Наденку в коммуналке никто не любил. И не то, чтобы она скандалистка какая была или пьяница, наоборот, тихая, как мышь. А вот не любили и все. Готовишь на кухне — вдруг она сзади что-то говорит, так и вздрогнешь — не слышно как вошла. Она и появилась-то как: поселилась у себя в комнате, а на другой день стол свой на кухню притащила. Молча так, пока все на работе были. Вечером пришли — стол стоит. Не спросила ничего — где место твое, сколько площади тебе положено. Тут люди до тебя по 40 лет живут, а ты явилась со столом. Ну, Валентина Константиновна, она женщина суровая, стол её быстро в коридор выставила. Наденка ничего не сказала, в комнату — шмыг. А на другой день из женсовета целая делегация пришла — как да что? Как живете, как новенькую встретили? Место ее где? А Наденка весь разговор в комнате просидела, будто она здесь и не при чем.
Это давно было. И Валентины Константиновны уж нет, и другие жильцы все сменились. А Наденка все живет. Звать ее так стали по зятю. Зять — муж сестры (своей-то семьи у Наденки никогда не было) — как-то приходил чинить у нее что-то и на кухню зашел:
–Вы, — говорит, — тут Наденку не обижайте.
Обидишь ее, как же.
Кошек приваживает. Они временами во дворе заводятся. Заведутся, поживут немного, потом куда-то деваются. Наденка им сосиски крошит. Накрошит, вынесет и в подвал сует. А от этого грязь, крысы заводятся. Объясняешь ей, а она говорит — жалею кошек, потому что я кошку убила. В деревне во время войны голодно, ее и отдали в няньки за еду. Курицу одну оставили, не съели. Она яйцо несла, его надо было младенцу давать. А однажды Наденка пришла за яйцом — только скорлупа. Кто-то выпил. Ей хозяева не поверили. Отругали, матери нажаловались. Наденка на другой день сторожить стала и увидела, как кошка изловчилась разбивать яйцо. Она и убила кошку. Теперь вот сосиски крошит.
Наденка вообще ест полуфабрикаты всякие — сосиски, котлеты, колбасу. Сама мало готовит.
–Так, а чего я умею-то? Я ведь в общежитии жила. В город приехала — гладильщицей в больнице работала. Там в больнице в столовой и ела. В общежитии не готовила — зарплату-то ведь маленькую давали. А то еще курьером в ЖЭКе работала, а то на «Красном треугольнике»...
Наденка ростом маленькая, худенькая и возраст не поймешь какой — то ли 60, то ли 90. Артемка ее по пятницам всегда на руки брал и в затылок целовал. По пятницам — потому что Артемка у нас человек рабочий и стабильный. В пятницу он напивается и приходит в хорошее настроение. Со всеми шутит, угощает, а Наденку целует и говорит — вот если б у меня такая бабушка была, я б ее на руках носил. В субботу Артемка догоняется и становится злым. Вспоминает, что Наденка однажды забыла газ закрыть, кричит — всех старух надо дееспособности лишать, а Наденку я лично из окна вышвырну!
Наденка в субботу из своей комнаты не выходит. Еду она на весь день заранее припасает, а чайник у нее есть электрический. Сидит, как в норке. Иногда к двери подходит, прислушивается, ситуацию отслеживает — не слишком ли близко от ее двери Артемка гуляет. В воскресенье Артемка ходит хмурый, стирает, моется в бане и отсыпается. А в понедельник идет на работу и до пятницы — ни-ни. Ни капли. Иногда в субботу, если Артемка сильно разбуянится, окно разобьет или дверь поджигать станет — вызывали милицию. Участковый придет, а Артемка в постели — будто спал все время. Соседи все подтвердят, что буянил, а к Наденке милиционер постучит, она щелку откроет:
–А я-то что? Я ведь не знаю...
Опасается. А чувств человеческих не понимает совсем. Сосед Коля, старый холостяк, женился наконец. На кухне запахло по новому, хорошо. То борщом, то котлетами, а то ватрушками.
–Ты, значит, и работаешь, и хозяйство ведешь? — спрашивает Наденка новую жену, Дашу. — Не прогадал, значит, Коля.
Коля, когда Даша ему про это рассказала, даже возмутился.
–«Не прогадал!» А что, чувств-то человеческих не бывает что ли?
Коля считал, что он, наконец, нашел глубокое внутреннее понимание. И при чем тут прогадал — не прогадал. Правда, через полгода он понял, что понимание было не таким уж глубоким. А еще через полгода он сомневался уже и было ли понимание вообще. Но к борщам и котлетам привык. И к ругани Дашиной привык. Сначала раздражался, пытался даже и сделать что-то из того, что она просит. А потом привык. Она ругается сама по себе, он живет сам по себе.
А Наденка ни с кем не ругалась. И лицо у нее всегда было одобрительное. Вообще-то у нее было два выражения лица. Одно для себя, и одно для людей. Когда она на кухню выходила, или в садик гулять, или в магазин — лицо всегда было одобрительное. Для всего и заранее. А когда она входила к себе в комнату и запирала дверь, она всегда тщательно запирала дверь, лицо становилось сомнительным. Сами посудите: в поликлинике кучу лекарств выписали, а в телевизоре Малахов сказал, что лекарства вредные. Раньше-то все понятно было. В газетах напишут, в телевизоре покажут — как надо, как не надо. Все одинаково. А теперь что? Сегодня говорят одно, а завтра говорят, что он маркоман. Перед Пасхой болела — яйца не успела запасти. В самый канун пошла взять уж, что есть. А в магазинах все, как обычно — ничего не расхватали. И яиц полно, словно и не перед праздником. Она даже засомневалась, не перепутала ли что.
С завещанием тоже сомневается...
И колбаса вот тоже. Наденка, как приехала в город, «докторскую» покупала. А сыр — «российский». А теперь столько колбасы, названия все разные — какую брать? Ну, Наденка, как покупала «докторскую», так и покупает. Один раз пришла, а продавщица говорит:
–Какую вам «докторскую»? У нас их две.
Что тут скажешь? Наденка от растерянности так без колбасы и ушла.
С бизнесменами тоже ничего не понятно. Вон соседнюю квартиру, такую же как у них, пять комнат, всю один человек купил. Одна семья, значит, будет жить. А у нас пять семей на один такой же туалет. А где деньги взял? Раньше-то все понятно было — кто где работал, тот то и воровал. Если на мясокомбинате, так вся родня с мясом была. Если гладильщицей, так уж постельное не покупала. Конечно, оно не новое было, но из двух простыней одну можно сшить. На той неделе Наденка гулять пошла. Смотрит, а у них парадное всё покрашено заново. Надписи матерные были — все закрашено, все чисто-ново. Наденка приятельнице своей, Тамаре Григорьевне, звонит, спрашивает — что ремонт что ли в доме-то? А Тамара Григорьевна говорит, что это сосед их новый, бизнесмен, все покрасил. Наденка думала, он деньги теперь с них будет собирать. А он не собирает. И жена его ходит в шляпке, здоровается и молчит. Ну, Наденка тоже здоровается, лицо согласное. А ведь не понятно. Чего дальше-то от них ждать?
Время от времени Наденка собирается помирать. Звонит племяннице:
–Лена, приезжай. Я помираю. Я тебе смертное покажу.
Ну, Лена один раз приехала. Наденка смертное-то показала, где лежит, а где деньги лежат не показала. Завещание на комнату не показала. Лена больше и не приезжала. Другая племянница звонит, к себе зовет, только завещание напиши. Наденка все с Колей советуется, не знает, на которую писать.
–У обеих семьищи, детищи. Татьяна зовет, ухаживать, говорит, буду. А у них в квартире-то народу больше, чем у нас в коммуналке. И все мужики — муж, сыновья, внуки. Шум, гам. Ну, куда? Мне ведь самой до себя.
–Не спеши, — говорит Коля, — ты еще нас всех переживешь.
Гулять Наденка в садик ходила. Там в хорошую погоду бабушки с пьяницами гуляли. Ну, бабушки на одной скамейке сидели, а пьяницы на другой лежали. Скамейки на расстоянии, они друг другу не мешали. А между ними — песочница, там детишки копошатся. В садике этом тетка одна сказала, что может приходить готовить, убирать за деньги. Сомневается Наденка. Тамара Григорьевна вон говорит, что никого к себе пускать нельзя. Да Наденка и сама справляется, в магазины ближние ходит. А если погода плохая, скажет Даше или любому в квартире — все принесут, что надо. И племянницы время от времени приезжают про завещание уговаривать, тоже продукты привозят. А на которую писать? На одну напишешь, так другая уж не приедет... А тут еще квартирантка в угловой поселилась. Долго никто не жил, а тут — на тебе — Света из Перми. Наденка Дашу спрашивает:
–А чего они все сюда-то едут? Почему у себя-то не живут?
Пальтушку свою из коридора в комнату перевесила: остальные-то все уж свои, и Артемка — трезвый или пьяный — чужого не возьмет, а эта Света неизвестно зачем из Перми приехала. От всех сомнений Наденка как-то ослабела. Гулять не пошла. Молока и колбасы Даше наказала купить. А вечером и на кухню не вышла.
–Наденка у нас опять помирать собралась?
–Да что-то кислая ходит. Я говорю, может врача вызвать — не хочет.
Утром приплелась на кухню. Мужики на работу собираются. Даша ушла уже — она пораньше уходит.
–Сварите мне, — говорит, — кашу. У меня сил нет.
Какая каша? Всем на работу бежать. Ну, Света сварила все-таки. А вечером опять не выходит. Света с Дашей посмотрели — не заперто, приоткрыли — на кровати лежит, дышит плохо.
–Надо родственникам звонить. Надежда Кузьминична, диктуйте номер.
–Да нету их. На работе Лена. А Таня в Новгород уехала.
–Ничего! Пусть приезжают! От комнаты, небось не откажутся. Раз наследники, значит и обязанности есть.
Дозвонились, наконец, до Лены.
–Ну, как я с работы уйду? Вызывайте скорую, может, увезут.
Вызвали. Врачи сразу в больницу заторопили. Одели ее Даша со Светой кое-как — где в чужой комнате что найдешь, да еще второпях. Паспорт с полисом нашли, а платок на голову — на улице-то октябрь — никак не найдут. Света свой, красивый, повязала. Наденка как в забытьи сидит, глаза то чуть приоткроет, то закроет. А как собрали ее и под руки выводить стали, она встрепенулась, закричала:
–Ключ! Ключ! В углу, на веревочке! Запирай. Деньги ведь тут!
Ну, ключ нашли, заперли, а Наденка про него и не вспомнила больше. Врачам отдали.
А на другой день из больницы позвонили. Умерла все-таки.