Прощайте, скалистые горы

 Александр   ЯХЛАКОВ








     ПРОЩАЙТЕ, СКАЛИСТЫЕ       ГОРЫ

   ( НОВЕЛЛА)


























               

                -1-

    В тот праздник, особый, - День флота, - на ее седой голове, в дополнение к лучшей одежде, еще и, в застиранном пожелтевшем чехле, красовалось на голове главное украшение – бескозырка. Она не выглядела лишней или несуразной, наоборот, - придавала эдакую лихость, дополнительный штрих, без которого не мыслился ее вид в такой знаменательный день. Женщина брала на руку маленькую собачонку по имени Чита, шла в поселковую забегаловку, полную по случаю торжества, - мужики расступались перед ней, когда она заходила, - хлопала подаваемую ей водку, бесплатную, для ветеранов - вопреки всем, ей наливали, в знак  особого уважения, дозу двойную, в 200 грамм,  полный стакан, -  она крякала после того, вытирала губы  рукавом  и степенно выходила, покурить, не выпуская, однако, из рук,  - собачонку. Смолила она нещадно, и самый крепкий,  какой только был в поселке, табак - слабый презирала.  Достанет разносной махры, скрутит «козью ногу», да такую, что даже  у бывалых мужиков слезы наворачивала, и приговаривает пр этом: «Вот так штука!» Видно, за это к ней и прилипла кликуха – «Штука», а имени ее настоящего никто, пожалуй, и не знал. Штука и Штука. Она принимала это спокойно, как должное. Пока она курила, мужики, сбросившись, покупали уже  ей, еще один, второй стакан водки, подносили за порожек... Она и его также  хлопала , одним почти глотком, не морщась, не отрываясь, и обводила после всех довольным умиротворенным взглядом,благодарствовала: «За Анатолея моего, Анатоля, спасибо ребятки…» Полное имя  мужа своего, и при жизни и теперь, она  произносила через «е» и никак не иначе. Жили они когда  в поселке вдвоем, но давно уже, лет с пяток, Анатолей, не пивший помногу никогда, неожиданно погиб. Шел с ветеранского праздника, из клуба, навеселе, в пиджаке нараспашь, при всех медалях и орденах, в «морской душе», тельняшке. Подскользнулся и упал. Не успел опомниться, как свалилась ему прямо на голову поленница дров и пришибла. Искали. Разобрали случайно и ту поленницу, там и нашли закостеневшее  тело… Штука осталась одна, но через некотлорое время ее стали видеть с собачонкой – маленькой, вертлявой, заливистой. Сильно та гавкала, когда бегала по земле, а вот  на руках всегда молчала. Так и носила ее Штука – на груди, без нее из дома – никуда. И на почту ходит, и в магазин. Все  к этому привыкли. Штука не работала никогда и пенсии не имела, но за Анатолея получала каждый месяц аж шестьдесть рублей. Деньги не великие, но день получки отмечался обязательно. Шла в тот день получки с почты медленно, словно предвкушая предстоящее удовольствие. В квартире не спеша собирала на стол: капусту, квашеную,  в миске, картошку в мундирах, еще теплую, с плиты; нарезала  крупными ломтями хлеб, черный,душистый, только что купленный. Стаканов всегда ставила два, один для Анатолея… Потом бралась за бутылку, хранимую в холодильнике, и долго так, ласково, прижимала ее  холодное, но приятное стеклышко, к груди. Седое морщинистое лицо ее делалось одухотворенным, глаза светились сладостной истомой, словно она не бутылку держала, а  родного дитятю. Потом она  набулькивала драгоценную влагу в стаканы, и , мелко-мелко перекрестившись, по привычке, хватая  водку  залпом, задерживала на несколько секунд дыхание, как бы прислушиваясь  к чему-то, потом медленно, благостно, выдыхала,  брала щепотью капусты… Проходило так  две-три минуты, пока она переваривала «момент», потом очухивалась. Появлялась у нее неумная жажда какой-то деятельности, ей непременно хотелось что-то совершить,  к чему-то стремится, но только не сидеть, или лежать. Она кружилась по комнате в непонятном танце, потом подходила  к тумбочке, на которой стоял старый патефон, снимала крышку, крутила  ручку, ставила пластинку с любимой песней. «Прощайте скалистые горы» разносились тянучей  волнительной мелодией по стенам, отражались на полинялых обоях, неслись вдоль старинного комода,  мимо  большой рамки  с пожелтелыми фотографиями, заглушались подушками высокой,  с резными спинками кровати, искрились в глазах застывшей собачонки на диване… А Штука как стояла на месте, так и не двигалась, лишь думала, согласно кивала словам, как бы говоря песне о том, как она сама прощалась  с теми   льдисто-холодными горами, сама, своим животом оползала эти  тронутые снегами ягельники, отыскивала стонущих, просящих о помощи раненых, стаскивала их , тяжелых, обессилевших в безопасные места, бежала за подмогой… Ничего,  не так все было,  в ее жизни тех лет. Все оказалась по-другому, по иному…
 
                - 2 -
 
    В один из солнечных дней последнего перед войной лета она сошла с поезда, вместе с толпой пассажиров прошла на переправу и поднялась на борт чумазого и пузатого пароходика с громким  на  засаленном борту названием  - «Коммунар». Внутри его что-то  ритмично ухало, бойко из трубы хлестал черноватый дым, а из  желтого цилиндра рядом вырывался  столб белого пара – это перевозчик кого-то приветствовал или требовал дорогу. Река  в этом месте была широченная, тут  и большие корабли проходили, а вот этот пароходик шел  своей одной дорогой – на противоположный берег. Город надвигался быстро. «Комунар» издал радостный гудок, сбавил ход, и мягко подвалил к деревянному причалу, на который, по приставленным сходням, посыпались приехавшие. Она тоже сошла и, никого не спрашивая, почти отдалась  воле людской  струи, которая вынесла ее на широкий проспект. После деревенских тишины и покоя всем окружающим видом она  была задавлена. Дома в  два или три этажа казались ей громадами,  а проехавшпая полуторка и легковушки за ней виделись в таком количестве впервые. Добрым взглядом она проводила невесть откуда взявшуюся лошадку, запряженнную в  фуру. Но вот трамвай ее по-настоящему напугал – эдакое грохочущее чудище с квадратными глазами-окнами. Она покачала головой от отчаянности пацанов,  едущих на «колбасе», испугаласьь за них, хотела крикнуть, но только приложила ладошку ко лбу, видя, что окружающие ее люди не обращают на это никакого внимания. Следующий вагон она  уже воспринимала спокойнее.Трамвай, позванивая, шел без остановок и мужчина на передней площадке, с покрасневшим от натуги лицом, кричал в большой серебристый раструб о том, что сегодня, в честь Дня  физкультурника, на стадионе «Динамо» состоится большой спортивный праздник и приглашал всех принять  в нем участие. За вагоном, во всю щирь  главного проспекта, шел духовой оркестр, а за ним – колонна  физкультурников. Флаги, поднятые сильными загорелыми руками, весело и упруго колыхались, полоскаясь  в солнечных лучах. Пропустив шествие, девушка двинулась за ними. Она не могла не пойти. Ее подхватило, засосало, как травинку в ручье, понесло с людским потоком. Вокруг она видела веселых людей с цветами, флагами, транспарантами, и шла, отвечая улыбками совсем незнакомым людям. Сначала она смущалась своего фанерного чемоданчика, но потом, увлеклась происходящим и забыла о нем. Впереди остановились, музыка смолкла. Она выбралась  на тротуар, встала на цыпочки, попытавшись увидеть, что там, впереди, но рост ее этого не позволял. Тогда она подошла  к чугунной скамейке, оглянулась, как бы спрашивая и встала на нее, - еще было мало, и, не долго думая, подложила  чемодан, деревенское чудо, и увидела наконец, как оркестр и спортсмены входят в центральные ворота стадиона, на арке которого выпукло, полукругом выведено – «Динамо».
    - Смотри какая  штучка-куколка, так бы и взял на руки! Толян, прихвати с собой – услышала она за собой, обернулась, - перед ней стоял строй военных моряков. Они подошли, когда она там, впереди, разглядывала ворота. Крайний в первой шеренге, усач, так уставился на нее, что даже рот не смог закрыть, а товарищ его, рядом, подначивал: - Толян, ну дотянись ты до нее, возьми на ручки!..
    «Толян», оторопев, продолжал, не переставая, смотреть на нее,   а она  смутилась, почувствовала краску на  лице. Спрыгнула быстренько со своего пъедестала, поправила непослушную челку, посмотрела так внимательно на уставившегося моряка, что тот,  в свою очередь, смешался, и стал преминаться с ноги на ногу.
   - Все,братцы, сгорел Толян – прокомментировал его товарищ.
   Но тут раздалась команда, моряки подтянулись. Строй, как одно монолитное тело, встрепенулся, тронулся, мерно покачивясь в такт шагу, а в глазах моряка «Толяна» появилось столько мольбы и надежды, что она кивнула ему как знакомому, подхватила чемоданчик и пошла следом. Но перед воротами  ей пришлось отстать, ее оттеснили другие входившие, пропуская матросов. Она растерялась, забеспокоилась. Непонятная тоска  вдруг заколола в ее сердце, она решительно пробилась сквозь  запоздавшую толпу, оказалась на поле стадиона, увидела «своих», успокоилась. Праздник был большой и громкий. Все уголки большого стадиона были задействованы. Над столами бабочками летали теннисисты, возле них, в ряд, неподвижными шеренгами сидели шашисты-шахматисты, с другой стороны раздавался стук деревяшек городошников и плотно обступали волейбольные и баскетбольные площадки болельщики. Она искала  «своего» знакомого моряка, чуть ли не подбегая к каждому «гюйсу», но все они оказывались не те, и с досады девушка  даже искусала губы и готова была разреветься, как ее заметил товарищ «Толяна», стоявший рядом и, поймав ее  за руку, повел в плотную толпу. И тут она  увидела его. Ловко, словно играючи, он в середине окруживших его людей, жонглировал гирями. Разогретое солнце, его тело поблескивало в лучах, мышцы упруго  бугрились, веселый взгляд радовался здоровью, силе, красоте. Обступившие  его скандировали в такт: «Давай, давай!» И он «давал»,обставив позади себя всех соперников. Через несколько минут  его  влажную грудь украсила пурпурная лента чемпиона.   
    После награждения он, наконец, спрыгнул с деревянных ступенек, обозначавших пъедестал, улыбаясь, подошел к ней:
    - Как звать-то тебя?
    - Аленой…
    - Анатолий – посерьезнел враз парень и снова расцвел, - но вообще-то ребята меня зовут Анатолеем, через «е», а я не обижаюсь…
   - Да уж слышала…
    Интересно, замысловато  устроена жизнь. Жили-были два человека, ничего друг  о друге не ведая,  а вот надо же – встретились и мгновенно их связала какая-то невидимая нить, да такая прочная, неразрывная, что даже удивительно, что до сего времени этого не происходило. Думали, конечно, гадали, каждый о том или о той, что должны были полюбить, но чтобы вот так, случайно и неожиданно, и запросто – никогда. Были какие-то навеянные образы,  туманные неясные, из фильмов или  книг, киногероев  открытки вешались на стены, или закладывались между страницами, мечталось о своих «звездах»… И нужна, наверное, какая-то божья искра;  чтобы откуда-то нежданно, пролетела между  молодыми людьми и зажгла огонь того чувства, о котором столько сказано и писано и которое всегда  бывает только особенное, тайное, свое… И зажженное пламя  уже одухотворяет и не затухает  всю оставшуюся  жизнь…

                -3-

    Алена приехала  в областной город поступать  в медицинский техникум и вот она уже училась, когда  иногда, изредка, из дальних походов,  в комнату общежития, где она жила, вваливался красавец-моряк. Приносил подарки, конфеты или фрукты (одному Богу известно, где их доставал служивый!), - и начиналось шумное веселое  чаепитие, со  звонким девичьим смехом  и шутками басовитого  голоса балагура-гостя. Потом вдвоем  они уходили гулять, «провожаться», потому что увольнение всегда  было коротким и казалось недолгим, они не успевали наговориться, наглядеться друг на  друга, как приходилось расставаться и Алена возращалась домой уже  одна. Прощались они на набережной, откуда Анатолий с гордостью показывал свой корабль, серой настороженной громадой стоявший на рейде. Говорили они долго, безостановочно, но самых главных тем не касались, слов  любви стеснялись , или не умели  их выразить…Они боялись даже притронуться  друг к другу, чтобы что-то не растерять, не спугнуть…  Так и повидались  они всего-то три раза, - осенью и ранней зимой. А потом стояла долгая лютая погода, темные вечера и ночи, потом неслись весь февраль и март вьюги, метели, ветра. И были письма Анатолия, торопливые, скорые, на листочек и даже неполный и будто бы что-то утаивали, не выражали сокровенного… Потом отчего-то, с началом весны, почту Алена не получала, враз все как-то прекратилось, будто и не было никогда, писем этих, с синим штемпелем цензуры, в тоненьких конвертах, от которых обмирало сердце, закатывалась в пятки душа… Она затосковала, не могла сосредоточиться на занятиях, путалась в ответах на зачетах, рассеянно, автоматически стала готовиться   к первым экзаменам. Но вот как-то, в середине мая, Алоена, часто ходившая на набережную, увидела  знакомый  контур эсминца. Сердце ее екнуло, защемило, застучало часто-часто, и сама она невольно заспешила  в сторону корабля, ощущая  разливающиймся по всему телу жар, не чувствуя  ног и уже почти бежала к пристани, когда увидела как от  судна неторопливо отвалил катер и ходко потарахтел к берегу. Она не успела опередить расстояние и видела, как с катера уже сходили люди – сначала офицеры, потом за ними несколько матросов и,- о, Боже!- среди них был Анатолий. Она  уже не помнила, как подбежала к старенькому деревянноиму настилу причала, где прощалась почти год назад, как попала в объятия крепких рук, как прильнула к гладкой, чуть пахнущей одеколоном  и   водяными брызгами, щеке…
   - Почему ты не писал? А?.. Я … - и слезы покатились из девичьих глаз, не спросясь и без  удержу, потоком… Она, счастливая, смеялась и плакала одновременно.
 - Я же был далеко очень, в море… Учения. Обстановка, знаешь, какая… Никак нельзя было – оправдывался Анатолий, а у самого ком стоял в горле, он был вне себя от блаженства и сознания, что она не забыла, ждала… Столько бессонных очей, столько перемучался мыслями, сомнениями, надеждами…
   Анатолию было отпущено всего четыре часа и  они решили не идти в общежитие, а остаться вдвоем, наедине, побродить уже под теплым майским солнцем, посидеть  у реки. Теперь уже не таясь, признались друг  другу в любви, не скрываясь,  делились сокровенными мыслями, кроме, однако, одной, которая  и так  была ясна, подразумевалась, но не было  условий, подходящего места, не хотелось этого делать в подворотне, или под кустами, - отдаться уже физически, тому чувству, которое и так  свело их навечно, навсегда. От поцелуев кружилась голова… и соединились они устами  невольно, естественно,  будто  всегда они так и пребывали вместе,  в одной связке, в общем объятии… Но главного не произошло, не случилось. Как запоздало и горько потом  жалела об этом Алена!..
     Договорились, что в конце июня, они встретятся, после  ее экзаменов и его намеченного, обещанного командованием за учения отпуска, и они поедут вместе в ее родителям, в деревню… Но мечтам этим не суждено было сбыться…

                - 4 -
   
      Получилось так, что она  ехала к нему сама, и уже  не в июне, а через полтора месяца, в начале августа, когда она уже, после краткосрочных курсов, стала санинструктором. За несколько недель их поднатаскали нехитрому умению накладывать шины, крутить повязки, останавливать кровотечения, колоть уколы, промывать раны. Она уже  ужасалась, чтобы бы было, если бы она не согласилась на эти добровольные курсы и никогда бы  больше, возможно, не увидела Анатолия. А его с началом войны перевели в полярную группу флота и он только успел ей  черкануть об этом письмо, с номером полевой почты. Алена тоже  ему написала, не зная и не ведая, дойдет ли ответ, но вот теперь она  уже  ехала и выходило,  что к нему. Поезд шел долго, то и дело останавливаясь, то  у полустанка,  а то и в чистом поле, поросшем чахлыми кустиками и серым мхом. Особого буйства природы, характерного для средней полосы исхода лета, здесь не было. Перед самым городом, днем, остановились под защитой большой  пологой сопки и услышали сразу, как только лязгнули буфера, далекий, напоминающий пчелиный, вой и после – гулкие удары, от которых, казалось, закачались пол и стены вагона, задрожали жалобно стекла. Сквозь них, вдалеке, виднелись похожие на маленькие черные стрекозы самолеты, то взмывающие вверх, то падающие резко вниз. Между ними распускались белые облачки и рассыпались пухлыми рассыпчатыми цветами. Город бомбили. Это был один из первых налетов на заполярный порт. Не прорвавашись сразу  к нему наземными силами, враг начинал менять тактику. Алена, как и ее попутчицы-«сестрички», смотрели на это удивленными глазами, как на необычный небесный спектакль, каждое явление которого непредсказуемо, неожиданно. До всех них, смотрящих, еще не доходил смысл этих огненных столбиков, клубов дыма, рушащихся зданий. Ведь там, в этом кошмаре, были люди.  Алену вдруг  невольно передернуло судорогой, она представила, что среди этого огня и пожаров мог находиться и ее Анатолий. Она так просто и естественно подумала «ее», что стало как-то даже не по себе и одновременно какая-то теплота  разлилась у нее внутри, - значит, действительно она не представляла теперь по-другому свои мысли о нем...
    К месту назначения, к разбитому вокзалу, поезд приполз только вечером. Хотя светло оставалось как днем, но немцы тревожили по расписанию -  под ночь уже не бомбили. Тогда  в порту и  на улицах начиналась жизнь – разбирались завалы, расчищались пути и дороги, убирали убитых, отвозили в госпиталь раненых. Прибывшее пополнение санотдела армии разместили в нескольких классах бывшей школы. Приказано было освоиться с дороги, отдохнуть, а завтра –распределяться.  Но Алена сразу  же обратилась  к майору медслужбы. Это была женщина в строгом, подогнанном под ее плотную фигуру, обмундировании, с кобурой на боку:
    - Я слушаю.
    - Санинструктор Королева. Я… мне… нужно…- Алена не сразу могла найти причину, чтобы попасть к Анатолию, путалась  в словах и все же взяла себя в руки, закончила: – Нужно к морякам. На корабли.
    Майорша внимательно посмотрела на обратившуюся, вздохнула отчего-то и не по-уставному, с помягчением в лице , ответила:
  -  Девочка, здесь «хочу» придется забыть. Здесь военный  флот, армия, порядок.
  - Я понимаю, но все же… - уже опять мямлила Алена, но майор, будто не слыша ее, продолжала:
   - На кораблях свои санчасти, штатные, комплектуются за счет флотских кадров. Мы туда не направляем… Да кто там у вас? – спохватилась женщина, увидев смятенное,  в слезах, лицо.
   - Муж -  твердо сказала Алена и справившись с собой, подала заготовленную бумажку с адресом.
    - Вэ-чэ…- читала женщина и тут же  изменилась  в лице, - так это же  эсминец «Стремительный»! Вчера он взорвался  у стенки, от прямого…- майор запнулась, подумав, что сказала лишнее и после как можно спокойнее добавила, - но оттуда основную часть команды отправили на фронт, там была только ремонтная бригада…
 - Значит мой муж на фронте. – у Алены не было ни малейшего сомнения, что ее Анатолий живой, она представить себе не могла иначе и уже поняла, что никто, ни одна сила не способна  будет ее удержать. Ведь там, где Анатолий, должны быть и она, и так , без  всяких сомнений – будет. «Значит, когда мы стояли у сопки…Или нет - она сказала «вчера», значит,  когда мы были в  чистом поле, средь чахлых кустиков. Но он уцелел. Конечно, он же отправлен туда, на передовую и она – тоже поедет туда… И эта женщина, майор медслужбы, их начальница по распределению, поможет ей в этом…»  - так прикидывала и размышляла Алена.
    Не успели девчата помыться и почиститься с дороги, как перед ними пояился нарочный и приказал санинструктору Королевой явиться в штаб и через двадцать минут после аудиенции там  Алена уже держала  в руках предписание в сводную бригаду морской пехоты  дивизии  народного ополчения 14-й армии, в медсанбат. Где точно ее Анатолий  ей не сообщили, но в списке погибших или раненых его не было.
   - Доберешься туда с пополнением. Их переправляют на катерах и буксирах, узнаешь   в комендантской порта… Счастливо тебе…
   В ночь белую, смятенную, да после таких переживаний, и на новом месте, среди лежащих вокруг вповалку подруг, на гимнастических матах в мертвом  забытье, она не спала. Думала, что вот так  сравнительно легко она смогла попасть в место, где рядом будет Анатолий и как удачно произошли все эти события и обстоятельства. «Но как же  так – «удачно»? Ведь взорвался корабль, значит для одних несчастье, а для других…» - лишь под утро забылась она коротеньким сном и сразу же рано ее подняли и подсказали, как лучше добраться  до самого фронта, не дожидаясь формирования очередной партии подкрепления. Ей выдали сухой продпаек на два дня, мыла хозяйственного, спирта во фляжке. Заполнили также и санитарную сумку,  полным комплектом, - индпакетами,  жгутом, шприц-тюбиками, проволочными, сложенными вполовину, шинами. Добираться  нужно было на попутках, а перед тем – переправиться через залив. На деревянном, похожим на бочку боте, под мерное дадаканье двигателя она оказалась на другом берегу, на мысе, откуда шла дорога на запад. Спустившись  к грунтовке, она была встречена патрулем. Пока проверяли  документы, она стала расспрашивать на чем лучше доехать до линии. Пожилой  усатый мичман печально посмотрел на нее,  коротко  хмыкнул:
  - Снять бы ремешок, да отодрать  бы тебя по твоей, хм, кругленькой… Куда лезешь?
  - Как вы смеете? Я санинструктор и должна прибыть к месту службы!
   - Окстись мил душа- успокойся. Шибко хочешь – значит будешь. Путь туда один, вот выйдешь за те  вон домики, а там… Стоп,ребята! Ну-ка, прижались к камушкам, - расставляя  руки, словно наседка крылья, он загнал ее и своих моряков под отвесную стену сопки. – Опять «гансы» летят, - показал он наверх, откуда нарастал гул моторов, - ишь ты ,по расписанию, заразы!..
   Через сопку перевалила стайка «орлов люфтваффе» и стали тут же снижаться  и  выпускать на лету из своего нутра,  будто игрушки, кувыркающиеся бомбы, - на город, на порт, на корабли. Выполняя словно обычное дело, обыденную работу, они в небе расстредоточились и каждый обрабатывал свой участок. Уханье зениток им почти не мешало, но один самолет задымил слегка видимой струйкой и ушел, развернувшись, далеко за сопки. Так что непонятно было, что с ним произошло дальше. А остальные,  сделав несколько кругов  и повернув, будто вороны  собрались  снова в  одну стаю и двинулись обратно, на запад.
   - Как на учениях -  с горечью проговорил мичман.
   - А что же наши, так плохо стреляют? – вырвалось невольно у Алены, видевшей как над кораблями от самолетов буквально вставали полосы дыма и огня, а над городом и заливом появлялись лишь градинки белых облачков, похожих более на  праздничные хлопушки, чем  на разрывы зарядов... Вдруг один задержавшийся самолет из «стаи»  пригнулся к сопке, где прятался патруль и девушка и при выходе ввысь стриганул очередью. На головы спрятавшихся посыпались осколки сорванных пулями камней, вперемешку с землей и ветками  кустов.
  - Гаденыш, - процедил  мичман, отряхивая  свою фуражку. И сказал  уже спокойнее, как давно знакомый и близкий человек. - Иди, девочка… Только осторожно – прислушивайся, смотри по сторонам, тут глаз да  уши нужны… - во взгляде того усача, годившегося ей в отцы, столько было горечи и тоски, что по спине Алены пробежал озноб и она невольно передернулась. Но идти нужно. Обратной  дороги не было.
     Колея  шла вдоль залива. Его вода лоснилась под ярым незаходящим солнцем и казалась застывшей в твердое зеленоватое стекло. Отдыхающие чайки на этой глади сидели как бы прилипшие, Алена подумала,  как же они будут взлетать и тут же, словно  в ответ ее мыслям, несколько птиц взмахнули крыльями, оторвались, разбрызгивая  ввером всплески и полетели, создавая  галдящий порхающий  шум. И снова все затихло и Алена только удивлялась такой тишине  и не могла поверить тому, что еще каких-то десять минут назад стоял рев самолетов, видны были разрывы на той стороне,  слышался треск пулемета сверху… Дорога давала крюк от берега и виднелась уже  подальше, на пригорке. Алена спустилась по камням  и пошла вдоль залива – так было ближе. Стоял  отлив. Черный слой мазута тоненькой полоской показывал границу, куда доходила приливная волна. Темный песок при шаге Алены светлел вокруг сапога,  а потом след наполнялся водой. Плети водорослей лежали, вытянувшись  в сторону моря, желтые их «ягоды», величиной с виноградинки с щелчком лопались под ногами. В оставшихся лужицах, поднимая муть, будто  в дымовой  завесе, метались рыбешки. Одна из них, узенькая словно лезвие ножика, трепыхалась на песке. Алена подняла ее, посмотрела на тоненькое блестящее тельце, выпустила  плавать. Послушался отдаленный шум и Алена увидела, как из-под далекой уже сопки выползает колонна грузовиков. Алена побежала наверх, чуть наискосок, на обочину, задыхаясь, царапаясь кустами и оказалась на шоссе задолго до приближения головной машины. Рещительно подняв руку, она стояла, уверенная, что ее подберут. Она уже видела пригнутый, какой-то воловий вид водителя, молодцеватого  офицера, сидящего рядом… Но тот как-то равнодушно, отрешенно махнул рукой, мол, нельзя и колонна тяжело и неторопливо, перваливаясь на колдобинах, проследовала мимо, обдавая запахом  отработанного бензина, перемешанного с пылью. Кузовы машин были тщательно зачехлены – военный груз. Алена автоматически  и невольно пошла вслед за ними, но потом остановилась у выпирающего из земли валуна, смахнула с него невидимую пыль и села в ожидании следующей оказии. В стороне желтело узенькое болотце, рядом, на бледно-зеленом ковре травы поднималось несколько корявых березок. Алена, привыкшая к дремучему настоящему лесу, удивлялась хилости здешних деревцев, но еще больщше смелости, с которой они цеплялись за любой участок каменистой почвы. Впереди всех стояла полуметровая березка, росшая на громадном камне прямо посреди болота  - такую же она видела, только на реке, когда подъезжала на поезде. Сейчас она засмотрелась на это невповторимое  чудо природы – наперекор всему жить,  в таком суровом месте, трепетать при этом радостным зеленым факелом кроны. «Вот и мне надо так же,  держаться за Анатолия…» - неожиданно, и как-то легко и просто, - подумала  она.

                - 5 -

    Пополнение с кораблей, прибывшее с неделю назад к поредевшей сводной морской бригаде, было очень серьезной добавкой к силам «передка». Заслон этот, из узлов сопротивления, рассыпанных по мелколесью реки, встал «ребром» поперек «горла» видавшей виды горнострелковой пехоте австро-немецкого  корпуса, застрявшего  здесь уже с мясяц, после  удачного, казалось бы, броска  с границы, с предпоследнего июньского дня, по директиве после основного нападения…
    Письмо Алены, наконец-то, нашло Анатолия. Посланное еще на корабль, послание догнало его на земле,  через пару дней вслед   за их прибытием. Ровный и правильный,  почти ученический  почерк как бы говорил мягким голосом Алены и сладко щемило от этого сердце и все кругом разом меркло и только она как бы присутствовала рядом… Вдруг он вздрогнул,оглядел недоуменно отдыхающую братву, потом встал, растолкал  дремавшего друга.
  - Никола, она.. едет… сюда. Пишет, что постарается меня найти. Зачем она так? Зачем она здесь? Так, выехали из Архангельска 26-го, сегодня  у нас - седьмое августа. Так где же она?
   - Чего ты, бубнишь? – проворчал ничего пока не понимающий Николай.
   - Лена приезжает, служить ее направили, она намеревается найти меня…
   - Служить,на фронт? А зачем?  Странно. Впрочем, что тут странного, она же медик. Ну  девчонка, конечно, совсем. Ей бы  кукол нянчить, цветочки нюхать… - непонятно отчего-то, с сарказмом,  стал рассуждать Николай.
   - Ты  что ерунду гонишь? Ведь она специально напросилась на эти курсы, как ты не понимаешь; чтоб ехать ко мне. Ясно теперь?
   Николай сел на краешек  низких нар, посмотрел на желтые носки сапог, постучал кулаком по коленке, уставился на друга, который стал «челночить» землянку из угла  в угол.
   -Ты, Толян сядь-ка, не бегай! Письмо когда приезли? После завтрака, а значит пришло оно… ну  вчера… Или нет, оно же сначала на корабль… Так. Ну  ладно. От Архары до Мурляндии этот поезд даже сейчас не сутки или там полтора, а добрую неделю  или даже две тащится, то да сё – может и еще неделя набежит. Вообще, нужно  узнать  в штабе, было ли пополнение в медицине?
   - Неужели она приедет и будет здесь? – говорил Анатолий сам себе и верил и не верил этому и смотрел на друга так, будто тот уже знал, где Алена и держал ее, припрятывал  где-нибудь, сюрпризом, но только пока не говорил об этом… Но тут заскочил дневальный  и заорал на всю глотку: «Подъё-ё-м!..»
     Через несколько минут, перед строем отряда, куда входили Николай с Анатолием, ходил озабоченный пехотный капитан в  выцветшей гимнастерке и ставил задачу разыскать и уничтожить немецкий десант, который перехватил нашу редакционную полуторку, взорвал ее, а людей оттуда  увел  в плен. То, что шныряли под носом вражеские десанты, удивления не вызывало – фронт стоял не сплошной, и по  ту и по другую сторону его могли прорываться группы – десантные, диверсионные, разведка… Но вот о редакции слышать было странно – сюда доставляли только серые прямоугольники армейской многотиражки, и то иногда, читали, конечно, внимательно, да мало что узнавали, но зато из них получались хорошие самокрутки. Наверное, ехали просто корреспонденты, на какой-то особой машине, может – рации, или трансляционной. Хотели противоставить что-то здешней  разнузданной пропаганде -  там уже  вермахт  к Москве подобрался, в Днепре купался… Анатолия же этот приказ задел как-то по особенному. Он каким-то  чутьем, нутряным  седьмым чувством определил, что должна быть связь между этой полуторкой и его названной невестой. Ведь так договрился он звать ее,  в тот памятный майский день, в  то счастливое время до войны…

                - 6 -            

      Алена так и сидела на обочине. Прошла еще одна колонна грузовиков, числом поменьше и они проехали мимо, безнадежно исчезнув за поворотом. Больше не было ничего. Время подобралось за пополудни, солнце, не думавшее опускаться, пекло жарче  и воздух стоял тяжелый, застойный. Но вот показалась пятнистая полуторка,  фургон. Алена отчаянно замахала, буквально требуя  остановиться, выскочила на середину дороги, сама не заметив как. Полуторка чихнула два раза и встала. Из открытого окна кабины выглянул пожилой мужчина со шпалами майора и усталым настороженным взглядом посмотрел на нее.
  - Здравствйте, товарищ майор, можно  с вами? Мне в медсанбат, вот документы.
   Майор постучал по стенке кузова. Дверь сбоку открылась,оттуда показался очкарик в чине лейтенанта.
   - Сережа, помоги девушке.
  Лейтенант подал Алене руку, помог взобраться и машина тронулась. Алена села на боковой стул, привинченный  к полу. Перед ней поблескивала кругляшками пишущая машинка, рядом громоздился еще какой-то аппарат, а треть фургона занимал стол с наклонной столешницей. Было душно. Гимнастерка  у лейтенанта  расстегнута до последней пуговицы. Мокрые пятна под мышками, вялый вид, смятые петлицы делали его беззащитным и не внушали того, определенного уважения к истинному,  кадровому офицерству, да и сам сидящий напротив Алены не строил из себя  «комсостав». Он снял очки, протер  чистым платком стекла, водрузил их обратно, вгляделся внимательней  в попутчицу.
  - Как я понимаю, - начал он по своей репортерской привычке во все въедаться,  - вы добираетесь до места службы? Куда, если не секрет?
  - У меня назначение… – она начала расстегивать пуговицу на кармане гимнастерки.
  - Не надо, не надо, пожалуйста. А родом откуда?
  - Из Подюги. Это между Вельском и Коношей, знаете?
 Очень хотелось сказать лейтенанту, что знает, но он понятия  не имел ни о Коноше, ни о Вельске, ни о Подюге. Он впервые был на Севере и названия этих городов и сел, один другого заковыристей, что язык сломаешь, ему не запоминались.
   - Я медик, – робко произнесла Алена и даже испугалась, почувствовав как далека она от значения этого слова, хотя ей нравилось как она называлась, но теперь это дело, к которому она стремилась, вдруг явственно обозначилось и она отчего-то потупилась, даже покраснела, хотя  в полумраке фургона это не было заметно. Представились друг  другу. Лейтенант назвался Сергеем Никанорычем. Молчали. Общение  явно не клеилось. Лейтенант расстегнул снова одну  пуговицу, которую он машинально застегнул, называясь, и выдохнул:
    -  Душно. Вот тебе и Заполярье. Жарища,  как в Москве.
    -  А вы из самой Москвы?
    -  Да, из «Красной звезды». Газета так наша называется, читали?
    -  Приходилось.
    - Ну, если приходилось, - лейтенант явно загорелся на разговор, соскучившись по собеседнику. - Ладно. А почему, извинитте за прямолинейность,  именно сюда рветесь вы? Здесь, как пугал Антон Семенович, - лейтенант махнул в сторону кабины, - страшные дела. По три раза занимают и сдают валуны, тут постоянно налеты, обстрелы, обходы, рейды. Даже линии фронта, как таковой, и той – нет, - и вдруг смолк, чего-то смутившись.
    Алена как эхом спросила:   
    - А где она сейчас есть?
    Сергей Никанорыч опешил от точности ее слов и сник, заикаясь:
    -Да, точно. Прет, гнида…
   Только что натруженно ревевший мотор смолк, дверь открылась, заглянул майор с перекосившим лицом.
    - Прыгайте, скорее, за мною в кусты!
    Лейтенант с Аленой выскочили, а с небытия, сверху, уже нарастал раздирающий душу вой  «стервятника». Пули ударились о камни рядом с машиной, звякнули осколками о крылья. Алена как упала на обочину, так и лежала ничком, зажав  уши руками, но и сквозь них она слышала леденящий нутро звук выходящего из пика самолета и после – постепенный удаляющийся рокот. Она осторожно отвела ладони, перевернулась на спину, вгляделась  в ясное небо без облачков и не увидела никакого самолета, даже точек над горизонтом, ни следов за ними. Будто наваждение или мираж пронесся над головами. Алена села, потрогала лежащего рядом. Лейтенант поднялся на колени, ощупал себя, снял очки, протер их, огляделся по сторонам. Из-под полуторки вылез шофер, отряхивая  пыль с гимнастерки и галифе и на кого-то ругаясь. Майор продолжал лежать. Лейтенант вежливо проговорил:
     - Антон Семенович, улетел самолетик-то…
   Майор не двигался. Сердце Алены екнуло. Слово «медик», сказанное ею, тут же встало  в ее сознании, она знала, что должна вот теперь, подходить к каждому лежащему, помогать ему, с его конкретной болью, раной, бедой и вот сейчас такой момент наступил, но она не двигалась, что-то останавливало ее, чего-то мешало… Все же, каким-то бессознательным порывом она встала, подошла, нагнулась над майором, торопливо вытащила из кармашка сидора припасенный индивидуальный пакет… Майор был мертв. Одна маленькая едиственная дырочка с венчиком крови по краям виднелась в затылке и Алена еще не понимающими глазами смотрела то на попутчиков, то на ранку и вдруг глухо, одним выдохом, спросила: - Все?..
   Но тут среди тишины просто и обыденно заговорил  шофер:
   - Товарищ лейтенант… Сергей Никанорыч, поспешать надо. Неровен час,опять прочешут, засекли нас, недаром на горе находимся, надо хоть успеть спуститься…
   - Наверное, в машину его надо?
   - Конечно, через пару часов в штабе будем. Там разберутся, что куда. Возьмите за ноги.
   Растерянная Алена пыталась помочь, но только мешалась. Лейтенант вежливо отстранил ее. Труп положили на пол фургона, накрыли.  Лейтенант остался с ним, Алена перешла в  кабину. Скатились с горки быстро, подпрыгивали на кочках, но сопка осталась позади.   Машина пошла медленнее, только тогда шофер заговорил.
   - Незадача какая вышла, а? Два раза с ним из-под окружения выскакивали, а тут на голом месте влипли. А ведь он  уже без боезапаса возвращался. Самолет этот, гад…Засадил последние патроны. Были бы еще, не отстал бы, покуражился.  Любят они силенкой поиграть перед слабым… Ты  что? Как звать-то тебя? - Остановился в речах водитель, увидев мокрые глаза.
   - Алена.
   - Вот что Алена…Посматривай по верхам, чтоб  успеть при случае выскочить, да сразу говори, как заметишь.
   - Есть – по-уставному ответила она, высунулась из окна кабины, вытерла  слезы.
   Но беда пришла не сверху. Что-то круглое, похожее на камень, вылетело из-под кустов под машину  со стороны Алены. Удар, грохот, треск… И тишина.
   Алена очнулась. Голова тяжелая, тело налито свинцом. Протерла  глаза – темнота не прошла. Она подумала, что находится в каком-то погребе. Было душно и сыро. Прислушалась. Тишина не настоящая, какая-то глухая, слышались то обрывки разговоров, то смеха. Глаза, наконец-то, разглядели серую полоску отраженного света на стене. Она медленно двинулась напротив, вытянув вперед руки, наткнулась на что-то, похожее на дверь, надавила – она поддалась, но ненамного – видно, мешал запор. Но стало немного светлее. Она смогла рассмотреть место заточения. Это был действительно погреб, где обыкновенно хранят картошку или другие продукты впрок. Из бочки, стоящей  у самой стены, пахнуло переквашенной  подгнившей капустой. На полке вдоль стены стояли пустые банки и бутылки, плетенные  корзинки, коробки. В самом углу, свернувшись, лежал человек. По форме и сапогам она поняла, что это военный. «Но почему один, нас же четверо было?» - полумала она, но тут же вспомнила, что майор убит, значит остались лейтенант и  шофер. Нагнувшись, она узнала лейтенанта, потрогала его за плечо, потом, всполошившись стала тормошить сильнее и обрадовалась, услышав слабый стон.
    - Сергей Никанорыч, вы живы? Я испугалась, думала… Вы не ранены?
    - Темно… Очки? Где мои «глаза»? – он сел, обшаривая землю вокруг себя. – Темно, – с горечью констатировал он, - Алена? Где это мы?
    - Сергей Никанорыч, мы в каком-то погребе. Вы тише говорите. Там,за дверью, могут услышать.
    - А я  и хочу, чтобы нас кто-нибудь услышал, - твердил лейтенант, еще ни о чем не подозревающий,  в отличие от Алены. – Нужно внести ясность в ситуацию. Я люблю ясность. Помогите мне, пожалуйста , я встану. –  Он со стоном,опирясь на аленины руки, встал. – Фу, аж голова кругом. Держите меня, будьте  добры,  я сейчас приду в силу. Ногу отлежал, вся в мурашках, сейчас… сейчас пройдет.Там что, свет? – кивнул он  на дверь, - пойдемте.
     Она подвела его к выходу и он, не мудрствуя лукаво, саданул по двери ногой, потом еще раз. Алена непроизвольно  вздрогнула, ее обуял страх. Послышался приближающийся топот, оживленный говор по-немецки, клацнул замок, дверь распахнулась, свет плетью резанул по глазам. Лейтенант ступил вперед, будто слепой.
    -  Подождите,- сказал он кому-то, - я сейчас очки поищу.
    - Не надо беспокойсь, оно тута – послышались русские слова с большим акцентом и немец достал из кармана брюк очки лейтенанта с одним треснутым стеклом. – Мы цивизизован. Зольдат.
    - Благодарю вас, - лейтенант автоматически достал из кармана галифе платок, протер стекла, надел очки. – Так вот какие вы - цивилизованные солдаты? – Уставился он на белоглазого белокурого немца с рукавами, засученными по локоть, в расстегнутой гимнастерке, из-под которой выглядывало несвежее белье. – Ариец, истинный ариец… Ну-с, господа завоеватели, что вы с нами намерены делать дальше?
     - Понималь, понималь. Скоро. – Показал «ариец» на часы, – машин и ту-ту- штаб, - проговорил он, а сам уставился на Алену, стоявшую за лейтенантом, - о, гуд фрау… Фриц! – позвал он солдата, стоявшего поодаль, сказал ему что-то. Потом оба заулыбались. Они вместе что-то решали. Лейтенант, понимавший по-немецки, прислушался, напрягся. Глаза его сузились, губы – в ниточку. Он шагнул к продолжающим что-то говорить немцам, предупредительно поднял руки, словно этим хотел защитить девушку.
   - Вы не посмееете! Вы сами только что сказали, что вы – цивилизованные солдаты, я не позвол…
    Грянул выстрел. Лейтенант схватился руками за то  место, куда вошла пуля, отнял руки, удивленно посмотрел на кровь, стекавшую с ладоней и медленно оседая, повалился набок. Его взяли за ноги, отволокли  в сторону, за валун. Издалека послышался  шум мотора. Солдаты, договаривающиеся насчет Алены, засуетились, забегали. Подошли к ней, связали руки и ноги, затащили  в погреб, вставили  в рот кляп, положили, вышли. Алена сообразила, что будут с ней делать. Ее прохватил неприятный,  будто перед рвотой озноб, передернулось все тело, разбежались миллионы  мурашек по всем клеточкам. Ей  стало жалко себя, представилось вдруг, что она – кролик,  а рядом,  напротив – извивающийся липкий удав. Выстрел и гибель лейтенанта немного, конечно, задели ее, но не так, как она ожидала. Она думала о себе, о малейшей хотя бы возможности вырваться из этого душного склепа,  попробовать исчезнуть отсюда и даже попытаться что-то сделать с собой… Но было темно, руки и ноги затекали, она ворочалась, как могла, чтобы расшевелить одеревеневшие члены,  и ей даже удалось присесть, прислониться спиной к холодой каменистой стене погреба. Шум мотора снова возник, потом, удаляясь, замолк. Вездеход, обеспечивающий действия разведгрупп, привез продукты, боеприпасы и забрав с собой планшетки убитых русских офицеров, уехал. «Господи, неужели, теперь…» - подумала Алена.

                - 7 -            

    Больше всего человека убивает собственное бессилие, невозможность сделать то, что нужно – именно тогда, когда это до зарезу необходимо. Анатолий стоял  у полуторки, смотрел на ее  передломанное тело, и никак не мог найти хоть какой-нибудь след, зацепочкув об Алене и в то же время  явственно ощущал, что  она  была здесь, рядом… Труп майора освободили из-под завалившей его аппаратуры. Разрыв  подкинутой мины пришелся на заднюю часть, с мостом и громоздким оборудованием, так что сидевших в  кабине почти не задело.
    - И мертвому ему лосталось, - проговорил Николай и тут  же всмотрелся в лицо, присвистнул. – Постой, это кажется, писатель… Ну, точно, - «враг народа». Его еще перед финской посадили, книжки тогда библиотечные с портретом изымали, мне чуть за это не досталось,  я помню… Меня  еще замполит прорабатывал в учебке, принюхивался… А сейчас – вон  значит, какие дела…
    Матросы вырыли наспех могилу – из камней,  в полроста,  привалили труп бочком, почтили память скорбной минутой.
   Анатолий спустился  к ручью за водой. Немного протащился ногами под уклон и обратил внимание, что мох в некоторых местах вымазан коричневым, будто кровью засохшей. Пригнулся и увидел в кустах распластанного солдата, вниз головой. Отвернул на спину и отшатнулся – все лицо его было  в  запекшейся крови, вперемешку с пылью – все черное. Анатолий условно свистнул, зашуршали камушки под ноги  и возле найденного вскоре толпились моряки.
   - Живой вроде, ребята… - говорил Николай, - видно,  к воде полз, сознание потерял… Ну-ка – ополосни-ка его, - сказал  он вернувшемуся  с ручья  Анатолию.
     На плащ-палатке раненного и контуженного солдата вынесли наверх. Он пришел  в себя, но говорил тихо, обрывками, еле-еле слышно, так, чтобы  услышать  его, нужно было наклоняться к нему. Николай разбирал его шепот, потом встал, объяснил услышанное:
     - Это шофер, с той редакции. Машина, видно, и была редакцией, передвижной. Они с Москвы, с платформой поезда доставлены. Майор – тут ясно. И… - он посмотрел на внимательно остановившего на нем взгляд Анатолия, - да, была девушка, он сказал – Алена…
    - Что? Алена?! -  Анатолий  рванулся к  шоферу, но тот, видно, сделав то, что хотел и обессилев от сказанных слов, снова сник, впал в забытье.
     - Никола! – раненым зверем заметался Анатолий, - она с ними ехала. Она с ними была! Где, где же она? Товарищ командир - подскочил к старшему, - разрешите прочесать местность?
    Прочесали – за пять верст  вокруг никого не обнаружили. Николай  всерьез испугался за друга. Видел, как тот готов был выворачивать валуны, вырывать кусты. Несколько раз Анатолий подходил к шоферу, пока тот снова приходил  в себя и говорил четче,  яснее. Алену взяли за поселком другого берега, ехали часа два, потом их обстрелял самолет, потом  они взорвались от мины, а дальше что было, то есть то, что больше всего интересовало Анатолия , он не знал, вспомнить не мог.  Наверное, немцы не заметили, как его взрывной волной  выбросило  под уклон и кусты у ручья.
    - Ну парень, как же ты без памяти оказался от машины  в сотне метров? Ведь не по воздуху  же летел? Может, труса сыграл или медвежья болезнь скрутила?
    - Я, братишка, еще с Монголии мог «труса сыграть», но  не из той породы, знаешь… Меня сам Жуков…
     - Извини, сорвалось, не хотел… - понял свою оплошность Анатолий.
     - Да не допекай ты его! Сам посуди, миной может так разворотить, за сотни метров и окажешься. Вот ведь и лейтенанта не нашли. Думай теперь, где они. Скорей всего, живы. Немцы их, что мину подложили, скорей всего с собой…
    На привале отдохнули недолго. Через несколько часов  им объявили, что отряд немцев, разведгруппа, недалеко,  у берега залива, расположился стоянкой. Сведения передали по рации, сработали условные знаки служб наблюдения. Порешили, что пойдут самые выносливые и с автоматами. Их было мало, и все немецкие, но с десяток набиралось. По сумкам рассовали магазины, гранаты на поясе, пистолеты по кобурам, ножи в чехлах. И группа, попрыгав, все ли  пригнано как надо,  бесшумно рванула по указанному курсу, как в море на корабле, где – задача понятна, а цель – ясна. Вперед, полный вперед!

                - 8 -               

     С того момента, когда Алена поняла, что ей не вырваться и не спастись, ни одна более-менее достойная мысль не резанула ее мозг, ни одна дума не подтолкнула  ее к действиям. Она оцепенело, пустыми глазами обшаривала песчано-каменистые стены, с трухлявыми на них досками и ей казалось, что прочнее их нет, что замурована она так, что нет даже никакой, хоть малейшей  надежды, на избавление. Руки-ноги у нее все же затекли и она все чаще куда-то проваливалась, потом снова просыпалась, приходила  в себя, но  опять забывалась. Сказывалась и усталость, и отчаяние, и голод, - она не крошки не ела с утра, еще наспех, в школе, после полубессонной ночи, перехватила пшенной каши с пустым чаем. И сидора при ней, с  сухим пайком, не было.  Ей грезились какие-то видения, вперемешку с пережитым за последние сутки, звуки, то шепотные, свистящие, а то переходящие в невыносимый, несущий неодолимый страх смерти самолетный вой…
Очнулась она от света и шума  - скрежета  раскрываемой двери, отлетевшего  от нее замка. Белокурый, уже в майке, с логотипом немецкого орла на груди, на широко расставленных ногах, покачиваясь, подошел  к ней. Показал жестом,  чтоб Алена поднялась, но, видно, сообразив, что сам же и связывал ее, вынул из ножен штык, присел, перерезал веревки, выдернул кляп, властно и грубо потащил  едва  сумевшую встать девушку. Алена с надеждой смотрела по сторонам, словно искала защиты, но были видны лишь несколько солдат, сидящих поодаль  у костра, бурно говоривших и не обращающих на них внимания. «Зачем  здесь солнце?», никак не могла понять Алена, видя красный диск над горизонтом, она думала,  что уже давно ночь, неужели так мало времени прошло, как она здесь оказалась? Белокурый посадил ее рядом с другими, дал в руки кружку, плеснул туда  шпанса, поднес  ко рту  девушки. Алена не отпрянула, уставилась в поднесенную кружку, потом глянула на белокурого. Ее пронзила злая, грубая мысль и она, поморщившись, отрицательно замотала головой и произнесла «мало». Немцы переглянулись, не поняли.
  - Лей, гаденыш, что смотришь, - она показала, чтоб кружку наполнили до краев,- мы глотками не умеем!
   - О, гуд, гуд , - сообразил белокурый и наполнил  кружку.
    Все разом притихли. Алена медленно взяла из рук требуемое, и глядя куда-то внутрь,  в себя, вылила все содержимое в глотку, захлебываясь и торопясь, словно пила после долгой изнуряющей жажды холодную освежающую воду. Ей действительно хотелось пить, так что и горечь и острота напитка почти не почувствоввалась ею, но  сухость  во рту прошла и в голове у нее вскоре зашумело и ей  снова захотелось спать, как  недавно  в погребе и она привалилась к валуну, где сидела и уже не ощущала того, что стали  с ней делать окружающие ее солдаты… Куда-то все поплыло и слилось в одно  ужасное  и мерзкое состояние от давящих на  ее грудь и тело тяжестей, - со смрадными запахами пота, перегарного шнапса, дыма и гари, еще чего-то непонятного, но и такого же гадкого и противного. «Сволочи…» – только и смогла  простонать она и почему-то всплыл в  ее глазах Анатолий, в тот их последний час на берегу и такая  чистая и ясная необходимость того, что тогда не произошло,  а теперь случилось, впервые , в ее молодой и такой несчастной молодой жизни. Порою в ней просыпалось какое-то дикое и животное, нечеловеческое зло и сила, - утробная, цепкая, обуревающая. Она металась, увертывалась, лягалась, кусалась, царапалась, рвала их майки  и гимнастерки, била кулаками по  головам и ребрам , но потом, обессилев, затихала. замирала,  сникала и  покорялась  уже безвольно, отрешенно, безучастно… Потом ее  оставили. Она забылась, заснула. Пришла в себя уже одна, на голых досках в погребе, со склизкой присохшей кровью под собой. Ее пробирала, била безостановочно дрожь, - от этих нар и  от холода, потому что она была совершеннно раздетая, голая с головы и до ног… Снаружи была слышна какая-то стрельба и крики. Она подумала, что бесятся пьяные солдаты, но пальба была такая ожесточенная и какая-то остервенелая, что Алена, подумав о  том, что это настоящий  и нешуточный бой, встала и прошлась до дверей,  выглянула в щель  чуть раскрытой двери и  поразилась. Двое немцев, пригвожденные штыками, корчились на земле, других не было видно, а вокруг рыскали люди в  бушлатах и тельняшках и даже в одном их них  она вроде признала Анатолия. Она рванулась было  к нему, но тут же остановилась, осознав мгновенной, молнией пронзившей  ее мыслью, в  каком она состоянии и  в каком положении. Стала лихорадочно искать свою одежду, или чужую, хоть что-то, чем бы  можно было прикрыть позорно-откровенное тело, но на нарах вдоль стен и полках с  пустыми банками ничего подобающего не нашлось. Она наткнулась на пустую литровую бутылку из-под шнапса, помятую алюминевую кружку. Только теперь до нее дошло, по-настоящему, до конца, до косточек, что с нею сделали и во что превратили. Вот тут-то она и поняла желание провалиться «сквозь землю», ее прямо-таки опять сильно затрясло еще и от ужаса ситуации,  в которой она оказалась… Она заметалась отчаянно по узкому ограниченному пространству землянки, запрыгала от невозможности  куда-нибудь скрыться, спрятаться и юркнула под единственные те нары, на которых лежала, успела прикрыться невесть откуда взявшейся травы вперемешку со мхом, и  враз кто-то открыл двери  пошире и ответил спросившего  второго, зашедшего за ним: «Ну что, нету?..» - «Пусто,  тогда значит, лейтенанта порешили, а ее…». Еще постояли так, что Алена видела их ноги в сапогах, слышала   их не остывшее дыхание и  кусала до крови губы, только чтобы не завыть, не закричать, не заскулить даже от бессилия и отчаяния,  злобы и горя и в то же  время  дальним своим сознанием  твердо была уверена и знала, что никакая сила ее не заставит открыться, обнажиться перед ними, выползти из своего  убежища. И только когда  моряки вышли, она зашлась беззвучными спазмами плача, судорогами сдерживаемых рыданий – от нелепости и безысходности создавшегося положения...
    А друзья продолждаи метр за метром осматривать место вокруг погреба. Нашли  лейтенантскую фуражку. Потом Анатолий уставился на след от сапога на  выходе, приставил для верности свой и  понял, осознал, что  очень уж был мал  для мужчины этот отпечаток на песке. Уверенно сказал:
   - Она здесь была. Ее нога… точно ведь…
   После короткой стычки моряки собирались вместе, подбирали оружие, готовились в  дорогу. Вязали  взятого, не успевшего сбежать «языка» - белокурого долговязого немца. Анатолий  попросил Николая,  знавшего больше  вражьих слов, узнать  у пленного об Алене. Друг не без труда, но составил фразу и белокурый, тот самый, сначала непонимающе мотал головой, потом переспросил:
   - Фройлен, фройлен?..
   - Да, да, где девушка? С-собачья морда!..
   Немец бросил мимолетный взгляд  в сторону, где был погреб, но этого  его движения не заметили, потом быстро-быстро заговорил, обращаясь в основном к Николаю.
   - Что-то болтает о штабе… А, понятно. Машина приезжала, она увезла, документы и… девушку… тоже…
 - Врет, сука! – не поверил или не хотел верить сказанному Анатолий, что-то  заподозривший в лживых его объяснениях, определяя их нутром, инстинктивно, - Ну-ка – отойдем…- сказал он пленному, дернул затвором «шмайссера». Немец побледнел. Он понял, что  «фройлен» что-то значит  для этого могучего и страшного русского и колебался. Ведь если он покажет, где девушка, то ему явно несдобровать, и  сразу же, а если не покажет, неизвестно, может, еще и пронесет, и этот злой моряк не выкинет что-нибудь страшное для него, и он все время произносил только «найн-найн»,  невольно приседал и все-таки до последнего момента на что-то лучшее для себя надеялся, как  мгновенно был прошит  автоматной очередью от груди и до паха. Услышав выстрелы, к убитому кинулся командир  группы.
    - Что за самосуд?!! Что это такое, я спрашиваю? – Анатолий молчал, сам понявший, что сделал непоправимое. – Н-у-у, ты ответишь! Он же единственный остался! Из разведки! Арестовать!..
    У одуревшего, оцепеневшего от ненависти Анатолия отобрали автомат, нож, пистолет, сняли  «лимонки», и сведя  ему руки за спину, завязали их ремнем.
   … Алена все  слышала, из своего укрытия,  что происходило снаружи.
Терзания противоречивых сомнений ее утомили. Желание выйти тут же подавлялось горьчайшим чувством вины, неискупаемой, навечной, и удерживало – мертвой хваткой, под нарами, в сознании своего падения, стыда, беды. Она не могла,  не сумела бы, и не имела права, рассказать всю правду. Еще и вонь во рту от выпитого могло навлечь неизвестно какие домыслы, наворотить Бог знает что… Хотя, наверняка, ей бы поверили, не «увидели» бы  ее наготу. Знала она и то, что простил бы  ей  все Анатолий, простил и понял, - ее единственный  на свете любимый человек, к которому она так спешила, рвалась, старалась дойти, но вот оступилась, «упала» так, что теперь ее останавливает от последнего шага  к нему, держит и придавило,   неподъемным камнем к земле...  Но пусть, пусть она, падшая, ведь она не виновата, не хотела, она не поддавалась!.. Алена стала поворачиваться в своем тесном, как гроб, убежище,  ей удалось высунуться, по грудь, исцарапав кожу сосков о  каменистый пол… Но тут послышалась очередь из автомата. Она услышала сдавленный, последний вскрик того немца, ее «первого», именно он так утробно кричал, колыхаясь над ней… Тут же  следом донеслись короткие отрывистые команды, даже похожие на схватку, возню. «Арестовали? Анатолия?» - догадалась она. «За что?» - хотелось ей крикнуть. Она не без труда вылезла наконец полностью из своей норы, - непонятно было,  как и забралась туда, забилась со страху, приподнялась, пошатываясь рванулась  к дверям, но упала, подскользнувшись  об бутылку из-под шнапса, ударилась  больно коленкой и уже  ползла к двери, трясясь от рыданий, повторяя одно и тоже: «Ребятушки, матросики…». А те уже были далеко. Они торопились.  Диверсия, хоть и мало удачная,  - остались без языка, - но все же должна была закончиться успешно. Отряд  они уничтожили, боеприпасов  добыли, потерь не  понесли. Неясно только было, как  им посчитают потерю другую, не менее важную, - убитого ненароком  захваченного пленного, - и как все обойдется это Анатолию, - никто не знал и не хотел об этом думать.
                - 9 -
 
     Алена еще долго сидела так, у двери, неудержимо плакала, громко, как в детсве, не столь уж  отдаленном  от нее, не сдерживаясь, навзрыд. Потом замолкала и лишь одними всхлипываниями и мычанием,  еще не сразу, успокоилась. Но нужно было искать какой-то выход, из создавшегося, глупого и гадкого положения. Отчаяние и беспомощность сменились теперь решимостью бороться, действовать, выбраться из ситуации достойно и правильно. Ее практический деревенский ум старался взвесить все условия, обстоятельства, чтобы выпутаться из порочного круга. Наверное, нужно было вернуться в подразделение, откуда ушла, и сказать, что не смогла добраться до места и снова идти обратно, с пополнением. «Сюда, туда…» - запуталась в определениях Алена. Но как объяснить о полуторке, ведь будут спрашивать, случай, по-видимому, не ординарный… Или вполне могут дознаться тех водителей колонн на трассе, или патруль что-то расскажет… Вопросы закружили ей голову и ни на один из  них она не могла найти вразумительного ответа, а пока тряхнула головой с короткой прической и решила заняться наипервейшим – одеждой и обувью. Сапоги она стащила с убитого  немца и хоть они ей были велики, сумела спуститься в них к рчью , чтобы напиться, смыть кровь и все дурное с себя. В кустах что-то чернело. Алена раздвинула ветки, царапаясь о них, стискивая зубы и от радости ахнула – увидела ранец, - походный, полный чего-то нужного, настоящий,  немецкий. Видимо, не все трофеи достались морякам и вот такая удача подвернулась Алене, будто за все горести и беды, происшедшие с ней. Внутри было все, что было необходимо – чистое белье в виде  шерстяных безрукавки, трусов и майки; несколько консервов,  сахар в пачке,  брикетики  сухого спирта, нож, бритвенные принадлежности, полотенце, портсигар. На самом дне лежал сложенный вчетверо плащ, из тонкой прорезиненной ткани, с шелковой подкладкой. Из нее, вырезав ножом полотнище, Алена соорудила что-то наподобие юбки, надела под нее майку и трусы, сверху  - плащ. Самое важное -  в ранце, под плащем, оказался маленький немецкий пистолет, разновидность «вальтера», с полной обоймой патронов, его Алена сунула в карман плаща. Консервы не без усилий открыла ножом, насытилась вкуснейшим, с тонким и пряным ароматом мясом. Вода, которую она зачерпнула из ручья  кружкой, оказалась  такой холодной до жгучести, и так  пробрала ее до костей, что Алена еще долго дрожала, постукивая зубами и сидя  под камнем, отогреваясь под нежарким солнцем. Полежав так с часик, отдохнув  окончательно, решила, не мешкая, пробираться обратно, но так, чтобы  не заблудиться и не забрести в немецкий тыл. А произошло именно так. Она блуждала среди валунов, карликовых деревьев, кустиков, окончательно потеряла ориентировку и вконец разомлев от наступившей жары поднявшегося солнца, усталости и жажды. Через несколько часов  бесплодного блуждания  она вышла опять к ручью и догадавшись, что это тот же самый, пошла  по направлению течения так, чтобы хоть вернуться на старое место, к тому приземистому погребу, откуда она и вышла. Так и вошла  в него, обессиленная, уставшая и рухнула на тот же топчан-нары, где и лежала.
  …Ей снилась лесная поляна, как у нее в деревне, на ней белокурый ариец с Анатолием танцевали какой-то дикий и бешеный, невобразимый танец, потом они исчезли и поехали прямо сквозь деревья и поляну колонны грузовиков,фургонов, таких же, в котором Алена подорвалась и в каждой машине сидели лейтенант и майор, все на одно лицо, потом майор стучал кому-то в кузов  фургона, но не обычно, как дятел,а водил сложенными руками по жесткому брезентовому тенту… Алена открыла глаза и этот странный звук повторился. Мгновенно, внутренним необманчивым и безошибочным испугом Алена почувствовала опасность. Соскочила с нар, по-кошачьи, приседая, приблизилась  к двери, которую она предусмотрительно закрыла на засов, вытащила пистолет,  прильнула к щели. Сначала ничего не было видно. Опустившийся  туман и закрытое тучами солнце не давали точного представления о времени. Может, ночь, а может и утро, а возможно, что даже  день, или уж вечер. Но вот что-то серое и лоснящееся снова очутилось у дверей и черкануло чем-то острым, чуть ли не по глазам, странно повизгивая. «Волки!» - блеснуло в уме Алены и уже спокойнее, но так же быстро и четко работала мысль: «А откуда они здесь, на Севере? Бывают или нет? Или, может, - шакалы?..» - терялась  в догадках девушка. Во всяком случае, какой-то зверь явно сторожил ее, человечину, и не собирался уходить. Сквозь щель Алена почувствовала и неприятный запашок, - это начинали разлагаться трупы двух заколотых немцев. Все стало понятно – на этот запах и пришло зверье. Вдруг отдаленно послушались какие-то голоса. Да это немцы, конечно немцы! Пришли за своими, убирать тела. И это не волк, а собака! И как Алена раньше не догадалась об этом? Все встало на свои места, все стало ясным. Тогда надо уходить из  убежища, потому что сюда наверняка будут заходить, проверять. Тише, как можно тише Алена отодвинула засов, приоткрыла дверь, юркнула вбок, за камни, и тут же почувствовала, что собака ее заметила. Огромная серая овчарка, принюхивасяь, побежала в ее сторону, все убыстряя шаг, почти бежала. Вот, в нескольких десятках метров, Алена видит ее оскаленные клыки, острый высунутый язык, торчащие  уши. Алена зажала пистолет обеими руками, вытянула их и спокойно, как учили на военкоматовских стрельбах, нажала курок, целясь  в самую грудь. Грохнул выстрел, собака завыла, заскулила, пробежала еще несколько метров и рухнула  у ног девушки, как подкошенная. В ушах Алены зазвенело от произведенного ею шума, она как бы оглохла. Нужно было убегать , спасаться от врагов, но она поняла, что это невозможно. Вслед за собакой  бежало несколько человек, едва различимых в сумраке и тумане людей в фуражках. Пророкотал необычным  звуком автомат, около нее засвистели пули. Алена, не думая и не соображая  уже в каком-то исступлении, стала палить наугад, приговаривая : «Ну суки, я вам  так просто не дамся! Сволочи, гады, звери, подлецы, ублюдки!..» и  вдруг  опомнившись, прозрев  как бы на мгновения, что-то про себя решила: «Какой простой, спасительный выход!.. И как я раньше не могла додуматься?!.» Она одной  рукой, левой, отвела на этой  стороне грудь, правой рукой подвела ствол, чуть повыше и кнутри, в ту самую точку, четвертого межреберья – по анатомии у нее была пятерка! - и , зажмурившись, зажавшись, спустила курок. Выстрела не последовало. Оказалось, что  в обойме кончились патроны. Она же их не считала! Навалились на нее сразу, крикнули удивленно почему-то по русски, «баба?!», она услышала странные их восклицания: «взять оружие, завязать руки!»
    Капитан НКВД, командир оперативной группы прифронтовой полосы, наконец-то, был доволен. Можно было докладывать, что поймали немецкую шпионку, диверсантку, да еще при этом  были героически ранены, хотя пуля  только  слегка  и задела-то, что одного чекиста, чиркнула чуть повыше локтя левой руки.

                -10 -         

    Анатолию не сразу обошлась история с расстрелянным «языком». Его три дня продержали в тесной  землянке гаупвахты, дожидаясь особиста из штаба,  да он так не приехал и Анатолия  пока, временно, освободили, для выполнения очередных боевых задач, - людей не хватало, а Анатолий был на хорошем счету как дерзкий и умелый  боец разведгруппы,  а  потом война  и вовсе подкорректировала и списала  всю его вину. Про его проступок  никто уже не вспоминал, потому что документов не составляли, а свидетелей  происшествия «не было»…
      К середине октября  уже выпал  глубокий снег, встали морозы. Фронт в Заполярье стабилизировался. Моряков  снова распределили по кораблям. Анатолий с Николаем попали на сторожевик. После эсминца не ахти посудина, но все-таки – кубрик, палуба, все как и полагается, а для морской души это - главное. Анатолий  в последнее время посуровел, отпустил еще больше густые черные усы, тугим валиком охватывающие верхнюю губу, на лбу обозначилась широкая продольная морщина. Служил он боцманом и начальство его ценило. К хмурости и сосредоточености прибавились еще вспышки необузданного гнева по, казалось бы, пустяковым причинам. Молодые  матросы гонялись боцманом немилосердно и считали за счастье не попадаться  ему на глаза. Николай поначалу пытался урезонивать друга, веселить  его как-то, но видя угрюмый и тяжелый  боцманский взгляд, еще большую немногословность того, свои намерения оставлял. Он и матросов  предупредил, чтобы те  не особенно балаболили про Анатолия.
    Сторожевик их сопровождал начавшие прибывать конвои союзников. Немцы, пропустив  беспрепятственно первый караван, опомнились, спохватились.  Море северное закипело, на промозглых трассах водных путей  стало  по-настоящему жарко и дымно, от торпед подлодок, снарядов кораблей, бомб самолетов. Сторжевикам работы тут хватало – они торчали под носом противника, старались отвлечь, вызвать огонь на себя, прикрыть тихоходы, забитые техникой, снаряжением, продовольствием, топливом. Но не всегда транспортам  удавалось проскочить сквозь заслоны врага. На глазах моряков ныряли  в пучину разломленные пополам коробки пароходов, безнадежно топились десятки  тысяч тонн драгоценных грузов. Громадные  суда,  рассчитаные на один только переход «Америка–Европа», «оправдывали» себя полностью и не поспевали их шлюпки и плоты спасти всех тонущих, замерзающих в студеной  воде. Погибали техасские ковбои и шотландские фермеры, французские виноделы и канадские  рыбаки. К одной из таких шлюпок подошел как-то сторожевик Анатолия. Продрогшие и посиневшие, сидели в доверху набитой, отчаянно  прыгающей на волнах лодке пострадавшие. Шею одного негра, будто горжетка, обвивала маленькая коричневая обезъянка и как только корабль придвинулся, она пулей метнулась на борт, шмыгнула по палубе за отсек и оказалась почему-то в каюте Анатолия, - его маленькое помещеньице было отдельным и отделенным от  матросских кубриков. Бедняга негр скончался еще по дороге в первые сутки, а животина так и осталась на  корабле. Не успев узнать имени у хозяина, назвали  ее Читой, взяли ту кличку из фильма о Тарзане, который  тоже  достался с одного из транспортов и его показывала кинопередвижка, стрекочущий иногда аппарат, в редкие часы затишья в прокуренном и полутемном салоне-столовой. Чита носилась  по палуюбам , проказничала на мостике, забиралась даже в машину, но быстро оттуда, напуганная  лязгом и грохотом, выскакивала обратно. Своим озорством и  нравом она полюбилась всем.  И просветлели глаза  хмурого Анатолия,  все реже проступала в них глубокая непроходимая грусть и  разглаживалась морщинка на лбу, и даже порою проскальзывала в усах  неприметная и мимолетная, снисходительная улыбка. Хотя, конечно, вряд ли он забыл вихрастую, с короткой стрижкой, с черными глазами и тонким станом  девчонку, - манящую и любимую, нетронутую, но и привыкать к этой потере приходилось – слишком много вокруг было такого же горя и страданий,  таких же потерь у других, окружающих его людей, что  со страхом думалось лишь об одном - сколько же  их уже стало и сколько еще предстоит…
    На несколько дней их корабль зашел  в родной порт – подлататься, заправиться. Анатолий с Николаем вырвались, наконец-то, в город, откуда вышла к нему Алена. Боцману не терпелось выяснить хоть какие-то сведения про нее, узнать про ее судьбу. То, что она в немецком плену, почти не вызывало сомнений, но ведь вполне возможно и другое, - что она смогла освободиться или сбежать и  преспокойно  работает теперь где-нибудь, в каком-нибудь, - лазарете или госпитале… Все санчасти обошел Анатолий, во все двери санслужб заглянул, но так нигде и ничего не выискал, не выяснил. Но вот в одном из коридоров повстречался ему знакомый мичман, находящийся на излечении и тот поведал, что краем  уха  слышал, от сестричек, об одной девушке, ушедшей на тот берег и пропавшей без вести и что-то вполне определенно могла бы рассказать о ней зам.начальника по госпиталю майор такая-то. Анатолий поспешил  к указанному кабинету. С нескрываемым волнением, непослушными пальцами он постучался, вошел, представившись по-военному и долго еще мялся, не зная с чего и начать, пока  сама майорша строгим голосом  не спросила его о причине визита. Поэтому Анатолий в таком же тоне и официально  доложил, что ищет санинструктора Королеву и тут же испугался, увидев, как сразу изменилось  лицо и посуровели глаза майора медслужбы:
   - А вы кто ей будете?
  Анатолий,смешавшись, стал отвечать что она – «его знакомая, что она…» и остановился, не зная, что дальше говорить.
   - Странно, товарищ старшина. Но она вас назвала своим мужем и тем более непонятно, что  вы  этого не знаете.
   - Да?..- только и смог произнести Анатолий и еще хотел про Алену спросить, но видя отрешенное  и занятое лицо, понял, что дальше не узнает он ничего.
  - И Вы больше ничего не скажете про нее?
  - Нет, больше ничего…
   К обратной дороге на базу флота они выходили через железнодорожные пути – так  было удобнее, напрямик. Вдруг их окликнули.
  - Эй,братва! Давай назад, здесь хода нет!
  - Мы  ходили тут… всегда…
  - Всегда ходили, а сейчас нельзя. Не положено.
    На запасных  путях стояли странные вагоны – закрытые, без знаков  пунктов назначений, с решетками на высоких окнах. Моряки повернули уже обратно,  чтобы  сделать крюк, как их  окликнул тот же часовой.
  -  Ну чего тебе?
  - Закурить не найдется?.. – и видя, что моряки приблизились, уже тише добавил, - вообще-то , если быстро, то вдоль поезда пробежать можно, но только  я вас не видел, если что. Хорошо?
   - Ясно – ответил по-военному  четко Анатолий и достал махорку.- Газета-то есть?
   Пока часовой сворачивал  цигарку, пока прикуривал трофейной зажигалкой, пока стояли рядом с ним моряки, освещеннные  светом  ущербного фонаря, показалось, что в вагоне  рядом зашевелились  и выглядывают из того самого, зарешеченного окошка…  Стемнело уже прилично и начинал пробирать вечерний морозец. Моряки  натянули воротники бушлатов, поежились… И вдруг голос - такой знакомый и родной, звонкий, неистовый:
   - Толя-я-а-а!.. Это я, Толенька!.. Это я - Алена! Алена я, запомни меня, Толенька!..
   - А ну,быстро в сторону, бегом, марш! – заорал  часовой, - Стрелять буду!- щелкнул затвором.
   Анатолий, оцепеневший, стоял, а Николай его буквально тянул за рукав, тащил, тащил отчаянно,  потому что уже слышно было, как залаяли собаки и даже  грянул выстрел – это часовой   пальнул для острастки. Моряки давно так не бегали, со времени фронта, где по суше много было простора. Выскочили на трассу, их тут же подобрал «студебекер» - они свалились в кузов,  привалились к моткам канатов, обессиленные, потные, часто  дышали,  выпуская пар от морозного воздуха, от быстрого бега. Даже не  верил Анатолий, что только что произошло, что  слышал он голос любимой… Друзья всю дорогу молчали, пораженные, потрясенные, а на корабле не выдержали такого напряжения и выпили остатки бережно хранимой сэкономленной  водки, а после, раздобыв  еще и самогона у вахтенной службы на берегу, были там же и взяты  патрулем комендантским, за буйство,  за  что и отсидели пять суток на гаупвахте в порту и затем получили еще нагоняй на корабле и нарядили  оставшееся до конца ремонта  все дни, на камбузе.

                -11-      
 
      Когда  закончилась война, Анатолий прослужил на сверсрочной еще десять лет, до 1955-го. За два года до этого схоронил он Читу, по морской традиции, в забортной пенистой  пучине… И опять с того времени стал тускнеть, часто задумываться о своей дальнейшей жизни, как жить, куда податься? И решил он, наконец-то, демобилизовываться. Да и время подоспело веселое – реабилитации, освбождения.  Надумал и он попытать счастья – разузнать про Алену. И будто подгадал. Аккурат к завершению своей службы получил он письмо-извещение, по давно поданному розыску, что гражданка Королева Елена Тимофееевна проживает по адресу… Анатолий не поверил своим глазам – оказывается, находится его давняя подруга, названная когда-то невеста, совсем недалеко, всего-то несколько часов поездом, в том же суровом краю, где и начались ее мытарства и его несчастье…
   
     Общежитие располагалось недалеко от стройки, - одноэтажный длинный барак, в числе других, построенных  в ряд, с «удобствами» по краям коридора и с комнатами  по пять-шесть коек. Пожилая вахтерша, отчего-то, сразу прониклась  к Анатолию, то ли голосом проникновенным его, то ли взглядом, пронзающим, глубоким, а может  внешним видом – новенькой  формой в иголочку, модным чемоданчиком, шапкой каракулевой с крабом.Она сожалеюще ответила на его вопрос:
    - В четвертой комнате.Только счас ее нету, на работе она. В седьмом часу…
    - Могу я подождать? – он присел на затертый дерматиновый диванчик, с высокой  спинкой и желтыми узкими зеркалами по бокам, но вдруг, что-то вспомнив, заторопился.- Можно   у вас чемоданчик оставить?
    - А что ж нельзя? Можно… Ты, Красфлот, побольше водки бери – вахтерша оказалась опытной. – Баб порадуешь.  Они за  воротник шибко  втирают. Магазин за углом.
    - Есть  - отозвался Анатолий, покоробившись от такого внушения.
    Он ее не узнал. Заходили в общагу женщину, удивленнно разглядывали моряка, его чемоданчик и авоську, полную снеди, с любопытсвом проходили мимо. Только одна,  в заношенной фуфаечке,  вкопанно остановилась на мгновенье и буквально проскочила мимо, прогрохотала сапогами по коридору… Вахтерша недоуменно посмотрела на Анатолия.
   - Так ить… Пришла она…
   - Когда?
   - Да только что…Четверта комната…
   Анатолий взял чемоданчик, прихватил авоську, двинулся меж дверей, на которых никаких номеров не было.
   - Где тут  четвертая?
   - Экой непонятливый. По правой стороне четвертая.
   Он прошелся, просчитав, остановился возле обшарпанной,  забитой свежими досками двери, - видно не раз вышибали ее, - тихо постучал. Никто не ответил. Еще  раз стукнул посильнее – дверь раскрылась сама.
   …Она лежала на кровати, уткнувшись  в подушку с линялой наволочкой, прямо  в одежде, в сапогах. Анатолий  присел возле нее, погладил по  вдрагивающим худым плечам.
-  Успокойся родная, Аленушка. Милая, хорошая моя, не плачь…- весь поток слов,  невыраженных мыслей вылился сейчас из него помимо его воли.
   - Зачем ты меня нашел? Заче-е-ем? И не называй меня так! Меня здесь зовут «Штука-подруга». Я – ****ь, шлюха, грязная подавалка, понятно тебе! И нечего тут со мной возиться! Мы тут ночью, слышишь, - уже шипела она, злобно, отрешенно, - видишь четыре койки – по очереди начинаем и по команле кончаем… Зачем ты здесь? И как ты меня нашел? Не трогай меня,  я говорю! Уходи, уходи-и-ы-ы… - почти завыла, заскулила  она.
     - Не надо так. Вместе мы теперь… Я  увезу тебя отсюда. Прямо сейчас. Забудешь ты все…
   В комнату ввалились две женщины.
   - Екалэмэнэ! Подруга, откуда ты такого морекуху достала? Из какой лужи? – удивилась мощная мужеподобная женщина с полным ртом металлических  зубов и в безразмерных ватных штанах. – Смотри, Федька приголубит, и тебя, и хахаля твоего, а… - и запнулась вдруг, увидев грозные глаза Анатолия и поняла, что «Федьке» здесь ловить нечего.
   Анатолий поднялся, буквально приказал Алене:
   - Собирайся, пошли. Вот тут, бабоньки,отметить нашу встречу, и по случаю субботы и вообще… - он вынул из авоськи свертки, бутылку.
  - А документы? А расчет? – пыталась упираться Алена, но заметив непреклонность друга, даже испугалась его решительного вида, засобиралась. Переодевалась за спинкой шкафа, сложила  нехитрый свой скарб, в узел, из большой выцветшей  скатерти. Соседки помогали ей. Анатолий курил, успокаиваясь, у окна. Потом он встал, ни слова ни говоря, выкинул из завязанногго фуфайку, ватные брюки, разношеннные валенки. Узелок стал совсем тощий. Привычно взвалил ношу на плечи, сказал, наконец:
    - Присядем. На дорожку…
   Неожиданно одна из женщин, поскромнее, помолчаливее, заголосила:
   - Штучка ты наша ненаглядная! На кого ты  нас бросаешь? Кому оставляешь? Этим олгоедам? Что мы без тебя? – Алена и «мужеподобная» тоже стали вытирать слезы. Анатолий резко поднялся.
  -  Ну, нечего сырость разводить, я наплавался уже! Не на похоронах!
   …Вахтерша охладила пыл Анатолия:
  - Куда вас понесло, на ночь-то глядя! Автобус теперь утром только будет.
  Анатолий остановился в растерянности: «Действительно, куда?»
  - Вот что, - продолжала вахтерша,- мне все равно сутки дежурить. Алена мне как родная… - и поглядела на нее. Та вроде не слышала, отрешенно смотрела куда-то, в сторону. – Пошли, коли так, - продолжала женщина, надела пальтецо, завязалась платком, - Дунька!- крикнула кому-то невидимой, - отлучусь на пять минуток, счас приду…
   Домик ее, небольшой, приземистый, был рядом. Она открыла замок, ткнула пальцем за дверью Анатолию, показала, где что лежит.
  - Ключ  сунешь вот сюды, на гвоздок, - показала на выгнутый наличник окна. Она включила свет в малом тамбуре, открыла вторую, низкую, почти квадратную дверь и снова включила свет, уже в комнате.
  - Проходьте.
    Желтая по маломощности лампочка высветила большую железную кровать, с никелированными шариками на гнутых ножках, покрытую пестрым лоскутным одеялом; стол посредине в скатерти с кружевными оборками; табурет, пару стульев венских, гнутых; тумбочку казенную, два окна под ситцевыми занавесками. Под низким потолком, в потускневшем окладе,  ютилась черная икона. В другом углу , не менее почетном – красовалась радиола, с желтым околышем над  шкалой диапазонов.
    - Вот. Белье чистое, сегодня меняла. Автобус в восемь. Меня не ждите.
    - Спасибо. Как звать-то вас?
    - Алена скажет. Магазин седни, в субботу, до полдевятого – успеешь.
    Они вышли вместе.
    Когда Анатолий вернулся, Алена как сидела, у стола, так и не сдвинулась. Происшедшая перемена  и обстановка  сильно подействовали на ее сознание , что она   все никак не могда придти в себя, что-либо подобающее  совершить, сделать.  Она будто вернулсь и остановилась в том предвоенном времени, когда она мечтала быть с Анатолием, вместе  с ним жить, растить детей, если бы… Если бы не  проклятая война, не тот плен, не та треклятая поляна, и лагерь, и этапы, и тюрьмы, и пересылки, поселение. Ей нужно было все это рассказать ему, доказать, что это не нарочно, не специально она такая, что это  - судьба, злой рок, чудовищной жестокой силой столкнувшей ее в пропасть, в ад. Все это она наговорила, всхипывая и плача, опять успокаиваясь, потом снова прорывалась слезами, навзрыд… Потом, когда  Анатолий  уже приготовил нехитрую еду, она замолчала. На столе стояли вскрытые консервы рыбные, нарезанный  черный  хлеб, огурцы маринованные в миске, сало кусочками. Когда он открыл сургучную печать с горлышка и разлил по стаканам водку, Алена будто очнулась, присела на кровати где лежала,  напряглась, уставилась в бутылку. Потом, ни слова ни говоря,  прошлась до стола, схватила прямо ее, початую, и приложившись к горлышку, безостановочно, будто воду в знойный день, глотала, не морщась. Потом оторвалась, оставив содержимое  на донышке, довольная, разомлевшая, успокоенная , села… Анатолий ошарашенно смотрел на нее, на ее серое,  землистое, морщинистое лицо,  в котором едва узнавал девушку румяную как яблочко и с ямочками на щеках, какую впервые увидел в празднично-солнечном городе… «Сколько же  ей сейчас?» - подумал.- «Тридцать три…»  и защемило сердце,  когда к своим тридцати семи он прибавил ее года – «Земную жизнь отмеряли…».  «Ничего, отогрею, откормлю, будет у меня как игрушка…». Но вждруг ему стало не по себе, когда он вспомнил страшный рассказ Алены – и про поляну, и про попытку застрелиться, и и про выкидаш во время следствия, когда она снова чуть было не умерла… Он передернулся от наваждения и сам приложился к стакану, осушил его до дна, мотнул головой, взял огурец.
   - Не тушуйся, Аленушка… Заживем.
   - Зачем я тебе, такая…
   - Алена, ну не надо так?
   - А как? Ты еще многого не знаешь. Я не могу без вина или водки – иногда такая тоска наваливается, все бы перепила, что горит – и поехало… любому за стакан…
     Анатолий зажал ей рот. Она вырывалась, пыталась что-то говорить, но, видно, обессилела от пересказанных речей, от водки, и спустилсь, заскулив, на пол. Как тогда,  когда ушли моряки с Анатолием, а она причитала, подвывая. Горько и обреченно…
    Отдавалась она хоть и покорно, но будто в первый раз, стыдясь и волнуясь… Никогда еще и Анатолий не испытывал такого физического и душевного покоя, такого  умиротворения и волшебной, воздушной неги… Это было совсем не то, когда  он  в редкие дни отпусков появлялся на родине и разделял плоткую радость, - то  с подругой детских лет, то с какой-нибудь из многочисленных  вдов, жадных до бесчувствия, до крику и слез – в своих страстях… Нет, сейчас он был действительно счастлив, той запоздалой, но неповторимой и единственной радостью на свете, близости с любимой и желанной, всегда и везде…
     - Я тебе заднего хода не дам,- шептал он ей на ухо, - мы  уедем отсюда далеко. Земли, слава Богу, не меряно  у нас, а мы с тобой вольные птицы…
    Алена все время молчала. Видно, слов  у нее  больше не было. Ей хотелось к Федьке сейчас, распить с ним бутылочку, а потом  побуянить, подраться… Анатолий нагнулся к приемнику, нашел  привычную нужную волну, субботнюю, концерта по заявкам. Понеслась мелодия «скалистых гор», с которыми прощались уходившие на задание моряки…

     На остановке  автобуса , у сарая, подмоченного с боков   собаками и с пьяными покосившимися  углами, называемого кассой,  с утра толпились. Анатолий увидел этих жаждущих покинуть поселок именно сегодня, в ранний еще час воскресенья, и ему  становилось худо. Мат, ругань, потасовки  уже начинались. Касса открывалась за полчаса до рейса, и время  уже поджимало. Но не было ни автобуса, ни кассира. Спрашивать крайнего не имело смысла – все были первыми. Анатолия приметил инвалид с колодкой вместо одной ноги, подхромал  к нему, спросил:
    - Закурим, братишка?
    Анатолий  достал «Север», вытряхнул половину папирос оторопевшему от этого служаке, увидел его благодарный преданный взгляд. В местной лавке продавался только старый  и прогорклый, изжочный табак, - Анатолий это знал.
   - Уехать  хочешь? – жадно  затягиваясь, поинтересовался инвалид.
   -  Да надо бы… Только не один я…
   - Жена? Ничего, устроим в лучшем виде. Уместимся, пожалуй. Подь  сюда, - сказал инвалид и поковылял за угол сарая. 
    То, что увидел Анатолий, несколько  покоробило и удивило его. Он такой маленькой машины  еще  никогда не видел. Конусная крыша, игрушечные фары и маленькие колеса приводили  в замешательство его, привыкшего  к шатунам в человеччсекий рост, и к  винтам,  в пару раз выше  этой таратайки.
    - Не бояться, – видя реакцию служивого, шутил инвалид. - Кобылка шустрая, обставит  любого не за  здорово живешь, вмиг домчим. Тебе на станцию? Эта игрушка  ручная мотоколяска  обзывается -  я ее одной из первых получил. Какие воды утюжил? – уже серьезно спросил водитель, подправляя сиденья и оглядывая  скаты.
    - Краснознаменный Северный, старшина запаса, эсминец «Отважный» - отрапортовал Анатлий, уже  успокоенный тем, что с Аленой они, пожалуй, уместятся.
    - Видел я вас  в деле. Сверху…  - и в свою  очередь, отрекомендовался сам: - Гвардии экс-капитан авиации, торпедоносец Рябов, Иван Алексеевич. Ну, где твоя команда?

   Алены  в домике не оказалось, пришедшая уже  вахтерша испуганно-сочувственно сначала посмотрела на него, потом вздохнула обреченно и выговорила:
   - Не ходил бы ты  туда, морячок-добрячок, она там  со своими… бугаями… Ой худо, тебе будет, поостерегся бы, да и не пара  ведь она тебе…
    Анатолий  уже не слышал  ее; он добежал до общежития, быстро прошел по коридору, провожаемый  удивленным взглядом дежурной  другой, и с размаху, ни слова не говоря, пнул, приемом морской пехоты, растерзанную разномастную дверь.
    Алена, пьяненькая, растрепанная  волосами, сидела  в центре  стола, а два «кадра», на лицах которых был расписан весь Уголовный  кодекс страны Советов, расположились по  бокам, держали наготове стаканы. Алена подняла голову – ее тусклый, сквозь  Анатолия,  невидящий  взгляд, поразил и напугал его.
    - О-о-о!... Ебарь-перехватчик, собственной   персоной, - склонив голову, приглашающим жестом повел головой с короткой, ежиком, прической, амбал. - Пра-шу! Базар есть…
    Второй, тоже внушительный по размерам парниша,  в замызганном свитере роскошной  крупной ручной вязки, и с широкой, квадратной, под шкипера,  с густыми бакендардами бородой, тоже  подобрался, скосил на пришедшего и без того налитые,  узкие, заплывшие жиром глазки.
    - Приходим мы, опосля  трудовой  рабочей недели, отдохнуть законно… А невесту – ить! Увели из-под носа! – вставая, продолжал первый, и остановился  глыбой напротив Анатолия: - Слышь, морекуха, втихаря  решил дернуть? Так  у нас не деется… нет уж. Выкуп  за невесту требуется. Верно кричу, Сема?
    - Как  полагается, Федя… - подтвердил «квадратный» Сема и мигом совершил   ловкое движение, нагнувшись к голенищу. В руках  у него засверкал  остро отточенный, сделанный не на воле из  полотна, с широким лезвием нож… Он  медленно и  плавно, как фокусник, опустил  его перед собою на край стола.
    -  Ну, и во сколько обойдется ваш выкуп?  Что назначишь? –невольно, в тон, спрашивал Анатолий, уже непроизвольно  затягивая  время, и соображая, как бы половчее справиться с двоими, да не задеть при этом в горячке Алену…
     - Сема,  я думаю,  у мокропупого грошей не хватит  за нашу красавицу – похлопал вставший по плечу Алену и в ту же  секунду оказался… в углу. Сема тоже не успел схватить свой «резак» и получил такой  удар под дых, что завертелся волчком. Нож Анатолий взял и выбросил в форточку. Но амбалов  так просто не возьмешь, одним приемом не успокоишь – кадры битые, закаленные. Оба они  изготовились в стойки, с обеих сторон, медленно, осторожно,  стали подходить к Анатолию…
   - Успел… - услышал Анатолий за  спиной облегченный вздох, обернулся:  в дверях с монтировкой стоял Иван-капитан.- А ну, уркотня гнилая, хиляй  отсюда!
     Набычившиеся, готовые  к прыжку и немилосердной  расправе, эти бизоны враз  шумно выдохнули, расслабились, переглянулись. Федя, в упор играя желваками, просверлил Анатолия  таким сгустком злобы и ненависти, которых тот за все годы войны нигде не встречал, да  и за всю  свою жизнь  - тем более.
    - Запомнил он тебя – кивнул капитан на ушедших, - сфотографировал…
    - Ничего. Разойдемся, как  в море корабли…  А ты, гвардеец, вижу нормально с ними… поговорил. Видать, уважают  они тебя.
    - Ну,  - «против лома нет приема». А потом… В одном лагере долг родине отдавали, знают они меня… Алена? Твой член экипажа?
   Анатолий  не слова не говоря,  кивнул, и  сел на стол, вздохнул глубоко, - как после долгой и упорной,  изнурительной работы.
   - Чего рассиживаться, пора  ехать, - деловито произнес Иван. Вышел, вернулся  через минуты с пузырьком нашатыря, влил несколько капель в стакан, долил водой из чайника. Растолкал Алену, буквально  влил ей  в рот разбавленное. Она поперхнулась,  потом зашлась в кашле, давилась, вытирала брызнувшие слезы, но  через несколько минут почувствовала себя нормальной, осмысленно оглядывалась, поминутно, то на Ивана, то на Анатолия.
   - Собирайся, Алена. Машина ждет, - сказал Иван и вышел.
   - Ку-у-да, Толя-а-а… Они вас все равно достанут. Ты не знаешь…
   - Ладно, давай, одевайся, обувайся. Иван довезет до станции, а там – видно будет. Узелок-то где?..

                -12 -       
 
    Оказались они в небольшом береговом северном поселке, где оставались после службы многие друзья и знакомые Анатолия. Чинили корабли, обслуживали их. Но  недолго только вот длилось счастье Анатолия и Алены – всего четыре  года  и прожили. После трагедии с Анатолием Алена снова запила, засмолила еще пуще, превратилась  опять в «Штуку». В 65-м началась очередная кампания против пьянства, достать выпивку стало сложно и Штука напилась какой-то «гремучей смеси» и больше не проснулась. Чита, повизгивая, пыталась растормошить хозяйку, потом, привычно опершись о слабую дверь, выскочила в коридор,  поцарапалась к соседям, завыла. Похоронили Алену рядом с Анатолием, под обелиском со звездой. Чита  как провожала, так и осталась  лежать на кладбище. А через девять дней  пришедшей помянуть соседке между могилами Алены и Анатолия пришлось  закопать и маленькое тельце собаки. Детей  у Анатолия и Алены – не было.

1994, Архангельск.