В старом парке
I.
И хотя на календаре было ещё лето, он всё же отчётливо сегодня почувствовал осень, – молодецкую, юношескую, когда-то полную впечатлений и ожиданий, словно вчера бегущую по улицам родного города, вплетаясь в волосы проходящих мимо красавиц, запутываясь в проводах, и верхушках состарившихся тополей.
Прищурившись, он заметил светившиеся на солнце всеми оттенками жёлтого изрезанные причудливыми узорами ещё зелёные листья, – они ярко просвечивались и, пропуская через себя свет – уже не палящий, а ласковый и теплый, – словно родные любимые руки, – заражались его золотом. Неожиданный ветер поднял едкую пыль, заставив его втянуть шею, отвернуться и на секунды забыть о том напоминании юности, что точь-в-точь сейчас повторялась в погоде, окружавших шелестящих деревьях, фиолетовых тенях домов, в весёлом, но немного грустном старческом настроении.
И из-за того, что характер его остался тем же, что и в юности, он вспоминал всё, как события вчерашнего дня. Он помнил и запахи и девичьи взгляды, шумный смех и атмосферу ночных посиделок, помнил ревность, влюблённость, переполнявших его тогда, дрожь и взволнованные удары сердца, какие бывают перед долгожданной, встречей пугающей неожиданностью и непредсказуемостью.
Такими же долгожданными были тогда для него и эти дни, дни, когда после летних каникул, угнетавших его отсутствием уже привычного для него общения, съезжались в ожидании нового многочисленные нарядные студенты. Для каждого из них этот день был праздником, для кого началом, для кого-то последним годом, но всё же частью особенного, беззаботного времени, после которого должна начаться другая, взрослая жизнь. Но сейчас об этом никто и не смел, думать; сотни улыбок и восхищённых, возбуждённых нынешним событием молодых глаз, платья разных цветов и фасонов, в пиджаках совсем уже ставшие мужчинами вчерашние мальчишки-студенты, у кого-то в руках цветы, и опять улыбки, смех… А как неожиданно за лето повзрослели, похорошели барышни, куда подевалась их застенчивость и детская скромность, сколько женственного и где-то порочного появилось в их глазах и фигурах. Особняком “молодёжь” – ещё совсем “зелёная”, долговязая и стеснительно-смотрящая по сторонам, ещё чужая и серая на фоне цветного моря непринуждённых слов и вольных движений.
Но вот начало официальных фраз и пожеланий, минуты гимна и задумчивых взглядов, и опять пожелания, а среди них шёпот, продолжение всё тех же таких желанных разговоров, перемешанных с радостью встречи и уже сотни планов на вечер, на ближайшие месяцы и дни. И над всем этим совсем постороннее мутно-голубеющее осеннее небо, всё быстрее летящие облака, и с каждым днём всё больше холодеющий воздух. Но пока он тепел, и ещё более от предвкушения близких перепутанных с хмелем вина и головокружением обычных и таких частых попоек, ночных посещений, любви и хулиганства.
И те друзья, с которыми вырос и те, что были рядом, совсем теперь не по душе и, наверное, не друзья; и девицы, что каждодневно окружали в летние дни совсем не те, кого так ждал и увидел сегодня, заметив в их глазах взаимные симпатии и желание ночи.
Тогда он впервые увидел и её, едва переросшую школьницу, с испуганным взглядом и в провинциальном сереньком платьице, боящуюся казалось всего: сделать шаг, вздохнуть, поправить волосы и так и не осмелившуюся отвести от него своих глаз.
Но не сразу, а уже потом, постепенно перетекая из симпатий во влюблённость, в дружбу, и дальше в любовь, в семью, во что-то большое обыденно-величественное и незаметное для посторонних глаз, их отношения закрутились в водовороте брака, хотя и в нелёгкой, но счастливой жизни, рождении детей, их взрослении, воспитании, ожидании внуков и…
Его мысли, и внимание прервала молодая пара, весело, не замечая ничего вокруг подсевшая на соседнюю лавочку – почти такую же какая, принимала в свои объятия и их молодых, тогда счастливых, загадывающих невыполнимое, несбыточное, но возможное, чувственное для себя будущее, вот-вот находящееся, где-то здесь, рядом, в двух-трёх шагах, годах, за поворотом, за домом, за занавесом осенней бьющей по стеклу расходившейся ночи.
И, чтобы не смущать и не расстраивать, он с трудом встал, помогая больной ноге грязной тростью, пошёл вглубь парка, мимо фонтана, скамеек, уже не замечаемых птичьих голосов, смеха, подальше от глаз и воспоминаний к таким же, как и он разбитым и жизнью и недавним счастьем, пустым выцветшим лицам, выброшенным судьбам, и заблестевшим среди сумерек осенним всё ближе и ближе спускающимся звёздам.
II.
Вымощенной извилистой улочкой, мы неторопливо отходили от школы. Всё меньше и меньше оказывалось рядом обгонявших и терявшихся среди одинаковых заросших дворов и переулков праздничных школьников, лица прохожих взрослели, становясь задумчивей и отрешённей, лишь наши дети, маяча впереди ранцами и парадной одеждой, напоминали нам о первом дне сентября. Этот день был также весел, как и они, было и тепло и солнечно, я вспоминал первоклассника себя, завидовал их возрасту, их беспечности, задумывался и временами погружался в память, не обращая порой внимания на уверенного в своём превосходстве и достоинстве, как и всегда непременно разговорчивого, идущего рядом приятеля. Мой нынешний спутник Загорский, не быв мне близким другом, в жизни состоял и моим сослуживцем, и соседом по дому и, как и я, обладателем семилетнего сынишки, возвращавшегося сейчас вместе с моим с первых уроков домой.
– А как вы находите наш городок? Ведь вы сколько, наверное, года два у нас?
– Да, почти два … – ответил я, не дождавшемуся полного ответа Загорскому, продолжавшему снова и снова говорить.
– А вы знаете ему почти четыреста лет, а по домам ведь и не скажешь. По-моему всю эту оставшуюся доисторическую рухлядь нужно снести и застроить нормальными домами…
– Ну, а как же памятники архитектуры? – перебивая, попытался возразить я.
– Памятники? В нашей стране их слишком много и большинству до них нет ни ка-кого дела. Вот, например этот дом, смотрите, ведь в нём не жили ни Лермонтов, ни Пушкин, он просто стар, безо всякой истории, в нём даже неизвестно что было. Но из-за него его жители мучаются, и будут мучиться ещё долго, так как и без ремонта, хотя он и рушиться, простоит ещё лет двести, – мне не хотелось продолжать этот разговор, потому я решил промолчать, в надежде, что мой спутник, не видя моего интереса, сам угомонится, но он об этом и не думал, – а так бы взять завалить его к чертям и построить на этом месте высотку с магазинами и стоянкой, дать и жильцам и ещё куче людей комфортные квартиры, и идти дальше вперёд, в будущее, не оглядываясь на прошлое…
Спустя час, с трудом, мне все-таки удалось перевести разговор, теперь мы говорили о работе, о сегодняшнем особенном дне, но чаще, конечно, о детях, об их далёком будущем, хвастаясь их одарённостью и послушанием, возлагая надежды, гордились каждый своим, гадая, что за модные профессии, с великими открытиями и высокими гонорарами привлекут их внимание.
Не спеша мы прошли мимо древнего белокаменного храма, потом по Луговой мимо высоких стеклянных магазинов на привокзальную площадь, уставленную мелкими магазинчиками и пустующими рядами открытых прилавков, снующую завсегдатаями утренних полушек, бездельничавшими извозчиками, редкими пассажирами и проголодавшимися дворнягами, как всегда наполненную запахами выпечки и креозота, закурили, и свернули в парк – утопающий в зелени и ультрамарине. С утра и до позднего вечера укромные уголки старого парка были заняты нетрезвыми личностями, кое-откуда доносились песни и брань, брезгливые прохожие, хотя давно и привыкшие к такой картине, делали вид, что не замечают и, плюясь, быстрее проходили мимо, спеша по своим, не имеющим ничего общего с этим баловством, важным делам. Следуя их примеру и сделавшись внимательней к собственным словам, мы ускорили шаг, чтобы побыстрее преодолеть это гнусное препятствие, как нам казалось бросающее тень на наше интеллигентское воспитание.
И когда мы уже доходили по узкой аллее до противоположных ворот парка, на нашем пути встретился сидящий под деревом нищий – грязный, давно небритый, с несчастными добрыми глазами и на редкость симпатичным лицом, до которого никому не было дела, и может быть, я и не заметил в ту минуту его, если бы он вдруг нам не улыбнулся, приветственно кивнув головой и проводив нас своим взглядом.
Я спросил у Загорского:
– Вы его знаете, кто это?
Стушевавшись, он пришёл в ярость:
– Да как вы могли подумать… Чтобы я с ним мог быть знаком… Да как можно… Кто я, а кто он…
Не попрощавшись, молчаливо, мы разошлись каждый в свою парадную, и исчезли в темноте, квартирах, этажах.
Настроение Загорского было испорченно и, только закрыв за собой дверь и услышав задорный рассказ сына о школе вернувшейся с работы матери, он почувствовал себя спокойней, постепенно забывая все неприятности, а уже вечером, сидя за праздничным столом, весело разливал вино, закусывал, ещё и ещё хвалил перед женой сына, потом жену, себя, ощущая и покой и благополучие.
III.
Его новый день ни чем не отличался от других: летних, осенних, зимних, дождливых и жарких, но всё же одинаковых, до боли одиноких дней. И хотя нога всё сильнее с каждым днём болела и ныла, нужно было пройтись, согреться, что-нибудь съесть и выпить – делать всё тоже, что и вчера, что и всегда.
Но сегодня, впервые за несколько месяцев день был и радостней и приятней, ему наконец удалось, хотя и издали, и совсем ненадолго, увидеть дорогого любимого внука и опять продолжать тешить себя надеждой, что чаще теперь можно будет встречаться с ним, и может когда-нибудь посчастливиться взять его на руки, посадить на колени, поцеловать, обнять, увидеть его свадьбу, знать, что он рядом и счастлив – хотя как же он мог быть счастлив без него, без его добрых глаз, без его старческой, сентиментальной заботы.
Он давно не таил обиды на сына за то, что вскоре после его свадьбы и неожиданной смерти своей жены вдруг стал рядом с ними лишней обузой, за то, что пришлось в старости коротать свои дни в старом парке, среди таких же ненужных и нищих людей, ещё надеясь на какую-то перемену, нежданное чудо, храня в своём сердце вдруг оголившиеся и ставшие болезненными ко всему чувства и воспоминания.
В его глазах вдруг побелело, закололо и сжало в груди, он глубоко задышал, захрипел и услышал из глубины парка, – оттуда, где давным-давно была эстрада, – духовую музыку, – какой-то из старых вальсов, за ним наивный и давно забытый романс; навсегда стихли и пропали пьяные, разнузданные голоса, старый парк опустел и наполнился вдруг свежестью и чистотой, другими людьми, другим далёким временем.
По матовым охристым аллеям поплыли в парадных мундирах старинные кавалеры, звеня шпорами и, светясь на солнце золотыми вензелями бережно как заповедных лебёдушек, держа под руки прекрасных, дышащих красотой и изысканностью милых барышень, излучающих свет и гармонию своими белоснежными нарядами и девственными личиками, смущённо прячась под вуальками и прозрачными такими же белоснежными зонтиками. С площади забарабанили рысаки проносившихся пролёток, послышалось пыхтенье подходящего московского поезда, потянуло и запахло углём, весенним воздухом, превращая теперь и его в забытое, но живое, живущее рядом и украшенное судьбами и именами, застывшее в домах и вековых деревьях, пролетевшее время.
28. 10. 2013 года