нелегко это, потому что - всегда с потерями, чувствительными шрамами и отметинами.
Подрос Мишка. Только, казалось, стал понятливее, разумнее, как появился маленький крикливый Севка. И снова - заботы. Сама удивлялась - с ним было легче. Особенно, когда, вырастая с годами, неловкий толстячок стал заметным ее отражением - и характером, и склонностями. Наверное, наследственное.
Меняется время, нет, скорее, она, Надя, – во времени. Повседневное воспринимается иначе,не тяготит, как раньше, не сковывает; скорее – приросло к ее жизни как новая кожа после ожога. Теперь, у Нади больше времени для занятий любимым делом: она чаще садится за инструмент, и квартира, обжитая еще с послекубинских времен, снова полнится чудными звуками, плывущими летом наружу через открытые окна. Соседка-пенсионерка с первого этажа время от времени встречает Лёву вопросом:
- А почему ваша жена так редко играет? Нам так нравится.
Годы ушли. Осталось только слабое воспоминание, как едва уловимый стойкий запах старых духов: она собирается выйти на сцену, под прожектором - сверкающая глыба рояля, за ним – ожидание полутемного зала; будущее еще не прожито ею…