*** «Покорность грустной участи своей»
Аудиокнига на https://youtu.be/4oGcTmgdlt4
Вздрогните, немые уста! Ответьте поцелуем на поцелуй! Божественный глагол коснулся чуткого слуха поэта! Трепещи, суетный свет, – звенит святая лира! Теперь и пустынные волны, и широкошумные дубровы, и звон, сотканный сонмом жизней, «шумом рек и водопадов, шумом, диким и созвучным, как в горах раскаты грома», из сотен стихов льётся в сказках и легендах!
Если спросите – откуда
Эти сказки и легенды
С их лесным благоуханьем,
Влажной свежестью долины,
Голубым дымком вигвамов,
Шумом рек и водопадов,
Шумом, диким и созвучным,
Как в горах раскаты грома? –
Я скажу вам, я отвечу:
«От лесов, равнин пустынных,
От озёр Страны Полночной,
Из страны Оджибуэев,
Из страны Дакотов диких,
С гор и тундр, с болотных топей,
Где среди осоки бродит
Цапля сизая, Шух-шух-га.
Повторяю эти сказки,
Эти старые преданья
По напевам сладкозвучным
Музыканта Навадаги».
Если спросите, что это за строчки, какой такой Фенимор Купер запел в русских стихах, ответом будет имя классика американской литературы Генри Уодсуорта Лонгфелло. Если поинтересуетесь, какой такой космополит, сказитель Боян заиграл на гуслях, проникшись прелестями североамериканских штатов, к удивлению своему, по новой откроете для себя имя классика отечественной литературы Ивана Алексеевича Бунина.
Если спросите, где слышал,
Где нашёл их Навадага, –
Я скажу вам, я отвечу:
«В гнёздах певчих птиц, по рощам,
На прудах, в норах бобровых,
На лугах, в следах бизонов,
На скалах, в орлиных гнёздах.
Эти песни раздавались
На болотах и на топях,
В тундрах севера печальных:
Читовэйк, зуёк, там пел их,
Манг, нырок, гусь дикий, Вава,
Цапля сизая, Шух-шух-га,
И глухарка, Мушкодаза».
Цивилизации разобщены эпохами и материками, как проклятием пространств и времён. Власти и пророки вершат их судьбы. Языки естественными преградами разделяют государства и народы, столь отличные по строю мышления, по менталитету.
– И хоть бы в словах-то людских не так уж всё было избито! (И. Бунин).
Язык ведёт нас по колее, проложенной предками, и мы думаем, соблюдая стиль и жест, укоренённые в архетипах сознания. Наша речь – игра; мы более умалчиваем, чем выговариваем, и умудряемся быть разобщёнными даже в своём языке. Поэт – спасительный мост над пропастью непонимания, единственная возможность вести речь поверх границ и барьеров. Один поэт слышит другого – «в безвестном сонме мудрых и творящих» – за тысячи километров и миллионы часов, поверх эмпирии народов, государств и языков.
«Читал я в детстве мало и не скажу, чтобы уж так жаждал книг, но, вероятно, прочитал почти все, что было у нас в доме и что ещё не пошло на цигарки тем приживальщикам, прежним слугам-друзьям отца, что иногда гостили у нас, и до сих пор ещё помню, как читал я “Английских поэтов” Гербеля, “Робинзона”, затасканный том “Живописного обозрения”, кажется, за 1878 год, чью-то книгу с картинками под заглавием “Земля и люди”… Суть того чувства, что вызывали во мне эти книги, и до сих пор жива во мне, но её трудно выразить. Главное заключалось в том, что я видел то, что читал, – впоследствии даже слишком остро, – и это давало какое-то особое наслаждение.
В гимназии много из того, что обычно читается в такие годы, мне совсем не нравилось. (Из того, что произвело на меня в первые гимназические годы особенно поэтическое и восторженное впечатление, вспоминается сейчас “Колокол” Андерсена.) И стихов в гимназии я почти не писал, хотя до чужих был жаден и отличался способностью запоминать наизусть чуть не целую страницу даже гекзаметра, только раз пробежав её. (Память у меня вообще хорошая, – то, что интересует, запоминаю крепко, – но насилия не терпит: убедился в этом ещё в ранней молодости, когда, по гоголевской манере, пытался упражняться в наблюдательности.)»
(И. А. Бунин. «Автобиографическая заметка». С. 13)
Огни небес
Огни небес, тот серебристый свет,
Что мы зовём мерцаньем звёзд небесных, –
Порою только неугасший свет
Уже давно померкнувших планет,
Светил, давно забытых и безвестных.
Та красота, что мир стремит вперёд,
Есть тоже след былого. Без возврата
Сгорим и мы, свершая в свой черёд
Обычный путь, но долго не умрёт
Жизнь, что горела в нас когда-то.
И много в мире избранных, чей свет,
Теперь ещё незримый для незрящих,
Дойдёт к земле чрез много, много лет…
В безвестном сонме мудрых и творящих
Кто знает их? Быть может, лишь поэт.
1903–1904
Хосе Ортега-и-Гассет (1883–1955), испанский философ, космополит, один из «сонма мудрящих и творящих», в споре с коллегами по «Коллеж де Франс» привёл, на первый взгляд, необычную формулировку – уравнение языка:
«Вот она: мы никогда не поймём такого поразительного явления, как язык, если сначала не согласимся с тем, что речь в основном состоит из умолчаний. Существо, не способное отречься в разговоре от очень многого, не смогло бы говорить. И каждый язык – это особое уравнение между тем, что сообщается, и тем, что умалчивается. Каждый народ умалчивает одно чтобы суметь сказать другое. Ибо всё сказать невозможно. Вот почему переводить так сложно: речь идёт о том, чтобы на определённом языке суметь сказать то, что этот язык склонен умалчивать. Но вместе с тем мы начинаем понимать, что переводу прекрасно удаётся раскрывать секреты других эпох и народов, которые они хранят в своей враждебной разобщённости, короче, он смело объединяет человечество. Ибо, по словам Гёте, “только в общности всех людей осуществляется полнота жизни человечества”».
(Х. Ортега-и-Гассет. «Нищета и блеск перевода». С. 345)
Если б дальше вы спросили:
«Кто же этот Навадага?
Расскажи про Навадагу!» –
Я тотчас бы вам ответил
На вопрос такою речью:
«Средь долины Тавазэнта,
В тишине лугов зелёных,
У излучистых потоков,
Жил когда-то Навадага.
Вкруг индейского селенья
Расстилались нивы, долы,
А вдали стояли сосны,
Бор стоял, зелёный – летом,
Белый в зимние морозы,
Полный вздохов, полный песен.
Те весёлые потоки
Были видны на долине
По разливам их – весною,
По ольхам сребристым – летом,
По туману – в день осенний,
По руслу – зимой холодной.
Возле них жил Навадага
Средь долины Тавазэнта,
В тишине лугов зелёных.
Там он пел о Гайавате,
Пел мне Песнь о Гайавате, –
О его рожденье дивном,
О его великой жизни:
Как постился и молился,
Как трудился Гайавата,
Чтоб народ его был счастлив,
Чтоб он шёл к добру и правде».
Генри Лонгфелло родился в 1807 году, умер в 1882-м. Если вспомнить другого американского романтика Эдгара Аллана По, его жизнь укладывается внутри этих дат: 1809–1849 годы.
Никто из литературных современников не знал такой прижизненной славы, как Лонгфелло. В этом отношении соперничать с заокеанским поэтом мог разве что Виктор Гюго. Но тот писал, что называется, на злобу дня. Его стихи рисковали остаться детьми своего времени: привередливые эпохи и чужеземные материки, казалось, будут к ним глухи. Исключительно редко галльский гений позволял себе быть отстранёно лиричным:
* * *
Так чувствуешь в душах и грязь, и красу,
Как видишь в прудах, что уснули в лесу,
И синее небо с разводами туч,
На шёлковой ряби играющий луч,
И тину во мраке угрюмого дна,
Где чёрным чудовищам воля дана.
«Иное дело “Песнь о Гайавате” или “Перелётные птицы”, – таким видится критику “век девятнадцатый, железный” в конце века двадцатого. – Тут нет ничего случайного и преходящего. Тут царствует нетленная красота, высокая гармония осуществлённой художественной истины. Поэзию Гюго сравнивали с зарифмованным фельетоном-однодневкой. Стихотворения Лонгфелло воспринимались трепетно, словно они были высечены резцом по мрамору. Предполагалось, что любой его строке гарантировано бессмертие.
Так думали в ту пору американцы, так смотрели на Лонгфелло и в Европе. Мало кем в середине прошлого века американская литература принималась всерьёз, но Лонгфелло был исключением. Одних русских переложений знаменитого “Псалма жизни” к 1900 году, когда появился классический перевод Бунина, насчитывалось более десяти. В Германии, во Франции картина была точно такой же. И даже в Китае изящные веера украшали строками из Лонгфелло». (А. Зверев. «…Эти сказки и легенды с их лесным благоуханьем». С. 3).
Вы, кто любите природу –
Сумрак леса, шёпот листьев,
В блеске солнечном долины,
Бурный ливень и метели,
И стремительные реки
В неприступных дебрях бора,
И в горах раскаты грома,
Что, как хлопанье орлиных
Тяжких крыльев, раздаются, –
Вам принёс я эти саги,
Эту песнь о Гайавате!
Вы, кто любите легенды
И народные баллады,
Этот голос дней минувших,
Голос прошлого, манящий
К молчаливому раздумью,
Говорящий так по-детски,
Что едва уловит ухо,
Песня это или сказка, –
Вам из диких стран принёс я
Эту песнь о Гайавате!
Вы, в чьём юном, чистом сердце
Сохранилась вера в бога,
В искру божью в человеке;
Вы, кто помните, что вечно
Человеческое сердце
Знало горести, сомненья
И порывы к светлой правде,
Что в глубоком мраке жизни
Нас ведёт и укрепляет
Провидение незримо, –
Вам бесхитростно пою я
Эту песнь о Гайвате!
Вы, которые, блуждая
По околицам зелёным,
Где, склонившись на ограду,
Поседевшую от моха,
Барбарис висит, краснея,
Забываетесь порою
На запущенном погосте
И читаете в раздумье
На могильном камне надпись,
Неумелую, простую,
Но исполненную скорби,
И любви, и чистой веры, –
Прочитайте эти руны,
Эту Песнь о Гайавате!
Из «Автобиографической заметки» (10 апреля 1915 года):
«Зато необыкновенно много исписал я бумаги и прочёл за те четыре года, что прожил после гимназии в елецкой деревне Озерках, в имении, перешедшем к нам от умершей бабки Чубаровой. Дома я снова быстро окреп, сразу возмужал, развился, исполнился радостного ощущения всё растущей молодости и сил. Тут как раз на целых три года выслали к нам брата Юлия, уже кончившего университет и пробывшего год в тюрьме по политическим делам, и он прошёл со мной весь гимназический курс, занимался со мной языками, читал мне начатки психологии, философии, общественных и естественных наук; кроме того, мы без конца вели с ним разговоры о литературе. И помню, что в ту пору мне всё казалось очаровательно: и люди, и природа, и старинный с цветными окнами дом бабки, и соседние усадьбы, и охота, и книги, один вид которых давал мне почти физическое наслаждение, и каждый цвет, каждый запах…» (С. 14).
И. А. Бунин начал переводить поэму, когда ему было 26 лет, затем многие годы совершенствовал стих, «чтобы, доведя возможности языка до предела понимания, перевод высвечивал манеру говорить, свойственную переводимому автору» (Х. Ортега-и-Гассет. С. 352).
Простота строки Лонгфелло, как и всё, чему открыто будущее, наиболее сложна для перевода. Отсутствие рифмы предъявляет самые высокие требования к поэтическому языку. Мастерство переводчика предполагает силу воли, чтобы отказаться от соблазна обработки и «доработки» текста на свой лад и строчку за строчкой воссоздавать услышанное, будто бы в другой жизни, в своей культурной и языковой среде.
Читаем в «Диалектике мифа» у А. Ф. Лосева:
«Нельзя сказать, что сущность поэзии заключается в изображении прекрасного или одухотворённого, т. е. нельзя сказать, что сущность поэзии заключается в тех или других особенностях её п р е д м е т а. Когда мы говорим, употребляя некритические понятия, что поэзия изображает прекрасное, то это вовсе не значит, что предмет её действительно прекрасен. Всем известно, что предмет её может быть и безобразен или мёртв. Стало быть, поэтичен не самый предмет, к которому направлена поэзия, но способ его изображения, т. е., в конце концов, способ его п о н и м а н и я.» (А. Ф. Лосев. «Диалектика мифа». С. 59).
Печатью инобытия – поэтического понимания – отмечен бунинский перевод: аккорды прекрасного и вечного бесконечно варьируются и звучат, как если бы они от века звучали на божьем свете.
В 1903-м году его труд был удостоен Пушкинской премии Академии наук.
На четвёртый день до ночи
Он лежал в изнеможенье
На листве в своём вигваме.
В полусне над ним роились
Грёзы, смутные виденья;
Вдалеке вода сверкала
Зыбким золотом, и плавно
Всё кружилось и горело
В пышном зареве заката.
И увидел он: подходит
В полусумраке пурпурном,
В пышном зареве заката,
Стройный юноша к вигваму.
Голова его в блестящих,
Развевающихся перьях,
Кудри – мягки, золотисты,
А наряд – зелёно-жёлтый.
У дверей остановившись,
Долго с жалостью, с участьем
Он смотрел на Гайавату,
На лицо его худое,
И, как вздохи Шавондази
В чаще леса, – прозвучала
Речь его: «О Гайавата!
Голос твой услышан в небе,
Потому что ты молился
Не о ловкости в охоте,
Не о славе и победах,
Но о счастии, о благе
Всех племён и всех народов.
Для тебя Владыкой Жизни
Послан друг людей – Мондамин;
Послан он тебе поведать,
Что в борьбе, в труде, в терпенье
Ты получишь всё, что просишь.
Встань с ветвей, с зелёных листьев,
Встань с Мондамином бороться!»
Миф, предание? Конечно же, миф, ведь мир поэта – тот самый мир, который не требует социальных преобразований. Нет, он не оторван от действительности. Что есть действительность, кроме того, что мыслим о ней, кроме того, что остаётся в песнях? Сказка? Миф? – как и вся человеческая история и культура, сколь наукообразно её не излагай.
За «Диалектику мифа» мифотворцы новейшего времени отправили Алексея Фёдоровича Лосева на строительство Беломорско-Балтийского канала. Проверить историю экспериментом, как это привыкли делать естествоиспытатели, невозможно. И надо ли? Последствия неверия в исторический и культурный опыт обходятся слишком дорого, особенно в новейшее время. Мифом только и жив человек: именно с ним душа исполнена чувства. Кто в детстве не верил сказкам, кто в юности не верил в любовь, кто в старости не верил в вечную жизнь, да был ли жив он?
«Писал я в отрочестве сперва легко, так как подражал то одному, то другому, – больше всего Лермонтову, отчасти Пушкину, которому подражал даже в почерке, потом, в силу потребности высказать уже кое-что своё, – чаще всего любовное, – труднее. Читал я тогда что попало: и старые и новые журналы, и Лермонтова, и Жуковского, и Шиллера, и Веневитинова, и Тургенева, и Маколея, и Шекспира, и Белинского… Потом пришла настоящая любовь к Пушкину, но наряду с этим увлечение, хотя и недолгое, Надсоном, чему, впрочем, много способствовала его смерть. Вообще о писателях я с детства, да и впоследствии довольно долго, мыслил как о существах высшего порядка. (Помню, как поразил меня рассказ моего воспитателя о Гоголе, – он однажды видел его, – вскоре после того, как я впервые прочёл “Страшную месть”, самый ритм которой всегда волновал меня необыкновенно.) Самому мне, кажется, и в голову не приходило быть меньше Пушкина, Лермонтова, – благо лермонтовское Кропотово было в двадцати пяти верстах от нас, да и вообще чуть не все большие писатели родились поблизости, – и не от самомнения, а просто в силу какого-то ощущения, что иначе и быть не может. Но это не исключало страстного интереса вообще к писателям, даже к таким, каким был, например, некто Назаров. Озерский кабатчик как-то сказал мне, что в Ельце появился “автор”. И я тотчас же поехал в Елец и с восторгом познакомился в базарном трактире с этим Назаровым, самоучкой-стихотворцем из мещан. Из новых писателей мне очень нравился тогда Гаршин (самоубийство которого ужасно поразило меня). Нравился и Эртель, хотя я и тогда чувствовал его литературность, непростоту, копировку Тургенева, даже эту неприятную изысканность знаков препинания, обилие многоточий. В Чехове (его юмористических рассказов я тогда не знал) тоже кое-что задевало меня – то, что он писал бегло, жидко…»
(И. А. Бунин. «Автобиографическая заметка». С. 14–15)
Призраки
Нет, мёртвые не умерли для нас!
Есть старое шотландское преданье,
Что тени их, незримые для глаз,
В полночный час к нам ходят на свиданье,
Что пыльных арф, висящих на стенах,
Таинственно касаются их руки
И пробуждают в дремлющих струнах
Печальные и сладостные звуки.
Мы сказками предания зовём,
Мы глухи днём, мы дня не понимаем;
Но в сумраке мы сказками живём
И тишине доверчиво внимаем.
Мы в призраки не верим; но и нас
Томит любовь, томит тоска разлуки…
Я им внимал, я слышал их не раз,
Те грустные и сладостные звуки!
1903–1905
Работая над поэмой, Лонгфелло использовал записи известного этнографа Скулкрафта, который много лет провёл среди оджибуэев. Вместе с тем поэт не стремился к житейской достоверности – для мифа она безразлична:
«И поэтическое, и мифическое бытие есть бытие непосредственное, невыводное. Образ и <в> поэзии и в мифологии не нуждается ни в какой логической системе, ни в какой науке, философии или вообще теории. Он – наглядно и непосредственно видим. Выражение дано тут в живых ликах и лицах; и надо только смотреть и видеть, чтобы понимать». (А. Ф. Лосев. «Диалектика мифа». С. 60).
Откройте глаза! К знакомым мелодиям ухо готовьте! Поэт поведает о любви, несчастной и великодушной, о дружбе, верной и бессмертной, о чувствах вечных, что дымящейся кровью из горла… Для них художник находит краски, музыкант – звуки, поэт – слова. И надо только смотреть и видеть, чтобы помнить и понимать:
– Поэзия, как и вообще искусство, обладает характером отрешённости в том смысле, что она возбуждает эмоции не к вещам как таковым, а к их определённому смыслу и оформлению. (А. Ф. Лосев. С. 60).
Лёгкий сумрак и лучистое мерцание невысокой зелёной звёзды, неподвижной, немой:
«А потом ты проводила меня до калитки, и я сказал:
– Если есть будущая жизнь и мы встретимся в ней, я стану там на колени и поцелую твои ноги за всё, что ты дала мне на земле».
(И. А. Бунин. «Поздний час»)
«Посмотри, как быстро в жизни
Всё забвенье поглощает!
Блекнут славные преданья,
Блекнут подвиги героев;
Гибнут знанья и искусство
Мудрых Мидов и Вэбинов,
Гибнут дивные виденья,
Грёзы вещих Джосакидов!
Память о великих людях
Умирает вместе с ними;
Мудрость наших дней исчезнет,
Не достигнет до потомства,
К поколеньям, что сокрыты
В тьме таинственной, великой
Дней безгласных, дней грядущих.
На гробницах наших предков
Нет ни знаков, ни рисунков.
Кто в могилах – мы не знаем,
Знаем только – наши предки;
Но какой их род иль племя,
Но какой их древний Тотэм –
Бобр, Орёл, Медведь – не знаем;
Знаем только: “это предки”.
При свиданье – с глазу на глаз
Мы ведём свои беседы;
Но, расставшись, мы вверяем
Наши тайны тем, которых
Посылаем мы друг к другу;
А посланники нередко
Искажают наши вести
Иль другим их открывают».
Так сказал себе однажды
Гайавата, размышляя
О родном своём народе
И бродя в лесу пустынном.
Из мешка он вынул краски,
Всех цветов он вынул краски
И на гладкой на бересте
Много сделал тайных знаков,
Дивных и фигур и знаков;
Все они изображали
Наши мысли, наши речи.
В предисловии к переводу «Песни о Гайавате» И. А. Бунин отмечал «редкую красоту художественных образов и картин в связи с высоким поэтическим и гуманным настроением» поэмы:
– Лонгфелло всю жизнь посвятил служению возвышенному и прекрасному.
Лонгфелло, бостонский затворник, переводил «Божественную Комедию» Алигьери и писал лирические песни в разгар гражданской войны. Будни профессора Гарвардского университета были преисполнены никому не слышной музыкой удивительных аккордов мифотворчества его души. Генри Уодсуорт Лонгфелло созидал свою историю и себя «в безвестном сонме мудрых и творящих»; прекрасному и вечному не за страх, а за совесть служил Иван Алексеевич Бунин.
«В январе 1895 года, бросив службу, я впервые попал в Петербург, видел некоторых писателей, Михайловского, Кривенко, который отнёсся ко мне с истинно-отеческой нежностью. В этом же году я познакомился в Москве с Чеховым, с Бальмонтом, с Эртелем, с Брюсовым, тогда ещё студентом. Позднее я мельком видал Коневского и Добролюбова. Они произвели на меня впечатление больных мальчиков с полным сумбуром в голове и в душе, благодаря и болезненности своей, и кое-чему прочитанному. Видал я и некоего поэта, славившегося тогда по Москве своей книжкой, посвящённой “самому себе и египетской царице Клеопатре”, и тем, что он ходил, как говорили, в папахе, в бурке, в нижнем белье, привязывал себе к пальцам когти и производил перевороты в стихотворной форме. Он, впрочем, раньше других бросил все эти “дерзания” и “переоценки ценностей” и, увы, не попал в историю “новой русской литературы”, хотя именно ему долго приписывали многие все эти “закрой свои бледные ноги” и т. п.»
(И. А. Бунин. «Автобиографическая заметка». С. 16–17)
В степи
Н. Д. Телешову
Вчера в степи я слышал отдалённый
Крик журавлей. И дико и легко
Он прозвенел над тихими полями…
Путь добрый! Им не жаль нас покидать:
И новая цветущая природа,
И новая весна их ожидает
За синими, за тёплыми морями,
А к нам идёт угрюмая зима:
Засохла степь, лес глохнет и желтеет,
Осенний ветер, тучи нагоняя,
Открыл в кустах звериные лазы,
Листвой засыпал долы и овраги,
И по ночам в их чёрной темноте,
Под шум деревьев, свечками мерцают,
Таинственно блуждая, волчьи очи…
Да, край родной не радует теперь!
И всё-таки, кочующие птицы,
Не пробуждает зависти во мне
Ваш звонкий крик, и гордый и свободный.
Здесь грустно. Ждём мы сумрачной поры,
Когда в степи седой туман ночует,
Когда во мгле рассвет едва белеет
И лишь бугры чернеют сквозь туман.
– Должна ли наша страна стать страной песни? – вопрошал восемнадцатилетний Лонгфелло. – Будет ли она когда-нибудь вызывать романтические ассоциации? Станет ли поэзия… и на нашей земле дышать тем очарованием, которым дышит на островах Греции? (Цит. по: А. Зверев. «…Эти сказки и легенды с их лесным благоуханьем». С. 7).
Как благородно! Как мифично! Этому и посвятил свою музу Иван Алексеевич Бунин.
– Люди вечно одержимы тоской, безумием, маниями, страдая от всех тех недугов, которые Гиппократ назвал божественными. – Хосе Ортега-и-Гассет полагал утопичным всё, что ни делает человек. – Ибо человеческие дела неосуществимы. Удел – привилегия и честь – человека тщетно стремиться к задуманному, олицетворяя собой чистый порыв и живую утопию. Он неизменно идёт к поражению, ещё до битвы получая пулю в висок. (Х. Ортега-и-Гассет. «Нищета и блеск перевода». С. 336).
Но я люблю, кочующие птицы,
Родные степи. Бедные селенья –
Моя отчизна; я вернулся к ней,
Усталый от скитаний одиноких,
И понял красоту в её печали
И счастие – в печальной красоте.
Бывают дни: повеет тёплым ветром,
Проглянет солнце, ярко озаряя
И лес, и степь, и старую усадьбу,
Пригреет листья влажные в лесу,
Глядишь – и всё опять повеселело.
Как хорошо, кочующие птицы,
Тогда у нас! Как весело и грустно
В пустом лесу меж чёрными ветвями,
Меж золотыми листьями берёз
Синеет наше ласковое небо!
Я в эти дни люблю бродить, вдыхая
Осинников поблекших аромат
И слушая дроздов пролётных крики;
Люблю уйти один на дальний хутор,
Смотреть, как озимь мягко зеленеет,
Как бархатом блестят на солнце пашни
А вдалеке, на жнивьях золотых,
Стоит туман, прозрачный и лазурный.
Моя весна тогда зовёт меня, –
Мечты любви и юности далёкой,
Когда я вас, кочующие птицы,
С такою грустью к югу провожал!
И. А. Бунину, подобно перелётным птицам, суждено было покинуть родные места. Но разве усилия, потраченные на то, чтобы и Россия стала «страной песни», ушли никуда? Только это и осталось… В 18 лет он сказал всё о своей жизни, о 75-летнем юбилее, который в отличие от юбилея Лонгфелло, не сделался национальным торжеством. Но что ж… Покорность грустной участи своей.
Итак, 1889 год – Ивану Бунину 18 лет, он сын обедневшего помещика, слово «поэт» ещё иронически берётся в кавычки:
Мне вспоминается былое счастье,
Былые дни… Но мне не жаль былого:
Я не грущу, как прежде, о былом, –
Оно живёт в моём безмолвном сердце,
А мир везде исполнен красоты.
Мне в нём теперь всё дорого и близко:
И блеск весны за синими морями,
И северные скудные поля,
И даже то, что уж совсем не может
Вас утешать, кочующие птицы, –
Покорность грустной участи своей!
1889
БИБЛИОГРАФИЯ
1. Айхенвальд Ю. Иван Бунин и его стихотворения // И. Бунин. Свет незакатный. М.: Центр–100, 1995.
2. Блок А. А. От Ибсена к Стриндбергу // Собрание сочинений. Т. 5. Проза. 1903–1917. М.-Л.: Госуд. изд-во худож. лит-ры, 1962.
3. Бунин И. А. Автобиографическая заметка // Полное собрание сочинений в 13 томах. Т. 1. М.: Воскресенье, 2006. С. 9–20.
4. Бунин И. А. Перед грозой. Интервью // Полное собрание сочинений в 13 томах. Т. 9. М.: Воскресенье, 2006. С. 460–476.
5. Бунин И. А. Переписка И. А. Бунина с В. В. Пащенко (1890–1895 гг.) // Полное собрание сочинений в 13 томах. Т. 11. М.: Воскресенье, 2006. С. 5–179.
6. Бунин И. А. Переписка И. А. Бунина с Г. В. Адамовичем // Полное собрание сочинений в 13 томах. Т. 13. М.: Воскресенье, 2006. С. 94–138.
7. Бунин И. А. Поздний час // Полное собрание сочинений в 13 томах. Т. 6. М.: Воскресенье, 2006. С. 30–35.
8. Визгин В. Мы все его так любили: вспоминая Мераба Мамардашвили. https://mamardashvili.com/about/vizgin/2.html
9. Вольтер. Кандид // Сочинения. Б-ка всемирной литературы. М.: «Художественная литература», 1971.
10. Гачев Г. Леонтьев // Русская Дума. Портреты русских мыслителей. М.: «Новости», 1991.
11. Гумилёв Н. С. Жизнь стиха // Полное собрание сочинений. В 10 т. Т. 7. Статьи о литературе и искусстве. Обзоры. Рецензии. М.: Воскресенье, 2006. С. 51–60. https://gumilev.ru/clauses/1/
12. Гумилёв Н. С. Письма о русской поэзии. М.: «Современник», 1990.
13. Гумилёв Н. С. Читатель // Полное собрание сочинений. В 10 т. Т. 7. Статьи о литературе и искусстве. Обзоры. Рецензии. М.: Воскресенье, 2006. С. 235–240. https://gumilev.ru/clauses/3/
14. Жид А. Возвращение из СССР.
http://www.pseudology.org/chtivo/fromUSSR.htm
15. Жид А. Фальшивомонетчики // Избранные произведения. М.: «Панорама», 1993.
16. Жуков И. По-над краем, по-над пропастью // Полное собрание сочинений в 13 томах. Т. 6. М.: Воскресенье, 2006. С. 401–408.
17. Зверев А. «…Эти сказки и легенды с их лесным благоуханьем» // Г. У. Лонгфелло. Песнь о Гайавате. М.: «Художественная литература», 1987.
18. Кант И. Наблюдения над чувством прекрасного и возвышенного // Сочинения в 6 томах. Т. 2. М.: «Мысль», 1964. С. 125–184.
19. Кант И. Приложение к «Наблюдениям над чувством прекрасного и возвышенного» // Сочинения в 6 томах. Т. 2. М.: «Мысль», 1964. С. 185–224.
20. Лонгфелло Г. У. Песнь о Гайавате. Поэмы. Стихотворения. М. «Художественная литература». 1987.
21. Лосев А. Ф. Диалектика мифа // Миф – число – сущность. М.: Мысль, 1994. С. 5–216.
22. Мамардашвили М. К. Быть философом – это судьба // Как я понимаю философию. М.: «Прогресс», 1992.
23. Мамардашвили М. К. Идея преемственности и философская традиция // Как я понимаю философию. М.: «Прогресс», 1992.
24. Мамардашвили М. К. Кантианские вариации. М.: Аграф, 1997.
25. Мамардашвили М. К. Мысль в культуре // Как я понимаю философию. М.: «Прогресс», 1992.
26. Мамардашвили М. К. Обязательность формы // Как я понимаю философию. М.: «Прогресс», 1992.
27. Мамардашвили М. К. Сознание – это парадоксальность, к которой невозможно привыкнуть // Как я понимаю философию. М.: «Прогресс», 1992.
28. Муравьёва-Логинова Т. Д. Живое прошлое // Полное собрание сочинений в 13 томах. Т. 14. М.: Воскресенье, 2006. С. 201–235.
29. Муромцева-Бунина В. Н. Жизнь Бунина (1870–1906) // Полное собрание сочинений в 13 томах. Т. 10. Портреты; Критика; Слово о Бунине. М.: Воскресенье, 2006. С. 269–489.
30. Ортега-и-Гассет Х. Нищета и блеск перевода // Что такое философия? М.: «Наука», 1991.
31. Паустовский К. Иван Бунин // Полное собрание сочинений в 13 томах. Т. 15 дополнительный. М.: Воскресенье, 2007. С. 430–445.
32. Полный православный богословский энциклопедический словарь. Т. 1–2. Репринтное издание. 1992.
33. Рождественский Вс. Гумилёв и Блок // Николай Гумилёв в воспоминаниях современников. М.: «Вся Москва», 1990.
https://gumilev.ru/biography/76/
34. Твен М. Приключения Тома Сойера // Собрание сочинений в 8 т. Т. 4. М.: «Правда», 1980.
35. Токарев Л. Послесловие // А. Жид. Избранные произведения. М.: «Панорама», 1993.
36. Ходасевич В. О поэзии Бунина // Серебряный век. Поэзия. Серия «Школа классики». М.: «Аст Олимп», 1997.
37. Шопенгауэр А. Понятие воли // Избранные произведения. М.: «Просвещение», 1993.
38. Энциклопедический словарь Брокгауз и Ефрон: Биографии: В 12 т. Т. 2. М.: «Советская энциклопедия», «Большая Российская энциклопедия», 1992.
Аудиокнига на https://youtu.be/4oGcTmgdlt4
http://www.ponimanie555.tora.ru/paladins_I.html