(Продолжение)
Петрович вышел из флигеля, бросил взгляд на собаку, лежащую в той же позе, что и час назад, и присел на низенькое крылечко.
— Не печалься, псина, тебе участь лучшая досталась, нежели мне,— доставая из кармана куртки пачку сигарет, проговорил он глухим, хрипловатым голосом. — Тебя любят, ты не одинок, о тебе есть кому позаботиться. Вон твой хозяин едва не плакал, с тобой прощаясь. И прощался-то не навсегда. Я не удивлюсь, если он Федоровича с полпути назад повернёт да здесь и останется. А со мной расставались без слёз, — похлопал себя по карманам в поисках зажигалки. Прикурил. — Эх, была бы хоть одна живая душа в этом мире, которая была бы так ко мне привязана, как к тебе!
Полкан продолжал лежать в той же позе и смотрел в сторону ворот, за которые черная металлическая коробка увезла его хозяина.
Хозяин вернётся, он обещал, он не предаст! Только как же тоскливо без него-то! Хоть вой! Но выть нельзя — он не дома. Он в чужом дворе. Здесь всё чужое. И будка, и запахи, и тот, которого Петровичем называют. Может, конечно, Петрович и хороший человек, вот и поесть принёс, и беседу с ним завёл, только к нему ещё привыкнуть надо.
Петрович подошёл к Полкану и укоризненно покачал головой:
—Что ж ты к еде-то не притрагиваешься? А?
Присел на корточки, протянул руку, погладил. На этот раз Полкан позволил это сделать. Наверное, надо и поесть немного. Хотя бы из вежливости. Нельзя обижать человека.
Он встал, хрустнул подушечкой. Вроде, и вкусно, а только вот не хочется. Но если надо, значит надо.
— Вот и молодец, ешь-ешь. А хозяин твой тебя не бросил. Ты, брат, чёрные мысли-то из своей пёсьей головы выброси! Я, мой дорогой, в людях хорошо разбираюсь, — Петрович грустно улыбнулся, — и плохого человека за версту чую. Сам таким был по молодости лет. Я предавал, меня предавали. Так что, как говорится, рыбак рыбака... А твой Игнатьич не рыбак. Мужик он! Эх, понимал бы ты, брат мой меньший, хоть что-либо из человеческой речи-то...
— Гав, — обиделся Полкан.
Пусть он не понимает речь, но что она ЧЕЛОВЕЧЕСКАЯ, это он понимает. А ещё он понимает, что Петровичу больно. Отчего эта боль, Полкан, конечно, не знает, но знает точно, что если он выслушает Петровича, тому станет легче. Так всегда было у них с хозяином.
— Ну и ну, — мужчина с интересом посмотрел на собаку.— Заговорил, наконец!
Он поднялся с корточек, обошёл по периметру двор и опять присел на крыльцо. Полкан встряхнулся, подошёл к Петровичу и уселся рядом — пусть человек выговорится, он готов выслушать, если это поможет снять боль с его души.
Только не понял доброго Полканового намерения человек. Понял по-своему.
— Что? Со мной ночевать решил? Ладно, уговорил, сегодня будем спать под одной крышей.
Он открепил цепь от ошейника и открыл входную дверь. Но Полкан развернулся и направился к своей конуре.
— Вообще-то, ты прав, брат. Всяк своё место должен знать, всяк должен иметь именно свой угол. Не так, как я. Давай-ка, опять тебя пристегну, а то сбежишь ещё. С меня потом голову снимут, — тяжело вздохнул Петрович.
Он, сам того не ведая, повторно обидел Полкана: Полкан же не дурак, чтобы в бездомного пса превращаться! Это если бы в деревне у них, он бы живо хозяина сыскал. А здесь где его след брать?
А что не стал больше изливать свою боль человек, так это, наверное, выплеснулось уже то, что не вмещалось, а остальное он унёс с собой, в ту хату, которую как-то по-другому называли. Флигель, кажется.
Похолодало. Конец сентября, как-никак, а это Сибирь-матушка. Ближе к рассвету Полкан залез в конуру. Ничего не поделаешь, придётся привыкать к новому жилью. И поспать бы следовало, но вместо сна опять навалилась тоска по хозяину. Хотел повыть маленько, однако побоялся потревожить сон Петровича и перетерпел.
***
Но Петрович не спал. Приезд этого старика напомнил ему его родителей, разбередил старую рану. Ещё острее почувствовал он своё одиночество и никчёмность прожитой жизни. Для чего жил? Для кого жил? Оглянешься назад, а там пустота, вспомнить нечего.
Эх, вернуть бы назад молодость, по-иному бы он построил её, жизнь свою окаянную. Пронеслась она, как та быстрая речка сибирская, всё по шиверам да перекатам.
А начиналось-то всё лучше некуда. Окончил сельскохозяйственный техникум. Отслужил срочную. Работать пошёл по специальности. Даже чуть было не женился. Когда же он начал терять себя? Не со стройки ли века? Пожалуй, с неё. С БАМа. До сих пор в ушах гремит набатом:
Слышишь, время гудит: БАМ!
Всё бросил тогда Женька: и родное село, и невесту, и ребёнка, которого она под сердцем своим носила. Сначала планировал заработать денег и вернуться, да только вот понесло его по стране оторванным листом и носило до тех пор, пока не прибило к этому флигелю.
На БАМе не задержался — не устроил его каторжный труд да палаточная жизнь. Вернуться домой? Как? Даже на билет дальше, чем до Сковородино, не заработал. Доехал он до этого Сковородино, стал искать, где подкалымить на дальнейший путь. Пришлось хлебнуть мурцовки: и лёд долбил, и вагоны разгружал, и уголь возил. Даже две недели кочегаром поработал. Спал, где придётся. Так же и питался.
Потом смекнул, что, пользуясь своей смазливой физиономией и фигурой атлета, можно и по-другому вопрос со своей неустроенностью решить. Отмыл себя от угольной пыли и подкатился под тёплый бочок к станционной диспетчерше Люсе. Так в тепле, в добре и очень даже сытно он и перекантовался до весны.
А как пригрело майское солнышко, слинял смазливый атлет. То, что он диспетчерше её свадьбу расстроил, намечавшуюся до его появления на её горизонте, Женьку волновало мало. Ещё меньше его волновало то, что она ждала от него ребёнка. Сама виновата. Вот с тех самых пор и начал он жить по пословице "На то и щука в море, чтобы карась не дремал", то есть, открыл охоту на доверчивых дур, с удовольствием развешивающих его лапшу себе на уши.
По дороге домой заскочил в Читу, где задержался на год. Устроился на железную дорогу в бригаду ремонтников, но забайкальские ветра быстро изгнали из Женьки остатки роматики мужского труда, и он, наскоро подженившись, тут же уволился с работы. Перевалочным пунктом для него на сей раз стала квартира буфетчицы Кати. Может, и на более длительный срок остался бы он там, да только Катя не Люся. Разбитная бабёнка быстро смекнула, что к чему, и указала Евгению на дверь своих роскошных трёхкомнатных апартаментов. Буфетчица Катя умела не только обсчитывать, но и просчитывать на два хода вперёд - вариант иметь вместо нормального мужика альфонса, пусть и очень даже привлекательного, её совершенно не устраивал.
Правда, денег на дорогу она ему дала. До самого Иркутска хватило.
Здесь он задержался надолго. Наверное, нет ни одного леспромхоза в Иркутской области, который бы не был отмечен в Трудовой книжке Евгения, и ни в одном из них на более длительный срок, нежели год, он не застревал.
Ну, разумеется, проживание в общежиях и питание абы как исключались само собой, потому что даже в модных песнях констатировали тот факт, что у нас на десять девчонок по статистике всего девять ребят.
Только вот на каких лесоучастках после него оставались дети и сколько их вообще, Евгений может только догадываться, поскольку точными данными не располагает. Никто его как папашу не разыскивал даже для выплаты алиментов. Наверное, радовались, что ещё легко от него отделались. Ну, не подлый ли бабы народ после этого?
Так и проколесил по стране Евгений, и строки "Мой адрес не дом и не улица, мой адрес — Советский Союз" из популярной песни 70-х — это про него.
Ладно, если бы только по стране, но ведь и по жизни тоже. Причём, не по одной своей...
А до отчего дома за все эти без малого четыре десятка лет так и не доехал. Что там с родителями? С сестрами? С невестой бывшей? Кто тогда родился? Кто бы ни родился, а внуки у него, у Евгения, наверняка имеются. Ведь его ребёнок постарше Федоровича будет.
Прожил Евгений жизнь, как в дерьме извалялся. Разменял её неведомо на что. С чем к старости пришёл? Как говорится, ни жены, ни родины, ни флага. Смотрит он теперь на Фёдора Силантьевича и сердце тоской исходит. Никто Евгения, как профессора его сын, отцом не назовёт, по плечу не похлопает, пледом не накроет, если он, сидя в кресле-качалке в тени черёмухи с книгой в руках, в дрёму впадёт. Никто его не спросит, кофе ему с молоком сделать или без, как это делает Лилия Сергеевна.
Силантию, и тому Евгений позавидовал, со всех сторон Силантий заботой и любовью окружён.
Старик своим говором ему его батю напомнил. Приехал-то Евгений в эти края тоже из Белоруссии. Оттуда, куда теперь дороги нет. Выходит, что тогда, давным-давно, он купил билет только в один конец.
И крепко страшится далеко уже не молодой мужчина того часа, когда не сможет сам взять стакана воды, а подать его будет некому. Не заслужил потому что. Да, не заслужил. Слишком поздно понял, что прежде чем что-то получить, что-то отдать надобно. А он не отдал. Потому и не спит. Потому и больно ему. И некого винить в том, что так нелепо сложилась жизнь его. Он сам её так сложил. Вкривь и вкось.
***
(Продолжение следует)
http://www.proza.ru/2013/12/10/2086