*
- Плачущий ночью
к слезам побуждает другого...
Звезды слезами стекут
с небосвода ночного…
Д. Бунин
Отгремела, отголосила, отплясала, отбражничала хмельная свадьба свое, положенное. Поглотила осенняя темная морозь лихие отголоски куражных деревенских песен...
- " Шумел камыш, деревья гнулись, а ночка темная была..."
По раздарила Дуняшка из свадебного убора девичьи, атласные ленты, да и ушла, в тот же вечер, в неприветливый мужнин дом. Уйти-то ушла, да в ту же ночь была мужем бита. Это после бабы догадались, как оно все было. Видно соседи видали: в деревне оно все на виду. Будто прибежала Дуняшка в родительский дом ночью, полунагая: в чем была сбежала от постылого. Знать характером-то вся в мать пошла, непокорная. Кинулась в ноги к отцу, к матери.
- Не могу я с ним… Пожалей меня, батюшка, не гони!
Хрустнул скулами Клим, заходили желваки под щетиной.
- Ты, что это, овца блудливая, грех в дом вздумала тащить! Семью в разор вводить?
Подь отселя, пока народ не видит. Ты, таперя, мужняя жена, ломоть отрезанный… Баста!
Бросилась гордая Аграфена в ноги к мужу, заблажила...
- Прости Климушка! За ради Христа, прости! Погибнет Дуняшка... В последний раз, Христом богом молю! Пожалей.... ведь дите она носит… Не чужое тебе, дите-то…
- Чтоб ноги ее, паскудницы, в энтом доме не было! Вон!
Широко распахнулась дверь. Вылетела Дуняшка из дому, ровно перышко лебединое… Будто и не жила в нем; будто и не растила ее матушка; не жалела, не холила, не чесала волосы шелковы частым гребнем. Раненой птицей распласталась Аграфена на пороге, раскинула руки, будто хотела удержать дочь от чего–то, только ей ведомого... Да так и пролежала, без памяти, до рассвета.
Наутро нашли Дуняшку в саду родительского дома. Не сильный ветерок раскачивал старую яблоню. Та послушно клонилась ветками, жалобно поскрипывала под ветром, тихо постанывала, словно хотела сбросить с себя непрошеную, печальную ношу. Поди, вспомнила, старая, как любила Дуняшка-то, слушать, по весне, звонкое пение залетного соловушки, танцуя в цветущих лепестках ее.
Но вот, первый солнечный луч боязливо скользнул в старый сад, и тут же угас, испуганно забившись в потемневшую густоту нагих яблоневых веток.
В беленькой, тонкого полотна, сорочке, расшитой по низу, будто кровью, праздничным замысловатым узором, на витом цветном пояске, покачивалась, на осеннем ветру, босоногая Дуня, едва касаясь мерзлой земли захолодевшими пальчиками ног. Легкий ветерок трепетно ласкал распущенные, светлые, ровно битый лен, косы. Утренняя, холодная изморозь умыла, в последний раз, и без того бело-мраморную кожу покойного лица ее, с застылыми глазами.
С тех самых пор все ходит несчастная Аграфена по деревням; босая, грязная, со спутанными длинными волосами, в рубище, питаясь чем бог пошлет. Будто решила отработать все грехи свои на этом, бесприютном свете. Все ищет, безумными, черными глазами дочь свою... Все спрашивает жалобно, с отчаянной надеждой заглядывая в глаза каждому встречному...
- А что, мою Дуняшу, не видали? Дуню мою? А?
А когда прохожий виновато отводит взгляд от безумной, хватает того за грудки коричневыми тонкими пальцами, с обломанными грязными ногтями, притягивает к себе с силою, и страшно шепчет, впиваясь глазами:
- А ребеночка-то куда дели? А… Спрятали ребеночка то… я знаю...
И лукаво грозит жестокому миру корявым пальцем. На руке ее намотан тот самый витой поясок, что был на Дуняшке в ту злую ночь.
- Я слышу, вон он, ребеночек-то, плачет… покормить надо. Поди голодный, ребеночек -то?
Несчастная вытаскивает наружу, в проем старого мужского пиджака, иссохшую, обвислую, почерневшую грудь, с засохшей корочкой, вместо соска, и сует в тряпичную куклу, замотанную в грязную кофту, заботливо покачивая ее.
- Баю, бай, баю, бай,
Спи младенец, засыпай …
Вот и глазоньки закрылись… спит моя Дунечка, крепко спит…
И долго, потом, преследует напуганного прохожего жуткий ее хохот, заставляя стыть кровь в жилах.
Клим, мужик сумасшедшей Аграфены, пропал. Сразу, после похорон Дуни, дом продал, уехал в город, запил, да так и не вернулся больше в село. Сказывали, убили его; денег с собой, видать, вез, вот и убили.
Не сожалел о Климе памятливый деревенский народ.
- Вот, возьмишь ты, хотел умнее всех прожить, все норовил послаще, ровно червь капустный, ан вот оно как обернулось...Сгинул ни за понюх табака. Был человек и нет человека. От судьбы, брат, не уйдешь. Теперь он кто, на том - то свете?
А никто: ни богу свечка, ни черту кочерга.
-Ан, богу оно виднее, - уклончиво качали головой старики.
- По судьбе яму эдак написано. Радости от него, все одно, никому не было... Видно так тому и быть...
*
Отрывок из повести," На Муромской дорожке"