Я прекрасно помню, с чего всё началось.
Дату не помню… Осень, канун 60-летия Октябрьской революции.
Работал я тогда в одном из многочисленных оборонных НИИ, в простонародье – в «почтовом ящике», как заведено было величать почти параноидально засекреченные заведенья, подобные нашему.
Ядерная физика.
Увлекательный мир нейтронов, протонов, электронов, позитронов, кварков… Впрочем… А, ну да. Тогда только-только начинали у нас мелом на досках в виде формул изображать кварки, глюоны и прочую фундаментальную мелкотню.
Да. Прекрасное было время. Чистая наука ради чистого познания. Без вот этого вот торгашеского вопроса: «А какую это может принести коммерческую пользу?»…
Просто созидание. Безотносительное. То есть абсолютное.
Я отвлёкся. Итак, октябрь. Или самое начало ноября. Как и положено по понедельникам – политинформация. Нелюбимая всеми очередная порция демагогии на тему «Коварный запад строит козни».
Весь 77-й год Пашка Семёнов был политинформатором: почётная обязанность каждого ядерщика в нашем НИИ, только защитившего кандидатскую. Руководство у нас было адекватным, поэтому тему политинформации разрешалось выбирать самим докладчикам.
Да, вот с неё всё и началось. С темы.
Семёнов в этот раз избрал мишенью бога. «Современное фундаментальное знание и религиозные заблуждения».
Надо отдать должное смелости молодого учёного. Вседержителя он не боялся, потому что не верил в него, но вот не побоялся он и своего научного руководителя, самого профессора Малинина, который во всевышнего верил, за что прослыл страшным маргиналом. Его даже из партии за это хотели исключить, но кто-то очень влиятельный приказал не трогать гения отечественной ядерной физики.
Пока Семёнов вещал о прорывах в науке, о вечности и бесконечности материи, о смехотворности представлений мракобесов, будто бы миру нашему всего лишь несколько сотен веков, Малинин в президиуме был недвижим подобно сфинксу.
Никому не спалось. В воздухе витало электричество. Все напряжённо следили за профессором. Гадали, чем всё закончится.
Когда Пашка исчерпал свой запас красноречия, в актовом на несколько секунд повисла зловещая тишина. Все ждали как минимум диспута.
-Что ж, благодарим Павла Германовича за столь яркое выступление, - наконец, отозвался Малинин, - вопросы будут? Нет? Ну, и славно. Спасибо.
Народ разочарованно выдохнул. Сам Пашка выглядел потерянным, потому как по виду ждал боя с любимым профессором. Юношеский максимализм давал о себе знать.
И тогда я поднял руку. Чёрт меня дёрнул.
-У меня вопрос, Павел Германович. Николай Афанасьевич, Вы не возражаете? Спасибо! Павел! К теме научных изысканий Гамова, открытия советскими учёными реликтового излучения, к выводам Шкловского… Как вы поняли, дело касается теории большого взрыва. С некоторой натяжкой её можно назвать креационистской. Многие религиозные конфессии приветствуют её. Редкое единение науки и религии. Прокомментируйте, Павел, будьте любезны.
-Я ждал этого вопроса, но не от Вас, Михаил, - Павел покосился на Малинина, - Ответ прост. Большой взрыв справедлив для нашей Метагалактики, как и для любой другой. Думаю, каждое гигантское скопление галактик переживает периоды экстремального сжатия и взрывного расширения. Возможно, дело в циклопических чёрных дырах, из которых, кто знает, могут и родиться мириады звёздных систем. При определённых условиях. Как раз я задумываю тему своей докторской, связанную с выявлением и моделированием подобных условий.
У профессора Малинина брови поползли на лоб. Неслыханно. Кандидат в доктора при помощи своей работы взялся копнуть под миропонимание своего же научного руководителя.
Это был вызов. И Малинин принял его.
-Прекрасно, - сухим голосом произнёс профессор, - Павел, друг мой, Ваше околонаучное рассуждение весьма эффективно для идейного просвещения масс, но для серьёзных изысканий революционного задора недостаточно.
-Околонаучных?! – Павел вспыхнул, - Николай Афанасьевич, я Вам сегодня передам свои наброски. И если Вы не утвердите тему, тогда…
-Тогда что? – уточнил Малинин, глядя на кандидата в доктора, как удав глядит на кролика.
-Тогда… я вынужден буду искать другого научного руководителя. И, возможно, другой НИИ. Вон, в Дубне, к примеру, неплохое оборудование и профессура… Хотя без Вашего научного сопровождения, Николай Афанасьевич, мне будет труднее.
-Вот наглец, издевается над самим Малининым, - шепнула мне на ухо Редька.
-Провоцирует, - предположил я в ответ прекрасной аспирантке.
Малинин молча собирался в кольца, явно готовясь к прыжку.
-Я понял, - ответил он, наконец, с железом в голосе, - Несите наброски, я подпишу. Договорюсь с коллегами. Какая кастрюля Вам нужна для экспериментов? Обнинск? Дубна? Курчатов? Открою любую дверь. Материалы? Уран, плутоний, радон, тритий, нильсборий, празеодим – что пожелаете. С одним условием. Вы, Павел, в лаборатории, в пробирке, синтезируете маленький такой большой взрыв. Миниатюрную метагалактику. И докторская степень у Вас в кармане.
-Я на это и рассчитывал, - отрезал Павел, и щёки его пылали.
Отгуляли годовщину. С кумачом в лацканах и с пивом в карманах промаршировали демонстрацию.
Потом похолодало.
Выпал снег.
Через знакомых достали шампанское, отстояли огромную очередь за зелёным горошком и почти зелёными мандаринами. Так и справили новый 1978-й год.
Потом был 79-й.
Потом 80-й. Олимпиада. Высоцкий умер. Несочетаемое.
Павел редко появлялся у нас в ящике теперь. Шептали, что работает на каком-то сверхсекретном токамаке в Дубне, потом говорили, что почти прописался на «Маяке» в Челябинске.
Малинин жил себе поживал прежней жизнью, писал статьи, читал лекции в универе, по праздникам глотал армянский и лишь иногда вспоминал в разговоре о работе Павла.
Потом наступил 81-й. Отдел отгулял у нас с Редькой на свадьбе.
Наступил 82-й. Брежнев умер. Даже не верилось. Все к нему так привыкли…
Редька. Она первая. Да, она в последний день перед декретным обходила отделы, повидаться перед долгой разлукой с друзьями. Она и принесла мне новость на хвосте.
-Павла засекретили.
-Какого Павла?
-Как это какого? – обиделась суженая, - Семёнова. Теперь «Семёнов» - секретная фамилия. Смотри, не вспомни её при нашем особисте.
-Да ладно! Ты серьёзно? А что он сотворил?
-Галактику.
-Что?
-То. В Дубне. В пробирке, как и обещал. И, говорят, чудом не испепелил Евразию. Так что и Малинин теперь невыездной. Тайна, покрытая… мраком тайны. Если что, я тебе ничего не говорила. Ладно, забегу ещё к Галке из бухгалтерии. Она цыплёночку пинеточки связать обещала.
-Редиска, подожди, расскажи-ка поподробнее!
-Ничего больше не знаю. Я же говорю, мрак и особисты. Пока-пока. Дома увидимся.
Всю неделю меня не покидало любопытство. А в следующий вторник меня вызвал сам Малинин и выписал командировочный. В Дубну. Дал тяжёлый пакет со штампом «Совершенно секретно. Особой важности». Распорядился зайти в бухгалтерию за командировочными и в оружейку за пистолетом. Был сух в общении, необычно сух даже для самого себя.
Опечатанный портфель с пакетом уместился в огромную сумку «Адидас», купленную втридорога у фарцовщика. Зато из багажа получилось всего одно место. Электропоезд потихоньку домчал до края области. Гостиница встретила жутким запахом из плохо вентилируемого пищеблока и рыжими тараканами.
Разместившись, взял в охапку портфель и вызвал такси до научного городка.
На месте сдал пакет в секретку (с облегчением), сдал пистолет на временное хранение (ремень перестал врезаться в бёдра). Получил служебный автомобиль (непривычно как-то, до робости), и помчался вдоль ограды по весьма асфальтовой дороге куда-то на север и восток. Мой вопрос к водителю «Куда едем?» был отфутболен безликим «Объект 46».
Пашка. Нет, Павел Германович. В бородке а-ля Курчатов, с проседью, взгляд горящий, движения порывистые.
-Мишка, ты ли это! Вот сюрприз! У меня этилену мензурка. Будешь?
-Павел, чертяка! Какими судьбами?
-Рукопись привёз?
-Не знаю. Пакет какой-то.
-Докторская моя. Малинин рецензию ваял. Где она?
-Рукопись? В секретке. На ней же гриф. Такой, что аж мурашки по коже. Ты что тут сотворил, рассказывай!
-Миш, я не могу. Такое, что научный мир весь вздрогнул бы. Но тему засекретили так, что мама не горюй. Чиновники из министерства не могут отличить объёмный… - Пашка перешёл на шёпот, - взрыв от демографического. При слове «взрыв» - становятся бдительные как в тридцать седьмом.
-Я тебя напою, и ты мне всё выложишь.
-Тогда меня посадят, Миш. И тебя тоже. Извини. Вот, возьми. Надо передать лично в руки Малинину.
Пакет был не такой весомый, как тот, что я вёз в Дубну. Но так же строго засекреченный.
Снова машина с молчаливым водителем, секретка, гостиница. Три дня в номере. Косой осенний дождь и неизвестность. Снова короткий визит к Пашке на объект, второй пакет, потом пистолет, электричка, родной НИИ.
Андропов умер.
И Черненко умер.
Апрельский пленум.
Перестройка.
Потом начал умирать наш НИИ.
Недофинансирование.
Одна за другой закрывались интереснейшие темы. У нас на глазах сияющее будущее блекло, Мир Полудня, каким его видели Стругацкие, сох и скукоживался, превращаясь в какой-то базар, в котором всё либо стоит денег, либо не имеет прав на бытие.
Наши институтские стали разбредаться: кто в сторожа, кто в коммерсанты.
Я держался до 87-го.
Вот как раз летом в 87-м случилось такое похолодание, что стало возможным, не опасаясь за сердце, спокойно пить крепкое.
Я шёл по коридору, а сзади что-то звякнуло.
Павел Германович. Явно навеселе, но выглядел невесело. С авоськой. В авоське водка, чёрный хлеб, бычки в томате.
-Привет, Миш! – изображая серьёзность, поздоровался Пашка, - Пить будешь?
-Павел…
-Идём.
У Малинина в кабинете дым стоял столбом. Профессор аккуратно пилил тупым ножом сало. Павел разливал.
-Штрафную, Миш, - доктор Семёнов протянул мне гранёный.
-Теперь выпьем, - Павел снова налил, уже на троих.
Что отмечаем? - поинтересовался я.
-Поминаем, - ответил коллега, - Каждый своё.
-Тогда позвольте мне помянуть мою несостоявшуюся докторскую, - предложил я.
-Закрыли? – уточнил Пашка.
-А то, - подтвердил я невесело.
-За докторскую, - грустно объявил Малинин.
Снова налили.
-Вот это темп, - засомневался я.
-Бычком закуси, - предложил Пашка.
Я закусил. Бычок был отвратный. Перестроечный.
-А ты, Паш, о чём скорбишь?
Семёнов поднял стакан, проверил напиток на свет, ответил:
-О Мироздании, - и выпил. И помрачнел. Отошёл к окну. Был сильный ветер, облезлые ветки метались, облака летели низко, в общем, полный депресняк.
Малинин опрокинул стопку горькой и начал объяснять за Павла:
-Миш, его эксперимент закрыли.
-И… что? – я слегка недопонимал, - Кого сейчас не закрывают? Там что, было что-то ценное?
-Может быть, нобелевка, - предположил Николай Афанасьевич небрежным тоном.
-Нобелевка?? – я выпучил глаза.
-Но не это главная потеря, - продолжал вяло философствовать профессор.
-Не главная??? – продолжая недоумевать, я повернулся к Павлу, - Семёнов, что ты там сотворил? Ах, прости. «Совершенно секретно».
-В реактор секретность, - злобно отрезал Пашка, - я поясню.
-А особист? Паш!
-Особист теперь нашего завхоза крышует, ему не до гостайны.
-Крышует?
-А ты не знал? Тот из загранкомандировки привёз закупленное для института оборудование. ЭВМ фирмы IBM с программами, принтер и копировальный аппарат марки Xerox. Теперь у него в нашем холле ЧП «Принт», на институтские деньги открытое. А особист, скажем так, закрывает глаза. Так что…
Павел помолчал. Потом продолжил:
-В автоклаве с жидким гелием, с температурой 0 по Кельвину, аналогичной плотности слоёная капсула. Ёлочная игрушка, так мы её называли. Плавала взвешенная. Свинец, алмазное напыление, углеродное волокно, керамика. Прочность позволяла держать внутри глубокий вакуум. Экстремально глубокий.
-Ты создал маленький клочок пространства-времени за пределами нашей Вселенной. Я правильно понял?
-Верно, Миш. Но это не всё. Внутрь капсулы мы поместили закладку.
-Божественную искру, - отозвался профессор.
-Да, - Павел исподлобья взглянул на наставника, - Искру.
-В смысле? Пояснишь?
-Всё просто. Как ты знаешь, в вакууме постоянно рождаются и тут же аннигилируют пары «частица-античастица». Поэтому вакуум обладает некоторой энергетикой. Вакуум нашей вселенной. Но тот вакуум, который мы создали внутри слойки, был абсолютно пуст. Мёртв.
-Это нобелевка.
- Миш, это только холст. И была кисть. Углеродная трубка экстремально малого диаметра со сливом. В электромагнитной обмотке. Пуповина. Она связывала мир внутри сферы и наш мир. Материя туда не проникала, вымораживаясь и оседая в отстойнике. И у трубки была тычинка. Мембрана. Золото в один слой атомов. И был сверхмощный лазер.
-Паш, фантастика. Как вам удалось?..
-Удалось. И была капелька краски. Частица. Родилась с одной стороны золотой мембраны, а её антипод – античастица – с другой, за пределами мишени. Она падала на свою сестричку медленнее, чем обычно, и мы успели влупить по несуществующей обречённой частице лазером. Потом обследовали мембрану под электронным микроскопом и спектрометром.
-Предполагаем следующее развитие событий, - включился профессор, - Позитрон попал в золотую ловушку, запутался в ней, повредил несколько атомов. На мембрану было страшно смотреть.
-Но почему? По идее, позитрон должен был…
-Должен. Но не успел. Лазер – краскопульт. Вырожденный электрон, не успевший аннигилировать со своим антагонистом, стал невероятным физически. И потому оба разрушались по неизведанному ранее сценарию, - профессор положил в рот ломтик солёного огурчика, и продолжил, похрустывая, - после выходки позитрона мембрана стала похожа на решето. Похоже, мы породили несколько бозонов Хиггса.
-Вторая нобелевка! – воскликнул я, - Вы опередили мировую науку лет на… двадцать пять...
Пашка быстро вернулся к столу, быстро разлил водку по стаканам:
-За это надо выпить. Стокгольм и смокинги!
Я не верил ушам. Смысл сказанного породил во мне бурю чувств. Позитрон, ничтожный, невесомый почти что, и рвущий в клочья тяжёлую решётку из огромных атомов благородного металла. Рвущий сами атомы. В хлам. Вот почему так всё было засекречено. И вот почему Евразия чудом уцелела. Цепная реакция могла… О, боже!
Выпили, закусили. Павел продолжил:
-Позитрон – суть жертва. Жанна д’Арк, сгоревшая в костре науки. Бозоны Хиггса – всего лишь искры от священного костра.
Повисла пауза. Профессор и ученик посмотрели друг на друга грустно и принялись за закуску. Павел морщился бычками, Николай Афанасьевич употреблял сало с чёрным хлебушком.
Я не вытерпел:
-А дальше что? Если мёртвый вакуум – не то, если бозоны – не то, то какова тогда конечная идея?
-Электрон, - постно ответил Павел.
-Невероятный вырожденный электрон, - уточнил Малинин, - Он попал под волну лазера. Прототип «Полюса», слышал о таком?
-Монстр «Звёздных войн», который наши неудачно попытались запустить первой ракетой «Энергия».
-Да, он.
Паша сделался поэтичным:
-Электрон – вместилище души Жанны д’Арк, которую мы высвободили. И поместили её внутрь ёлочной игрушки.
-А?
Профессор объяснил понятнее:
-Электрон стал распадаться на частицы, его составляющие, а те – на иные неведомые частицы, потому что всё это было невероятным математически. И катастрофа сия проходила в луче безумного энергетического потенциала. Осколки осколков летели по углеродной трубке, проваливаясь сами в себя. В разрывы стал поступать жидкий гелий. На входе в сферу датчик зафиксировал вспышку. После чего сработала защита. Пуповина оборвалась.
-И?
Павел стряхнул с брюк крошки и принялся собирать со стола мусор. Между делом, он вещал:
-Вот эту частицу, пойманную в сферу, мой наставник и назвал «божественной искрой».
-Павел вдохнул жизнь в мёртвый вакуум. Реликтовая частица с минимальным набором физических свойств. Одна. В пустоте.
-И в сфере потеплело, - продолжил за наставника Семёнов.
-Потеплело? В смысле?
-Кроме пуповины был ещё зонд, - Павел выбросил мусор в урну, - От зонда стала поступать информация.
-Датчики зашкалило, - вставил профессор.
-Мы не знаем, какой температуры достигла частица в центре сферы. Правда в том, что автоматика включила заморозку на полную, и всё равно гелий стремительно грелся. Тысячная доля градуса в час. За сутки на объекте нарастили мощности в полтора раза, и только тогда мы сумели восстановить абсолютный ноль в гелиевой ванне.
-И что мы увидели? – спросил Павла Малинин.
-Мы увидели... чудо, - у Павла зардели щёки.
-Павел – господь бог, - объявил профессор.
-То есть?
-Создатель, - профессор достал из кармана мятую пачку «Космоса». Закурил. Продолжил:
-Не то, чтобы большую вселенную он создал. Павел, каков был внутренний объём сферы?
-Восемь с половиной кубометров, грубо.
-Восемь с половиной кубометров. Сначала была вспышка, и от неё разогрелась сфера. А потом всё схлопнулось в точку. И в центральной точке произошёл взрыв. Мы проследили в миниатюрном объёме, совсем в другом времени, словно ускоренную киноленту, эволюцию Мира. Проследили, как реликтовое взаимодействие разбивается на части. Как расширялась и остывала материя. Миш, мы создали материю. Из одной точки с двумя физическими состояниями. Сколько материи получилось, Павел Германович?
-По оценкам около полутора грамм, - Семёнов снова разлил.
-За полтора грамма! Стоя! – поднял стакан профессор.
Встали. Выпили. Сели. Закусили.
Дальше профессор вещал профессорским тоном:
-Спектрометр зафиксировал сначала водород, потом гелий, потом литий…
-Через тридцать часов в спектре стали попадаться металлы тяжелее железа.
-Вы меня разыгрываете, - сигаретный дым резал мне глаза, или я на самом деле плакал от потрясения – не знаю.
-Нет, Миш. Мы фиксировали один за другим актиноиды, лантаноиды. Всю таблицу Менделеева. Клетку за клеткой. Что это значит, Миш? Ты умный, ты поймёшь.
-Тяжёлые металлы рождаются только при взрывах сверхновых.
Профессор улыбнулся. Затушил окурок о дно жестянки из-под бычков. И заключил:
-Там были звёзды. В игрушке. Маленькая игрушечная вселенная весом с напёрсток. Галактики. Чёрные дыры. Пульсары, квазары. Миры. Множество галактик, триллионы миров. Нескончаемые потоки всевозможных излучений. Всё, что существует в нашем мире, присутствовало там.
-Проект прожил триста двадцать два дня, - было видно, что Павлу трудно говорить, но он продолжал с горечью, - Нас отключили от электричества за неуплату. Резервные генераторы проработали около трёх суток. И всё. Солярка кончилась. Пока через Москву, через этот бардак перестроечный докричались, пока там дали по шапке местным энергетикам, пригрозив вторым Чернобылем… В общем, когда снова дали свет, гелий в резервуаре весь выкипел, сфера опустилась на дно и нагрелась. Наш мир соприкоснулся с мирком внутри игрушки. Тепло нашей Вселенной проникло внутрь и выжгло там всё дотла.
Профессор вставил:
-С точки зрения нашего мира всё, что происходило внутри сферы, невероятно. Потому тепловое соприкосновение с игрушечным космосом привело к его лавинному вырождению. В ноль.
Пашка откупорил новую бутылку. Налил полную себе. Поднял стакан.
-Дней за двадцать до отключения мы стали фиксировать упорядоченные сигналы внутри сферы. Профессор, помню, сказал мне: «Поздравляю, Павел, ты доказал экспериментально существование создателя. Ты сам стал богом-творцом своего игрушечного мира»… Представь, Миш, себе цивилизацию, которая так продвинулась в науке и технике, что может посылать информацию в любую точку пространства-времени. Миниатюрный мир был меньше, потому время в нём шло на порядки быстрее нашего. Миш, там были разумные. Разумнее нас. Десятки, может быть, сотни цивилизаций. Объёмный демографический взрыв. Они на миллиарды лет опередили нас в развитии. Летали, наверное, меж созданных нами звёзд на своих сверхсовершенных кораблях. Познавали. Любили. Верили. Мечтали. А мы их выключили. Глупо так всё получилось. Хреновый из меня вседержитель, знаете ли.
-Павел!
-Николай Афанасьевич! – Семёнов проглотил содержимое стакана, и его совсем развезло, - Я и теперь не верю в бога. Возможно, он существует, и мы – плод его эксперимента, там, амбиций, познания, не знаю. Возможно. Но я в него не верю. Теперь осознанно. Всё это так нелепо. Топчан из чулана ещё не украли? Ну, тогда я спать. Всем… пока.
Семёнов заплетающимся шагом поковылял в подсобку.
Мы с Малининым тихо и деловито опорожнили початую бутылку. Тепло попрощались. И отправились по домам.
Через два месяца я уволился из института.